neck

Можешь творить, что хочешь и думать, что хочешь, можешь махать мечом налево-направо, можешь закапывать трупы в своём саду, делай вообще что угодно, только помни: Бога нет, но люди сами вполне себе справляются с наказанием себе подобных.

Ты процесс экзекуции видел сотни раз, и около половины из них — был в нем в главной роли. Ты затираешь свои следы, но вряд ли хоть кто-то может не заметить, что от тебя воняет мертвечиной, а твоя вторая рука — наполовину атрофирована из-за гнили. 

Когда-то тебя пытались повесить — ты встал и содрал веревку со своей шеи. Чувство удушения преследует тебя до сих пор. Это были самые долгие секунды в твоей жизни — казалось, ты висел на этой ебучей веревке минимум час, прежде чем она наконец-то оборвалась.

После этого ты бежишь, и снова врываешься туда, где тебе не рады-не ждут-не должно быть. Тело снова жжёт из-за попыток впихнуть себя в земные рамки, и ты закапываешь себя в грязь, лишь бы избавиться от этого. Ты никогда не строил себе дома, ты предпочитаешь пещеры и деревья. Ты никогда не остаёшься надолго — по крайней мере, по собственным меркам «надолго».

Виселица выходит из моды, ее место занимает «более гуманный метод устранения людей». Это тот же палач с топором, просто теперь это выглядит как деревянная конструкция с огромным подвешенным острием. 

Примерно тогда же ты знакомишься с ним. Он кажется абсолютно обычным, как и все вокруг — парень в погонах, притворяющийся гуманным и демократичным, а сам носящий на поясе меч. Но что-то в нем перекрывает тебе кислород, и тебе легче игнорировать его и притворяться, будто тебе никто не нужен, вместо признания этого постыдного факта.

Верёвка оставила тебе на шее шрамы — ты водишь по ним пальцами, каждый раз напоминая, что Бога нет, а люди ищут не в той плоскости, они не могут отсечь тебе жизнь.

(Если в твоей голове всплывает напоминание, что он никогда человеком не был, то ты просто вдохнёшь и обманешь себя словами, что тебя это не волнует.)

Где-то в вечном космосе твой покровитель выиграл ставку у существ, ещё надеявшихся на твоё благоразумие — ты снова падаешь в какое-то гнусное дело, связанное с другим слоем. Ты находишь себе друзей, и теперь это «кружок по интересам» под названием «Хранители». Посмотришь на вашу компанию: только один из троих пытается хоть что-то сохранить. И это определенно не ты.

Теперь это вечная погоня. Вещь, которую вы охраняете, есть у каждого и ни у кого одновременно.

Ты устраиваешься под боком у власти и находишь связи, подгоняемый старым страхом — в суде всегда должны быть свои люди. Но ты не сразу думаешь о том, что власть меняется, а люди всегда одни.

Пара пропущенных слов — и ты снова встречаешься с ним лицом к лицу, он приставлен к твоему делу как прокурор. Этих дел (на тебя конкретно, официальных и не очень) у него целый шкаф, но он берётся за каждое новое с таким интересом и запалом, что тебя может пробрать истерический смех. Интересно, есть ли вообще смысл пытаться играть с ним в этот раз?

Подсознательно ты уже понимаешь, что уже нет смысла что-либо делать — ломаешься лишь для вида, и смешки над друзьями глотаешь. Их потуги тебя оправдать разбиваются об их собственные и твои показания, которые он показывает им как ни в чем ни бывало.

Ты вспоминаешь, что когда-то в начале вы даже могли переброситься парой дружеских слов. Сейчас ты можешь лишь поразиться тому, как яро он хочет доказать твою неправоту.

Ты признаешь своё поражение, и руки у тебя дрожат не от страха. Приговор.

Это — гильотина, на пороге которой ты стоишь, и он подводит тебя к ней, шаг за шагом, миллиметр за миллиметром, подбирая каждое твоё слово в папочку с личным делом. И ты идёшь, оставляя позади друзей, пытавшихся тебя оправдать. Дорога только прямо — под сверкающее на солнце лезвие. Вот-вот оно в который раз перережет тебе горло, а ты вместо многочисленных на шее шрамах будешь думать, почему он вёл тебя за собой, вместо того чтобы смотреть в спину.

Он улыбался все это время, но только в свисте обрывающейся верёвки ты услышишь его сдавленный вздох, и в брызгах собственной крови — стеклянные глаза и разочарованное лицо. 

Новая папка, новое дело, новый шрам на шее.

Ты думаешь, что он, наверное, не удовлетворен твоим таким простым повиновением. Тебе даже жалко немного, мог ведь устроить шоу.

Казнь тебя не останавливает — ты салютуешь, подобно гидре отращиваешь новую голову. У тебя ещё есть дела, которые надо сделать, и страхи, которым надо заглянуть в глаза — возможно, ты пойдёшь к нему, вот только у тебя нет ничего, что ты мог бы ему дать, кроме тишины. Для приличия бы хоть рассказал, как выжил, да только ему этого и не надо.

Ты проглотишь извинения, а он и не попытается тебе что-то сказать. Он знает, что нет смысла вообще пытаться тебя останавливать. Ты отделываешься вечно-болящими шрамами, которые по хорошему уже давно надо замотать, как твою гниющую руку, вот только ты совсем черт-возьми не умираешь. Слишком крепко в мир вцепился, слишком не хочешь уходить.

Ты вручаешь ему в руки артефакт, пульсирующий чистой злобой, и на мгновение ты знаешь, что он — единственный, кому можно это доверить, как бы странно это ни звучало. Он идёт за тобой по темным коридорам, и ситуация зеркалится — уже не он толкает тебя к смерти. 

Хотя ты все равно не дашь ему умереть, как бы ни хотелось иногда увидеть катящуюся по плитке голову.

Ты готовишь крупный заговор, и все, что ты делал до этого, надо складывать под обложку одной большой, массивной папки. Это уже не «личное дело» — это преступление вселенского масштаба.

Он называет твоё имя каждый раз, когда они находят какие-то зацепки, а ты лишь отмахиваешься — да так, все нормально. Ты расписываешься внизу под приговором — и себе, и ему, и всем.

Гильотину поднимают вновь, и тебе нечего сказать перед смертью. Ты всматриваешься в лица толпы, узнавая в них смутные образы, и ничего не чувствуешь, пока взгляд не цепляет его сжатые в кулаки руки. Он не перечит и ничего не выкрикивает, понимая в чем дело, но ты знаешь, что он чувствует себя обведённым вокруг пальца.

Нужно ли тебе признаться, что на самом деле ты его не обманывал? Нужно ли говорить, что на самом деле ты снова проиграл?

Не он привёл тебя к этому моменту, и на секунду ты думаешь, что это, наверное, будет последняя голова, которая упадёт с твоих плеч.

Оборванная верёвка и падающая гильотина. 

Ты выпрашиваешь у покровителя второй шанс, обещая больше не идти на казнь самостоятельно.

Твои шрамы все ещё с тобой. Он проводит по ним холодными пальцами, и ты думаешь, что эшафот нынче не в моде: он даже не сцепляет руки, едва находит твой пульс, а ты уже чувствуешь, как дыхание перехватывает — тебе нравится это ощущение, нравится танцевать на грани, и тебе нравится мысль о том, что давно пора менять покровителя. Он думает, что не может убить тебя без подручных средств, но ты знаешь, что ему не нужно буквально ничего, чтобы ты снова потерял голову.

Ни папок, ни дел, ни новых шрамов. Он заклеивает старые раны пластырями и улыбается, и ты больше никогда не видишь разочарованного выражения на его лице. Он становится твоим человеком в суде, и обещает, что больше не будет никаких экзекуций — ты веришь ему, и с твоим выдохом мир замедляется. Может, ты сможешь остаться здесь чуть дольше, без бесконечных побегов.

Можешь творить, что хочешь и думать, что хочешь, можешь махать мечом налево-направо, можешь закапывать трупы в своём саду, делай вообще что угодно, только помни: Бога нет, но люди сами вполне себе справляются с наказанием себе подобных. Люди придумали уйму способов умереть, и ни одному из них ты не подвластен. Но для тебя существует маленькое исключение, которое может превратить твой самый страшный кошмар о часах без кислорода в защиту и наслаждение. 

Физический ущерб выходит из моды.