"Любовь бежит от тех, кто гонится за нею,
а тем, кто прочь бежит, кидается на шею" (С) У. Шекспир
Чуя ненавидит четыре вещи: лето, сладкий кофе, когда кто-то трогает его вещи и Дазая Осаму.
Последнего он ненавидит больше всего на свете, больше, чем все три объекта ненависти до него вместе взятые.
Еще Чуя ненавидит кремовые пальто, петли и балки, карие глаза и растрепанные волосы, которые забыли подстричь, когда у него отпивают виски и соседей за барной стойкой.
Рыжий ненавидит все, что связано с Дазаем — в основном потому, что Осаму не принадлежит ему одному.
Он глотает злость, что течет где-то в горле, уподобляясь яду. Смотрит, как Дазай флиртует за соседним столиком с официанткой — нашел с кем, где и в какое время!
Если промокнуть платок хлороформом аккуратно, удачно и вовремя заткнуть им рот и нос — можно успеть ненадолго компенсировать разницу в росте, спасибо этому второсортному местечку за высокий порог, пригодилось.
Выглядит так, будто человек потерял сознание.
Накахара ловит такси и продолжает обтирать чужое лицо платком.
У него есть еще немного времени, прежде чем придется признавать свою дьявольски неравнодушную сущность.
Рыжий всегда его хотел — именно этого мужчину. Он не желает быть над ним, как другие — он хочет принадлежать ему душой и телом.
Но Дазай бегает от него — он думает, что Чуя подослан, чтобы убить его или просто намерен собирать информацию, которую Агентство и сам эспер раскрывать не хотят.
Идиоты.
У Накахары действительно есть привычка следить за людьми с целью сбора информации, для поиска слабостей и уязвимых мест — рычаг давления сгодится любой.
Но Осаму ему нужен совсем, совсем за другим.
Никто не знает, что он самый настоящий сталкер. Стоит только появиться цели — и он узнает о ней все.
Правда, пару раз он разочаровывался в объектах своих наблюдений, но с Дазаем этого не произойдет — он идеален.
У него есть альбомы с фотографиями, целая комната, где стены увешаны его фото. Обрывки вещей, любимая чашка — Чуя собирает чужую жизнь из мелочей, из прядей волос и обрывков бинтов.
Накахара ненавидит Дазая за то, что тот не замечает, насколько он нужен.
Он отрастил волосы, стоило заикнуться о том, что Осаму нравятся локоны у девушек.
Он стал разбираться в моде, в оружии, освоил все, что нравилось любимому.
Чуя смотрит на забинтованного мужчину на постели и спешит принести веревку — красный шелк выглядит идеально, узлы созданы чуть впиваться в кожу.
Идеальный подарок на любой праздник — его Накахара дарит себе сам.
Он заслужил — семь лет беготни кого хочешь доведут до крайних мер.
Чуя знает, что Дазаю нравятся красивые девушки в не менее красивых платьях и кружевное белье.
И колеблется.
Если мужчина засмеется над ним — он его убьет. Своими руками. Как предыдущих двух, которым он имел глупость показаться и быть узнанным.
И все же он переодевается, терпит, что неудобные тряпочки, названные бельем, натирают и впиваются в кожу.
Платье — темно-синее, с корсетом, который он с трудом затягивает на себе, лишаясь возможности дышать.
Чулки — черное кружево. Перчатки без пальцев — Накахара смотрится в зеркало и краснеет, но главное ведь, чтобы нравилось не ему, а Дазаю.
Только бы понравилось. Только бы понравилось.
Чуя садится на край постели и расчехляет нож, водит лезвием по чужим губам.
Он ненавидит Дазая. Дазай — его слабость. Дазай — источник его всеобъемлющего желания.
Самая позорная и отчаянная мечта.
Как хорошо, что он связан.
Чуя садится на бедра, устраивается и ждет пробуждения, робко водя пальцами по телу, испытывая трепет и тут же — отвращение к себе.
Он хочет Дазая.
Больше жизни.
Чуя ненавидит четыре вещи: лето, сладкий кофе, когда трогают его вещи
и
когда кто-то другой трогает его Дазая Осаму.
***
Самое прекрасное выражение на лице Дазая — сонная растерянность. После хлороформа сложно сфокусировать глаза, все плавает в дымке — Чуя знал все это по себе, потому что успел «хлебнуть» и сонного газа, и хлороформа.
Высокопоставленные мафиози не живут припеваючи, кто бы что ни думал.
Враги высокопоставленных мафиози тоже не живут. Или живут, но не очень долго.
Темные ресницы дрожат, потом Дазай жмурится. Стоит чуть повернуть голову и глаза режет резкий свет — Чуя поспешно слезает и сдвигает шторы с резким звуком, от которого Осаму тоже морщится.
Накахара спешит обратно — Осаму пытается шевелиться и не сразу понимает, почему не получается.
Чуя снимает перчатку и гладит его по щеке, ощущая разливающуюся в груди нежность с легкой ноткой самодовольства — у него ладони мягкие, кожа нежная. Куда нежнее, чем у соплячек из кафе или клиенток, к которым мужчина частенько лезет с предложением суицида.
А он еще делает всем им комплименты…
В особенно трудные моменты жизни Чуя открывает свой список таких вот дамочек и вымещает на них всю скопившуюся злость — это экс-мафиози плевать, что случится с ними, как только они покинут его общество и поживут пару недель спокойно.
Чуя не трогал разве что кого-то действительно важного и полезного — пока что. Хигучи, к примеру — она основательно спряталась под полами плаща Акутагавы. И лучше бы ей оттуда не вылезать.
Дазай не должен смотреть на других. Не должен их трогать и целовать им руки. Потому что он только его, только Чуе принадлежит. Только он имеет право фотографировать его тайком и утаскивать разные мелочи. Только он должен быть рядом, он, а не все эти…
Губы мягкие и теплые. Чуя глухо стонет в поцелуе и едва не плачет, когда ему отвечают — тягуче, медленно, пробуя на вкус.
Никто не должен больше целовать эти губы, никому Дазай больше не должен отвечать.
Это похоже на безумие, но Накахаре оно нравится, особенно когда Осаму смотрит на него.
— Что ты делаешь, малыш Чуя? — удивление прошло быстро, но рыжему пока что хватило. — И что это на тебе?
— Тебе не нравится? — Чуя поджимает губы и перехватывает нож удобнее.
Дазай замечает его движение и неожиданно улыбается.
— Я не думал, что все настолько плохо и ты действительно решишься на подобное когда-нибудь, мой маленький очаровательный сталкер, — приглушенно тянет он.
Чуя вспыхивает и отшатывается, прикрывая ладонью лицо.
— Ты… Ты знал? Как давно?
— Нужно было просить Акутагаву печатать фото где-нибудь в другом месте, а не в офисе рядом с Агентством.
Чуя стискивает зубы и ставит в уме галочку — вот уж кого он не любил еще больше, чем всех этих женщин, которых целый список, постоянно растущий и сокращающийся крайне медленно.
Этот щенок у него еще попляшет. Наверняка ведь стащил несколько глянцевых карточек или откопировал. Рюноске тихушник похлеще Чуи, но в последнее время вроде бы увлекся тем мальчиком-тигром — туда им и дорога. Обоим.
— В таком случае, скрываться больше нет смысла, — Чуя расслабляется и ведет пальцем по шее вдоль жесткого воротничка, чуть сдвигает в сторону и царапает ногтем красный след.
— Никогда не было смысла скрываться, — Дазая будто не заботит, что он совершенно беззащитен перед Накахарой — больше того, он следит за тем, как Чуя облизывает пальцы, прежде чем взяться расстегивать мелкие пуговицы, поддевая пальцами узлы шибари.
— Было бы совсем просто и неинтересно. В неизвестности есть что-то щекотливо-возбуждающее, — Чуя трогает чужие губы. — Если я развяжу тебя — ты останешься со мной? Или сбежишь?
Дазай хмыкает и дергается навстречу. Чуя ощущает, как время замедляется, а мир превращается в одну сплошную вспышку где-то за глазами.
Больно. Очень больно. Дазай укусил его в шею, прямо в напряженную мышцу, и рыжий даже не запомнил, когда завопил и вцепился в спину, повел руки и ухватился за петли, стискивая первое, что попалось, отчаянно и рьяно.
Шею тянет — ни шевельнуть, ни прикоснуться, а Осаму лижет и посмеивается над ним, когда он обмякает, дыша тяжело и прерывисто.
Больно так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть и ломает тело.
Но никто не говорил, что Чуе не нравится испытывать боль, что она не заводит его.
Никто не говорил, что он не позволит Дазаю делать с собой подобное, чтобы тот был рядом.
Рыжий действительно готов душу продать за возможность единоличного обладания центром своей Вселенной.
Кажется, Осаму уже догадался; ну и черт бы с ним.
— Как думаешь, сколько раз и куда еще я всажу в тебя зубы и не только их, стоит только дать мне волю? — он шепчет в самое ухо, прикусывает мочку, а у Чуи вся мыслительная деятельность прекращается и перетекает тянущим ощущением в пах.
Идеальный тандем. Чуе нравится боль и причинять ее другим ради исполнения желаний. Дазай не любит испытывать боль, но стойко ее переносит и любит делать больно другим.
Чуе требуется несколько минут, чтобы взять себя в руки и прекратить быть единым сгустком желания, хотя Осаму покусывает ему плечо и ощущение от этого щекотно-будоражащее.
— Ладно, черт с тобой, но не думай, что я после этого тебя отпущу.
Мужчина заглядывает ему в глаза и улыбается вызывающе и темно — дыхание перехватывает от одного его вида.
— Я на это и рассчитываю, малыш Чуя.
***
Чуе красная веревка идет значительно больше, нежели Дазаю. Как и румянец, и сбитое дыхание. А еще беззащитность — эта аура, подкрепленная зрелищем стянутых за спиной рук, превращение Накахары из коварного похитителя в жертву.
Дазай хмыкает, водит пальцем по краю кружевного чулка и думает, что делать, какого из своих внутренних демонов выпустить.
Начать решает с малого и рывком приподнимает юбку, слушая протяжный протестующий стон, который издал Накахара — рыжий просто не хочет показывать, насколько основательно он готовился к соблазнению.
Теперь придется расплачиваться за то, что соблазнителя самого намерены соблазнить и сделают это очень быстро, не слушая никаких возражений.
Начинается все с легких хлопков по ягодицам — Чуя вздрагивает и кусает подушку, мелко дрожит, лежа на чужих коленях. Заканчивается ударами во всю силу — от них Накахара выгибается всем телом и тут же падает без сил, боясь показать обессмыслившееся лицо и глаза.
Мужчина ощущает горячую влагу на брюках и останавливается, тянет рыжего за руки, ставя на колени. Запускает руку под юбку, приводя Чую в чувство одним только шелестом ткани.
Ткань не просто влажная — она мокрая насквозь.
Горе-сталкер судорожно пытается убрать ниточку слюны с подбородка и смотрит из-под рыжей кудряшки, краснея яркой полосой.
Кончить, когда тебе делают больно — это уже мазохизм. Но Дазай улыбается шире и думает, что мог бы раньше догадаться, что это не гормоны вовсе заталкивали напарника после битв в темные уголки, откуда потом было слышно глухие звуки удовольствия.
Черт возьми, не мафиози, а находка для садиста.
Осаму скромно гладит себя по волосам и уже знает, что заставит Накахару выть волком и жалеть, что он за ним хвостом ходил.
А если не заставит, то, пожалуй, съехаться будет недолго, чужих вещей нет — у него много лет подряд все знакомства ограничиваются какими-то фальшивками, которые очень легко меняют свое отношение к боли — бывший дознаватель мафии склонен терять контроль над собой и приводить в ужас своим видом.
Платье задирается выше, а рыжий падает грудью на подушку — даже коленно-локтевой не назвать, руки туго связаны за спиной, не вырваться.
Мужчина гладит покрасневшие ягодицы и тянет шнуровку, обнаруживая вторую часть комплекта.
Но она только мешает. Другое дело — чокер, портупея, кусочек кружев, названный по ошибке бельем, который он аккуратно стягивает, сомневаясь, что рыжему не придется ходить в нем еще пару раз — и прелестные чулки, по которым так приятно водить пальцами, ощущая гладкость.
Рыжий следит за собой, никаких лишних волосков, хотя Осаму не против и даже находит в них что-то очаровательное — у него выработался свой собственный взгляд на многие вещи еще в мафии. Либо считай разные детали красивыми и получай удовольствие, либо потеряй рассудок, утони в крови — в своей же собственной, потому что пустил пулю в висок.
Очень узкая спинка — приятно провести ладонью и понять, настолько Накахара маленький. Дазаю нравится все миниатюрное и здесь он видит только плюс — работать придется аккуратно и осторожно, не хочется наградить нежную кожу шрамами.
Ювелирная работа потому так высоко и ценится, что ведется долго и основательно, шаг за шагом.
И перед ним сейчас — самый лучший бриллиант, над огранкой которого не жаль повозиться.
Играет ли Чуя сам с собой?
Осаму с легкостью вталкивает два пальца, наваливается сверху, слышит громкий стон: пальцы уперлись в простату — и Накахару затрясло.
Явно играет, значит, что и необходимые предметы у него в доме будут. Но при этом удовольствия от чужих рук явно не испытывал уже давно, а то и вовсе не знаком: слишком яркая реакция на совершенно, совершенно невинное действие.
Дазай мурлычет под нос что-то чисто для себя и отирается пахом между ягодиц, прежде чем взглядом отыскивает презервативы и натягивает один сам.
— Прости, Чуя, сегодня дальше этого заходить не буду, плоховато знаю, что у тебя есть, — член вжимается между двумя половинками, трется. Накахара дрожит и бьется под ним, словно все тело судорогой свело, а Осаму радуется силиконовой смазке — он не слишком-то много времени посвятил растяжке, а боль бывает разная, и от разрывов — не самая лучшая.
Толчки резкие, размашистые — это не секс, это именно трах, грубый и основательный, неторопливый и со вкусом. Чуя уже даже не стонет — скорее орет, но глушит бессвязные вопли подушкой, царапает сам себя, и пару раз кажется, что он вывихнет руку из сустава, если будет так ими дергать.
Дазаю нравится то, что он в своем праве, — Накахара предложил себя сам и никоим образом не ограничил его, ни словом, ни делом.
Ни единого протеста — кажется, Чуя или слишком верит ему, или просто знает меру своей выдержки.
Первое приятно, а второе они проверят.
Тесно, узко и горячо — Чуя сжимается вокруг него, двигаться больно, но он прорывается силой, слушая хриплые вопли, запускает руку в волосы и тянет на себя, выгибая — зрелище того, как смазка течет по бедрам, возбуждает сверх меры, но и сам Чуя от очевидного доминирования над собой заводится еще сильнее и крутит бедрами, словно шлюха, насаживаясь на него.
Так приятно ущипнуть и оттянуть чувствительные соски — Накахара скулит и сбивается с ритма, за что и оказывается вжат лицом в постель, а Дазай кусает до крови его плечи и шею, особенно сильно сжимая зубы на загривке и оттягивая, пока на губах не ощущается привкус крови.
Чуя трясется, вжимается бедрами, дергает, но у его любовника совсем другие планы на его счет.
Осаму не дает ему кончить до тех пор, пока рыжий не теряет голос и не оказывается на грани потери сознания.
Просто не иметь возможности кончить — больно. Но не иметь возможности кончить, когда тебя трахают до полусмерти, — Дазай с радостью спросит, какие от этого ощущения.
А если ему не смогут толково описать — они всегда теперь могут повторить еще раз.
С углубленной в садо-мазохизм прелюдией.
***
Дазай много раз слышал о яндере и столько же раз слышал мнения — больные, помешанные на объекте своего обожания, действующие лишь ради его блага — или того, что они считают благом для человека.
Преданные, готовые жертвовать собой, принимающие и хорошее, и плохое, согласные марать руки, плюющие на рассудок и цивилизованность.
Осаму гладит абсолютно счастливого и довольного Чую по волосам, докуривает одну на двоих сигарету и тушит ее в чистенькой пепельнице.
Кто бы знал, что такое счастье свалится ему на голову.
Придется реально следить за тем, чтобы у Накахары не было поводов больше убивать женщин из ревности.
А это значит — возврат к тому поведению, которое он оставил мафии на память после своего ухода.
— Эй, Чуя. Как насчет двойного суицида? — негромко выдыхает мужчина, поглаживая спутанные волосы.
Рыжий приподнимает голову, ловит его сухую руку, целует костяшки пальцев и трется, как кошка.
— С тобой — все, что угодно.