Давон заворачивается в красно-черную клетчатую хосокову рубашку, ей, сытой и отдохнувшей, немного скучно, и камера — единственный друг, с которым сейчас можно побаловаться. Она корчит рожицы, сверкает глазами, прячет их за густыми ресницами и игриво складывает дугой брови, а потом делает пару совместных снимков с Хосоком, забирает его солнечные очки и просит сфотографировать себя одну.

Хосок не понимает, зачем надо его просить, когда есть фронтальная камера, но только вздыхает, и, подобрав одну ногу под себя, наводит на Давон объектив, делая несколько снимков подряд. Давон высовывает язык и Хосок радуется, что у него ничего нет во рту, иначе бы подавился, а когда заканчивает, утыкается в планшет. Образ Давон в собственной рубашке и солнцезащитных очках запоминается ему надолго, отпечатывается на дне черепной коробки.

Его убивают, на экране game over кислотно-зеленым, режущим глаз цветом, а рядом, на расстоянии не больше двадцати сантиметров, улыбающаяся Давон: она смотрит в упор, сжимая телефон своей маленькой ладонью, и просит сделать еще пару снимков, пока он не разрядился окончательно — батарея мигает красным.

— Иди сюда, — Хосок похлопывает по хрустящей обивке диванчика, тонкая черная мягкая ткань его рубашки сминается и собирается складками — Давон прижимается к его тёплому боку, он накрывает её ладонь своей, помогая удержать телефон, и улыбается в объектив.

На набережной темно и прохладно, Давон улыбается и поправляет подол своего коротенького бежево-белого летнего платья, ярко выделяющегося на фоне тёмной реки и выглядывающего из под хосоковой рубашки. От прибрежной круглосуточной закусочной, которую почему-то все называют «кафешкой», доносятся приглушенные голоса веселящихся посетителей и музыка.

Хосоку очень хочется взять её за руку, провести подушечкой пальца по запястью. Желание прикоснуться хоть как-нибудь стискивает горло стальным обручем — не продохнуть.

Он вдруг обгоняет её на пару шагов, присаживаясь на корточки, подставляя спину, предлагает прокатить на себе. Давон не отказывается и это — высшая степень доверия. Хосок не знает, кого благодарить, когда подхватывает её под колени и чувствует, как тонкая нежная кожа едва касается его собственной, а мягкая девичья грудь, прижимающаяся к спине, ощущается так ярко, будто и нет этих трех слоев ткани между ними.

Дыхание обжигает шею, по спине бегут мурашки, Хосок перехватывает её поудобнее и медленно бредет домой, умудряясь изредка попинывать небольшие камушки носком кроссовка, ему совсем не хочется отпускать Давон на землю — он готов так гулять с ней всю ночь.

Она прижимается близко-близко, сцепляет руки у него на груди, — легкое касание, пусть даже через футболку, кажется ожогом — и держится за Хосока чуть сильнее, чем было бы положено, прижимается к его щеке своей, жмурясь.

— Ты чего?

Её длинные волосы щекочут Хосоку плечо и путаются с собственными. Он чувствует приторный запах шампуня, смешанный с её собственным, мягким и успокаивающим. Перед глазами темнеет. Давон так близко, она проходится ладонями по его рукам, кусает за мочку уха зачем-то так, что Хосока прошибает дрожь, только этого всё равно мало.

Ему всегда будет недостаточно.

Давон поводит пальцем по его щеке, задевая уголок губ, и Хосок поворачивается к ней лицом, замечая мелкую звездную пыль из золота по краю нижнего века, и зависает в этих тёмных глазах с медовой каёмкой. Хорошо, наверное, что днём, в кафе, на ней были круглые черные очки, иначе Хосок бы только на её лицо и смотрел.

— Всё в порядке.

Хосоку впервые чудится в её голосе что-то вроде безнадежности или обреченности.