Вряд ли у человека, подавленного затяжными зимними морозами, оттепель с первыми лучами солнца могут вызывать ещё больший упадок. Весна, чёрт бы её побрал. О ней восторженно писали поэты и сочинял свой опус Вивальди: вот они — первые шаги оживающей природы. Дышит и цветёт, пышет движением, будто в этом был хоть какой-то смысл. Всё это лицемерие и обман, глупые метафоры, придуманные жалкими романтиками, что наделили естественный цикл экосистемы тайным, сакральным смыслом.
Джотаро Куджо встречает свою первую весну после маленькой жизни, что им всем пришлось пережить в Каире. Ужас, в который он ввязался одиноким, но взамен обрёл нечто большее, чем настоящих друзей. Раньше ему не приходилось искать смысл там, где его нет, но в какой-то момент всё как по щелчку встало на свои места: смысл нашёл себя сам, и впервые на его роду что-то ощущалось настолько правильным и естественным, чему не хотелось противиться и сопротивляться. Места на теле, не единожды ласково очерченные узкими ладонями, — плечи, шея, скулы — по-прежнему горят фантомным огнём как вечное напоминание, что его любят. Любили когда-то. То был ужас, из которого он чудом выбрался живым, но опять одиноким.
Улыбающиеся лица вокруг ему винить не в чем, чужое счастье не трогает его сердце, да и завистником он не был никогда. А вот просыпающуюся от мёрзлого сна погоду возненавидел. Она в шутку умирает каждый год и как ни в чём не бывало возвращается, с великим эгоизмом наделив такой способностью только себя любимую. Ей нет дела до тех, кому больно, лишь отстранённо играет второплановую роль по своими правилам, которые известны всем, но никто не обращает внимание на их несправедливость.
Первые ростки молодых зелёных листьев у самого дома Джотаро в порыве безжалостно срывает с тонких веток, втаптывает в землю как тлеющий окурок; не замечает Холли, грустно глядящую на него сквозь кухонное окно.
Она полностью осознаёт, что творится с её единственным сыном, когда посреди ночи застаёт его в гостиной, неподвижно сидящим в темноте на полу, со сцеплёнными в замок ладонями у лба. Он не издаёт и звука, даже когда Холли легко касается его.
— Джотаро, — сочувственно шепчет мама. — Ты всегда можешь выговориться, если от этого тебе станет легче, — она ненавязчиво отводит руки от лица сына. Одна из его ладоней медленно разжимается и отвечает на все вопросы Холли.
Маленькая, когда-то озорно блестящая серёжка-вишенка безжизненно глядит на неё с дрожащей руки. Холли хорошо запомнился тот воспитанный мальчик в изумрудном гакуране, уже без которого Джотаро вернулся из своего смертельного приключения.
— Расскажешь мне о нём? — тихо спрашивает Холли и не торопит его. Терпеливо
ждёт, пока Джотаро собирается с мыслями, и только спустя долгие минуты начинает
говорить. Хриплым, надломленным голосом.
О бесстрашном юноше, что оставался сильным до самого конца. О верном друге и надёжном товарище, на которого можно положиться без тени всякого сомнения. О редких моментах, когда он делился болью прошлого одиночества, и как счастливо он провёл свои последние дни, обретя вторую семью. Какого умного, солнечного человека забрала земля — того, кто должен был достойно прожить свою едва начавшуюся жизнь, но судьба распорядилась иначе.
Джотаро разглядел прекрасное в некогда сломленном, удивительным образом очаровавшее. Впервые кто-то смог прорастить в нём столь чистые, ничем не опошленные чувства. Джотаро хочет рассказать о лёгком, заразительном смехе, но слова встают поперёк горла, а в голове эхом проносится глухой звук из воспоминаний, за который был готов свернуть горы, но теперь в этом нет никакого смысла. Он ушёл, и это навсегда.
Холли крепко обнимает любимого сына, когда его речь сменяют сдавленные всхлипы. Гладит сотрясающиеся плечи и не находит слов, способных успокоить убитую горем душу — она знает, таких не существует. Боль за драгоценное чадо съедает её изнутри. Холли плачет вместе с Джотаро.
Когда во дворе распускается сирень, Джотаро не смотрит на неё.
Ночами ему снятся кошмары, в которых ужасы путешествия повторяются, и он проживает их снова и снова, но в них размытый зелёный силуэт, оттенённый рыжей чёлкой, всегда маячит поблизости, сражается с ним плечом к плечу, и он просит маму не будить его, как бы сильно он не кричал во сне.
Учится жить заново, делает первые неуверенные шаги навстречу другим людям: вот-вот учёба в старшей школе возобновится, и он привыкает к тому, что всё, к чему он способен прикоснуться — отголосок далёкого образа.
Всё обрывается в день, когда наступает ханами. Бледно-розовые лепестки устилают тротуар у дома, кружатся на ветру, издевательски пролетают мимо него. Дразнят и пытают одновременно. Джотаро яростно закрывает все окна в доме, едва не разбивая их вдребезги, а потом долго колотит стену в своей комнате, пока её не покрывают багровые брызги крови.
Джотаро соглашается встретиться с Польнареффом, «случайно» оказавшимся неподалёку, и весь долгий вечер они разговаривают обо всём, кроме того, что грызёт изнутри обоих. Но даже такие мелочи на короткое время приводят его в чувство, приносят покой. Он начинает исправно выполнять горы домашних заданий, прилежно посещает все занятия, а потом и выпускается, окончив школу куда лучше, чем изначально ожидал.
Жизнь движется вперёд неудержимым потоком, и встать смирно посреди него означает неминуемую гибель, поэтому Джотаро следует ему, подчиняется. Морио знакомит его с новыми, удивительными людьми. С «золотыми сердцами», как выражается Джозеф, и не согласиться с этими невозможно.
Но лишь одно сердце сейчас волнует Джотаро по-настоящему. То, что не бьётся уже много лет, так внезапно замерло в вечном покое. А его вторая половина продолжает качать кровь, находясь так близко и так далеко одновременно. Всего лишь два метра. По вертикали.
Джотаро невесомо целует кончики своих пальцев и касается тёплого, нагретого солнечными лучами гранита, с которого на него смотрят родные, но неподвижные глаза. Навсегда молодые, лиловый блеск которых остался жить лишь в его воспоминаниях.
Он улыбается со светлой грустью, поправляет завалившиеся на бок хризантемы и аккуратно пристраивает рядом несколько цветущих веточек нежной сакуры. Впервые за долгое время Джотаро вновь чудится мягкий бархатный смех.
Спи спокойно, Нориаки Какёин.