Чтобы сделать горы податливой почвой, не счесть, сколько нужно приложить усилий.
На берегу реки ветра этой ночью не было. Луна улыбается сквозь листву редких деревьев, рисуя причудливый узор, да об камни вода бьется, запевая свой рассказ.
Как не счесть, сколько на той почве было людей положено. Быстро. Болезненно. Будто то был не человек, а молния, не убийца, а смерть во плоти. Да только понятно, что от плоти там четыре тени на лице и рука, не окровавленная болью.
Вообще-то, эта тень была не его заботой. Здесь был защитник. Защитник, который справился бы быстрее, может, даже не осталось бы жертв, что остались на берегу, отравляя реку. Да только у того защитника в кармане на груди не было цветка.
Но...
— Лян?
Мурашки.
Чжу.
Это не было именем. Никаким именем из тех, что называют прилюдно или в священных текстах. Это было то прозвище, которое допустимо использовать одной-единственной. И всегда одинаково. С одной интонацией. Так, как умеет лишь она.
— Да, это я, — Лян будто не дрогнет.
Будто не смотрит на него Чжу, и не спадают ее волосы на лицо, закрыв глаза. Будто губы ее не бледнее звезд, и платье не порвано, и в руках нет клинка. Будто не выделяется на закрытом-белом лице нос и лилии не перебивают запах крови.
— Я ждала тебя, — шепчет она, идя ему навстречу, — и ты все-таки пришел. И один. Право... выглядишь так, будто война кончилась и ты живёшь с людьми.
— Война кончилась тысячу лет назад, — голос вот-вот сорвется.
Правда?
Правда?
Такое когда было в последний раз?
Когда он, закаленный сотнями сражений, понял, что не сможет держать в руке меча?
— О, — Чжу наклоняет голову. Под ногами ее сыпется крошка серо-черная, платье стелет за собою цветы, которые тут же и вянут, — мне не показалось. Ты все-таки нарушил условия.
— Никогда, — Лян встает перед нею и отводит руку в сторону, — я никогда не нарушал условий контракта.
Это не Чжу. Лишь призрак. Лишь искаженный временем остаток. Осознание успокоило, только осадок за душой горел и не хотел это признавать; а пыль, как известно, горит лучше углей и листьев.
Но...
"Ты знаешь, — шепот прятался в лилиях и мокрой земле, — мы ведь не записали нигде условий". Любой контракт записывался, и это всем известно. Закон этот написан кровью, потому и не забыт.
Женщина на такое заявление засмеялась, рот прикрыв рукой, и отвечала так легко и спокойно: "Ты не понял, Моракс". Ты не понял – и все тут. Она взяла его за руку и указала вдаль, там, где было сухо и тепло, и не ели болотные мухи кожи. Солнце в глаза ударило, встречая богов, что начали новую эру, сами того не зная.
А он молчал. Что тут можно было не понять? Камень долговечен, и то, что на нем записано, хранится тысячами лет. Слова же... слова по своей природе и со временем не сравнятся, уж больно извилисты.
Она вела его к своему поселению. В полдень там было мало людей: кто ушел на охоту на спящих зверей, кто кормил скот далеко в поле, кто пахал землю в ожидании урожая. Моракс туда не заходил. Люди Гуй Чжун были умны, но чужих богов не любили: неизвестно, чем любое знакомство закончится, войной иль процветанием. Во дворах общих Гуй Чжун выглядела, как своя: хоть и одежды цвета индиго выбивались, хоть и волосы ее не отбрасывали тени, а цветы в волосах не вяли годами, да и кожа нежная и светлая. Все равно смотри, ищи отличий, своя она среди людей.
"Подожди, они созовут хотя бы по человеку с семьи, это быстро. Хочешь чаю?" — за руку снова брала, и, услышав отказ, повела его к месту, где делала все заявления. То была небольшая возвышенность, засыпанная песком, на которую днем никогда не падала тень. Люди собирались, шептались: как, Бог войны и леди Гуй Чжун? Что скажут? Уж слишком добро и спокойно чужое божество. Какая-то женщина даже ребенка чуть спрятала за собой.
Гуй чжун подняла руку, видимо, поняв, что все собрались.
"Вы, люди! — ее голос был слышен даже в небе, — я преклоняю пред вами колени. Станьте свидетелями! Под опекой двух Богов вам расти и процветать... Долина, которой вы сами дадите имя; город, который построите вы с нами; жизни, которые мы обязались защищать! Пожалуйста, знайте, что я – ваша верная союзница..."
Она замолчала, ожидая чего-то.
"И я – ваш покорный слуга".
И застыла в изумлении.
Потому что...
Потому что люди сохранят то, что важно. Им не нужны четкие условия контракта. Их контракт с вечным в том, чтоб хранить себя. Люди несут мудрость лучше любых божеств: они меняются, и в их мудрости не одна точка. Людям не страшна эрозия, ведь...
— Я... я защищаю их, — Лян закрывает глаза, — и защищал тогда.
Чжу смеется, и в этом смехе не было ничего светлого, нежного. Она только подходит вплотную, и вместо дыхания – засохшие лилии, а их запах отвратнее гари и крови.
— Те люди напали на мою землю, — клинок сверкает совсем-совсем близко к груди, — а ты...
— Это т в о и люди.
В руке у Ляна вмиг появляется меч. У него уже затуплено лезвие, и рукоять треснута временем.
Не она.
Не она.
Не она.
Он не открывал глаз, полагаясь лишь на землю и то, что от остатков Чжу больно пахло цветами и воздух вокруг нее раскален до предела.
И не открыть.
Только не открыть.
— Ты же знаешь, что я бессмертна, Лян, — на шее холод не металла, но все тело дрогнуло: голова борется, а оно видит сражение. Чувствует, что плоть не была изрублена, но ведь вр... противник не двигается? — запечатаешь меня сейчас, а дальше? Я вернусь. И ты не знаешь, как. И не узнаешь, где, пока снова не опоздаешь.
— Я никогда не опаздывал, — четыре движения руки. Два жеста. Шепот чужого языка. — А дерево, что ты посадила, завяло.
В последний миг она хватается за плечи Ляна, рычит, что не уйдет, морщит нос, проклиная-проклиная-проклиная,
меч падает на землю, а цветок на груди обжигает сквозь одежду.
— И я – твой покорный слуга.
Лян достает цветок из кармана и смотрит долго-долго. Так долго, что занимается заря, а лилиями уж вовсе не пахнет. Слуга... да, тогда был первый раз, когда он склонился перед кем-то. Лян сжимает цветок в руке, и от него остается что-то, больше похожее на мусор или завядший лист.
Но чтобы почва стала сухой и твердой, как камень, можно даже не стараться.