Макс собирается методично. В голубой радужке глаз — отражение жёлто-жухлой комнаты, пустое и холодное, истинная зеркальная гладь. По локоть подкатив рукава рубашки, с чужого плеча накинутой, лицом ровным, словно у готовящегося к операции хирурга, глазами сонными немного, снулыми, Макс за столом пишет письмо. А рука порхает над мятым листком бумаги уверенно и легко.
— А это кому?
Билли сидит за ней, привалившись спиной к стене. Он в обуви на свежевыстиранной постели и запачкал кровью любимую подушку — Макс морщится, не отвлекаясь от письма.
— Свали с моей кровати, а ещё лучше из комнаты.
Из жизни. Но Билли бьёт на опережение:
— А больше ничего не хочешь, засранка? Я, между прочим, твой гость. Или мамочка Сьюзан не учила тебя вежливости при гостях?
— Заткнись, Билли, ты меня отвлекаешь, — цедит Макс, но на бумагу не давит, и буквы взлетают на гладкую бумагу чёрными вихрастыми птицами плавно, не кося и не падая. Как надо. — Я целый час пытаюсь дописать его, понятно? Значит, подожди.
— Ой-ой, какая важная, — закатывает глаза, — Ты так тщательно препарируешь сегодняшнее. Что оно, небось, для Синклера?
— Нет, — резко отвечает Макс.
Билли смеётся, радуясь догадке. Он, конечно, всё знает наперёд.
— Для него!
— Вовсе не… — она натужно вздыхает, робея и раздражаясь, и одна чёрная птичка всполошённо кренится на бок. Макс спасает её — сковыривает ногтём краешек выпачканного пергамента, будто отмерший эпидермис скальпелем — блестящая работа, док! И ей, как ни странно, впервые за эту проклятую неделю тревожно по-настоящему.
Утомлённый, Билли щёлкает зажигалкой дважды, трижды, десятижды. Щелчки смутно напоминают ход громоздкой стрелки в часовом шкафу, скрип кровати — скрип маятника. Щёлк, щёлк, щёлк. Тик-так. Билли скучно, но он всё ещё здесь, когда мог бы уйти давно на прогулку, и всё ещё ждёт её.
— Напиши ему, что у него дерьмовый вид.
— Вот уж нет.
— Именно, Макс, именно так и напиши, дословно — Синклер, у тебя дерьмовый вид гика-неудачника в обносках. Будь честной, — Билли скатывается со спины на бок и улыбается ленивой, доброй улыбкой. — Давай же, рыжая, напоследок.
— Не буду я писать ему, что у него дерьмовый вид!
— Почему?
— Потому что я так не считаю! И это честно! — возмущается Макс, выглянув из-за плеча. Да, лежит там, растянув длинные ноги в пропитанных кровью джинсах по всей её худой кроватке. И смотрит, смотрит. Глаза, все восемнадцать лет бывшие тёмными и уставшими, светились как никогда живой бирюзой.
— Ну и зря.
У Билли за косматой головой расцвел круг света — солнце падает в выгоревший за лето лес. Закат. Зажигалка щёлкает ещё раз и Билли хищно облизывает верхний зубной ряд.
Макс вздыхает. Она, бесспорно, очень собранная, и внутри неё ни намёка на тревоги; за клеткой рёбер теперь пусто-пусто, поло совсем, только коленка выдаёт тем что подрагивает, но а так — индевелая сосредоточенность, словно перед ней целая гора домашки, а контрольная вот уже, утром, но она… справлялась и не с таким. Коленку бы только успокоить. Только коленку.
И… она вдруг чувствует то самое набежавшее несколько дней назад облегчение с новой силой, будто бы похлопывают по плечам — ободряют. А может, и впрямь похлопывают. Билли лежит неподвижно, сверля её затылок воспалёнными белками глаз. Никого, кроме него, неё и чёрных воробушках на исчерченной ветвями бумаге.
Спина возвращается в дугу, бросая тень на поверхность стола. Макс сдувает упавшую на опущенный подбородок прядку.
— Не отвлекай. Пожалуйста.
Билли замолкает на целые десять минут.
Пёс лает во дворе — наверное, поймал в траве неосторожную полёвку. Скрипит деревянный столбец, от которого к другому такому же тянется бельевая верёвка — мать с вечера выстирала её, Макс, любимые толстовки. В кустарнике занимается ящерка. Джеффри из фиолетового трейлера неподалеку от знака сброса скорости выходит на крылечко грузно, топая громко, кряхтит — у него лишний вес и больные суставы, Макс как-то раз вызывала старику врача, после чего Джеффри стал здороваться с её матерью. Проезжают мимо машины, ввизгивая шинами. Хрустит гравий, шелестит трава, говорят, дышат люди и звери — жизнь течёт, всё меняется. Громко до тиснящего спазма в висках, словно плеер играет на полную силу механизма.
А в доме, внутри так тихо, что у Макс голова болит куда сильнее чем если б от наушников, выкрученных на максимальную громкость. И коленка, ох эта коленка! Не успокаивается.
— Что отцу оставила?
— Что? А… — Макс моргает, выплывая из раздумий. — Тоже письмо, коллекцию кассет и некоторые важные заметки последних двух лет. Папа обожал головоломки, ему будет интересно прочесть мои исследования о Хоукинсе.
— Как мило.
— Не дразнись, — улыбается она. — Впрочем, я не уверена, что он поверит в то, что я напишу. На самом деле я даже не уверена, что послание дойдёт до адресата.
— Сьюзан настолько ненавидит его?
— Не то чтобы, — Макс мнётся, дёрнув плечом. — Она немного… суетливая, может и забыть… потом. У неё ведь будет, хм, много… — в горле скапливается спазм, и Макс приходится буквально выплевать слово: — дел. Много дел. Куда там до писем.
— О да, — знающим баритоном тянет Билли. — У неё будет мно-ого дел, Макс.
Помолчали. Она не поворачивается лицом к нему, но знает, что его всегда напряжённое лицо разглажено заходящим солнцем, а улыбка нежная, баюкающая в тепле. И в первый раз в жизни Макс готова назвать его красивым. Потому что это — честно. Наконец на полную честно.
И пусть на туловище дыра зигзагом, пускай кровь капает на пол безостановочно — красивый. Да чёрт его подери, Макс об этом даже напишет!
— Вот и всё, — рука ставит в конце последнего предложения аккуратную точку.
— Расскажешь?
— Вряд ли тебе понравится выслушивать истории о поцелуях на задних рядах кинотеатра и моих потных ладошках, — фыркает Макс, чувствуя лопатками, как морщится безмятежный лоб.
— Туше. Ну, хотя бы расскажи о трогательном напутствии женишку.
— Честно? Оно получилось такое… материнское, — Билли смеётся громким скрипучим смехом, — эй, хватит ржать! Сам сказал — быть честной, вот я и…
— Ещё бы, — выдавливает он сквозь смех, — Вы всегда смотрелись как задроченная работой мать и умственно-отсталый сын, так что я совершенно не удивлён! Молодец, Макс!
Макс вновь вздыхает так будто Билли достал её до зудящих кулаков и пора бы заняться свежим скандалом, но — что там? Она улыбается широко и счастливо. Ей легко дышится, ей собрано. Ей так.
Коленка, кстати, дрожит чуть меньше — главное ему не дать заметить, а то не заткнётся же, самовлюблённый идиот!
— Вот, послушай… Слушай! Сам же просил.
— Я весь внимание, — щелчок — захлопнулась зажигалка.
Макс откашливается и вытягивает перед собой бумагу, читая воодушевленно-ровным тоном, словно какой-нибудь помпезный чин перед горожанами на дне независимости, отчего Билли усмехается, закатив глаза:
— Прошу, Лукас, только об одном — не забывай о друзьях. Ты нужен Дастину, потому что этот кретин никогда не умеет остановиться вовремя. Ты нужен Майку, хоть он и ведёт себя порой, как заносчивый мудак. Ты нужен Уиллу, Элевен. И всегда был нужен мне. Я говорю о них и обо всех других твоих друзьях: парни из баскетбольной команды, которые приняли тебя даже после того отвратного матча в сентябре (согласись, сыграл ты тогда просто ужасно!), ребята из оркестра, Нэнси, Робин, Стив и Эдди. Мы переплелись друг с другом тесно и без шансов на то, что кто-то (что-то!) нас расплетёт. Никогда не расплетёт! Ты… думай о нас — о них — как о петельках в вязаном свитере: каждая по отдельности важна, потому что создаёт очень важную композицию, защищающую от холодов, и ещё важнее только когда крепко сплетается с другой петелькой. Я никогда не умела прощаться как следует, но ты наверняка привык, что я прощалась всегда по-особенному. Наверное, поэтому я с самого начала и до конца знала, что не ошиблась в тебе. Прости за всё. Спасибо за всё. С любовью, Макс.
Текст на бумаге — угольные воробушки, рассредоточившиеся по снежному насыпу. Скоро растает. Макс складывает письмо в четыре квадрата, суёт в крафт-бумажный конверт, касается кончиком языка гнутого края чтоб лучше клеилось, и на удачу прикладывает послание к груди. Сердце бьётся под слоями одежды сильно и шумно, словно всем назло, а потом её пальцы чувствуют ответную пульсацию из конверта.
Билли молчит до неуютного долго, но когда он наконец выпускает наружу слова, Макс слышит что они пропитаны чем-то очень похожим на уважение.
— Неплохо, мелкая. Очень даже… складно. Пусть только попробует зареветь над таким письмом и испоганить его своими соплями.
— О, не попробует! Я ему вмажу, — смеётся Макс. Берёт свежий лист бумаги.
— Хорошо, а это?
— Угадай, — Макс хитро прищуривает выжженные реснички, что отбрасывают на бледные веснушки остроконечные тени. Билли щурится точно так же, веснушки, ресницы — всё у них одинаковое, напасть! Так и хочется съязвить, может, даже одну залихватскую ссору устроить — как в старые добрые, чтобы ещё раз напомнить друг другу, что они потеряли — да только время… Дурацкое время! Макс неожиданно очень хорошо понимает Золушку. Её время на счастье с принцем тоже отняло проклятье.
— Сьюзан?
— Ей я написала самой первой. Там было, — удавка сжимает горло; Макс спокойно откладывает ручку, трёт шею, затем возвращается в привычное отлаженное состояние, — кхм, там я написала, чтобы она не замыкалась в себе. Чтобы была сильной, проверяла счета…
— Всегда просирала срок оплаты, отец терпеть не мог доплачивать в счёт за штрафы! Господи, Макс.
— Знаю, — кивает она — порой родители бесили их обоих до белых глаз. — Но она моя мама, какой бы она ни была. Я попросила её о, ну, если честно, до отвращения стандартных вещах — не замыкаться в себе, уехать отсюда, найти, наконец, нормальную работу и того, кто будет любить её полностью и безоговорочно. Она этого заслуживает.
— А ты? — Билли с любопытством подпирает рукой голову, лёжа на кровати, и рваная рана на губе некрасиво прочерчивает его улыбку. — Ты этого заслуживаешь?
Макс не смущается нисколько. Зачем? Времени осталось слишком мало, а Билли всегда ценил правду-матку.
— Я была любима. Я любила. У меня, в этом плане, всё было хорошо, а у неё нет. Что ни парень, то придурок, дочь — эгоистичная стерва, и все подружки предавали, даже родная мать к чёрту послала. Из всех нас она больше всего заслужила узнать каково это, когда тебя любят.
Билли фыркает и ничего не говорит.
Луч заката проливается через открытую форточку, стекает на макушку, жжёт костяшки пальцев, золотит лист бумаги. Новый завиток; новая буква; игра в кроссворд, заполни квадратики, чтобы разгадать тайну. Впрочем, ей кажется, Билли и это знает наперёд.
— Кто такой Джек? — спрашивает спустя несколько минут безмятежной тишины Билли. Шаги у него не такие тяжёлые, как у соседа Джеффри, но тоже шумные, особенно по этим никудышным половицам, когда скрип помешивается с мерным капаньем кровавого дождя с чужой груди.
Тик. Так.
— Брат мамы. Я попросила его проследить за ней и не оставлять её одну, а ещё бросить пить и развестись со своей жирной стервой-женой.
Билли звонко рассмеялся. Смех его проник под кожу, заполз в сердце да там и свернулся в мягкий клубок.
Толстые окровавленные пальцы скользнули по аккуратной стопочке конвертов. Она была ярко-жёлтой из-за закатного света и пахла нагретым за день деревом.
— Дастин.
— Он будет в порядке. Эй, только не открывай! — всполошилась Макс и нервно заправляет за ухо мешающийся локон. — Я туда вложила кучу бумажной херни, если откроешь, она высыплется!
— И на кой дьявол?
— Дастин как-то говорил, что хотел бы съездить в Сан-Диего на Comic Con. Я оставила ему билеты которые прислал мне папа, чтобы не пропали зря, и вырезки из брошюрок. Он рассеянный, без путеводителей сразу там заблудится.
Билли ещё раз щёлкает зажигалкой.
— Ой, я совсем забыла, — Макс достаёт из ящика стола маленькую шкатулку и вытаскивает несколько цветастых повязок. — Для Эл. Она писала, что волосы у неё совсем отросли и теперь мешают завтракать, — улыбается нежно, до боли. Она всем раздала напутствия, оставила по весточке - там прибрать, там отдать долг, тут рассказать давно отложенный на потом секрет, здесь докупить то, что давно хотела. А повязки лучшей подруге - проглядела, вот же.
— Помочь?
— Да, пожалуйста, — Макс протягивает через плечо несколько повязок. Тёплые кончики пальцев прикасаются к её, на мгновение сжимают ладошку — она такая маленькая в его руке, с ума сойти можно — и отпускают. Макс деловито вытирает кровавый мазок о джинсы, будто каждый день такое видит.
— Значит, Дастин и Хоппер-младшая тоже отпадают. Сьюзан и папаше ты тоже весточку оставила, — Билли вздёргивает бровь. — Неужели Нилу пишешь?
Она хохочет, закрыв руками горячее лицо.
— Ты с луны свалился? Всё, что Нил может от меня получить, так это здоровенный средний палец с того света.
Билли не отвечает, но по свербящему лопатки чувству Макс знает, что он доволен сказанным.
— Майк. Очень надеюсь, что ты передала привет его горячей мамочке.
— Мерзость.
— Уилл. Мудень Харрингтон. Сраный боже, Макс, почему у тебя в друзьях столько лузеров?
— Сама себя спрашиваю каждый раз, как на тебя смотрю, — огрызается Макс. Они сверлят друг друга взглядами злыми и тягучими, словно свежая нуга, после чего беззаботно смеются.
— Это напоминает мне дни, когда мы только познакомились. Здорово было.
— Серьёзно? — удивляется Макс.
— Да. Ты ведь не всегда была сучкой.
— А ты когда-то мог быть не уродом.
— Мог бы, — соглашается Билли покорно и почти виновато. — Мне нравилось, что ты разбираешься в тачках, — продолжает, постукивая пальцами по конвертам. — Нравилось, что ты не таскаешься целыми днями по торговым центрам, скупая бессмысленное шмотьё, не трещишь о парнях, и нравилось, что ты ценишь поступки, а не слова. Ты была умной, раздражительной и замкнутой, и почти всегда хотелось двинуть тебе по голове, но в собственной башке время от времени вертелась мысль — чёрт, а она хороша, я её понимаю. Впервые за многие годы я чувствовал себя не такой одинокой в своей паршивости овцой. Я думаю, ты чувствовала меня больше, чем я хотел тебе позволить.
— Вряд ли. Кажется, даже после своей смерти ты одна большая тайна, которую мне только предстоит раскрыть.
— Подскажу — просто присмотрись к зеркалу, — шутит Билли. Макс улыбается, зная, что он, хоть и был частенько уродом, обладал потрясающей проницательностью и часто оказывался прав.
Она думает о времени. Сейчас — особенно, когда солнечная полоса почти слилась с насыщенной зеленью далёкого леса. День подошёл к финалу, точка золотым всполохом возвестила об окончании отмеренного часа. В детстве папа говорил Макс, что гулять они будут до первой длинной тени — потом шёл обед, мать мыла ей разбитые после скейта колени, журила за непослушание и чмокала рыжую голову с нескрываемой любовью. Тени за окном такие невыносимо длинные и очень, очень холодные. Макс бы тереть кожу в отчаянно попытке согреться, но руки почему-то безвольно виснут по бокам.
— Странно если я совсем не чувствую, что это конец? — говорит Макс, глядя в окно — мимо шли мать и дочь, девочка держала в руках куклу, а мать тащила большой пакет продуктов и судя по осунувшемуся лицу, сильно устала от непоседливой малышки.
Билли подходит к ней и приваливается бедром к столу. Он играется с зажигалкой, пока Макс щелчки не начинают действовать на нервы. Она отнимает зажигалку — Билли вздыхает — Макс, подумав, кладёт её в карман. Слишком много своего она расфасовала по конвертам: фенечки, наклейки, вырезки и чувства. Пусть хотя бы эта вещица останется при ней до последней минуты.
— Это ещё не конец, — говорит Билли, глядя в окно знакомым бдительным прищуром — так он смотрел на её катящую по асфальту фигурку на школьной парковке. — Он не так наступает.
— Да что ты?
— Уж поверь профессионалу, — ухмыляется Билли, и как-то некстати зияющая дыра в его туловище кровит с новой силой. — Сейчас — точно не то.
— А как твой наступил?
— Быстро, очень жарко, и, — Билли улыбается и заправляет непоседливую рыжую прядь ей в причёску, — очень больно, как щупальцем насквозь. Ну, ты и сама помнишь.
— Тогда мой конец уже наступил.
— Не драматизируй, Макс.
— Это честно, — она пожимает плечами. — Наступил, с щупальцем насквозь. А завтра…
Билли молчит.
— …а завтра я просто сделаю последний штрих, — она заносит ручку над бумагой — заносит скальпель над ещё трепыхающимся трупиком её мёртвой любви. «Дорогой Билли…»
— Я подожду тебя снаружи, — хмыкнув, нарушает тишину Билли и спрыгивает со стола, бредёт вразвалочку к выходу из комнаты. И опять щёлкает зажигалкой! Макс хлопает по карману, но её вещица при ней — Билли, наверное, стащил свою со столика Сьюзан.
— Эй, только на кухне не кури, еда потом воняет, есть невозможно!
— Не нуди, засранка, не то прихлопну.
— Билли! — восклицает Макс и разворачивается корпусом, готовясь столкнуть его преспокойные глаза со своими, злыми и, на самой глубине, очень печальными.
В комнате никого. Пустой дом молчит угрюмо и кутается в так неожиданно подступившие сумерки.
Макс сидит безмолвно целую минуту, взглядом сверля мутное окно. Потом — равнодушно пожимает плечами и возвращается к работе. Билли, стало быть, снаружи ждёт.