Осень вломилась в его жизнь ворохом листьев, брошенных в лицо, да хлопающей все время форточкой.
Подобрав книгу, которой он подпирал эту незакрывающуюся систему, именуемую рамой, и вернув ее на надлежащее место на окне, Куроо оперся бедром о подоконник и выглянул в окно.
Мокро. На асфальте налипшие листья. В луже чей-то упавший носовой платок. Девочки в резиновых сапожках, с улыбками да путающимися в глазах искрами, идут домой со школы под одним зонтиком. Летают их длинные темные волосы, собранные в хвосты, руки и пальцы сплетаются в замок.
А вот и он, Куроо Тетсуро, и он все еще один. Отражение в оконном стекле, повезет, если хотя бы шестую часть картинки передающее, говорит, что с его лицом что-то не в порядке.
Мозг говорит, что не в порядке все — особенно то, что он сейчас один в комнате, с кашей вместо сердца и пустотой вместо чувств. Еще и с только закончившим издавать короткие гудки телефоном наедине.
Куроо смотрит в темный экран смартфона в этот вечер. Все точно так же, как день за днем ранее, но ощущения переменились; теперь все особенно горько. Ощущая внутреннюю пустоту, он кривит губы жалобно-ломко. Там, где хотелось утешения, тепла и объятий, он был обречен вздыхать в экран. Внимания и присутствия в жизни давно не хватало настолько, что даже верный до зубного скрежета бывший капитан Некомы — и тот думал, что их отношения с Кенмой зашли в тупик.
Вроде живут они в одном часовом поясе. И вообще — не так это и трудно, по идее, звонить и слушать голос. Болтать по сети. Молчать, слушая дыхание. Приехать — хотя бы и на несколько часов.
Вместо этого всего Куроо ест остывший рамен в гордом одиночестве, слушает Лану Дель Рей, словно депрессивных ноток ему в этой жизни мало, и ночами пялится в покрытый трещинами потолок, дожидаясь утра.
Думая.
Думая о том, что сообщениями и играми сыт не будешь. Что жаждущий ласки и хоть чего-нибудь более материального, кривящийся, как от зубной боли, при виде чужого счастья, Куроо уже сходил с ума от зависти. Хотелось хоть кому-нибудь рассказать, как ему больно. Что, в самом деле, у них все не как у людей. И эта потребность Кенмы сидеть в одиночестве доводит до срывов; тогда Тетсуро кричит в голос, что к черту все, и завтра же новая жизнь, и новая девушка — или парень.
Но утром он встает разбитый и мечтает просто хотя бы подержать за руку своего котенка. Просто хотя бы услышать, что все не так плохо. И он любим. И не одинок. И не только ему расстояние дается тяжело.
Теплая толстовка не греет, а Куроо от переживаний плохо ест.
Хочется поцелуев, внимания и, конечно, секса, но когда знакомая целует его, повиснув на шее, шепча что-то про то, что ему станет так куда легче, ведь она так его любит…
Куроо ощущает холод. Шевелит губами, имитируя ответ. А сам не ощущает ничего. Перед глазами вспышки красного и белого. Внутри мечется что-то вроде озадаченности. Но реакции не следует. А Куроо отстраняет от себя девушку и уходит, ощущая ее взгляд на своей сутулой спине.
Чужое и свое собственное отчаяние на вкус горькое. Как сигареты.
Он не уверен, что здоров. Любовь к Кенме похожа на яд, который вырабатывается самим организмом, чтобы убить его изнутри.
И Тетсуро уже готов умолять малыша, чтобы тот забрал любовь к нему. И парень смог наконец пойти и потрахаться, хотя бы просто отвести душу и склеить девушку. Ощутить себя тем парнем, каким он был в старшей школе. Чтобы влюбиться за час раз двести в кого-нибудь незнакомого. Расстаться и того больше раз, без боли и сожалений.
Куроо ищет себя в заметках на телефоне и бумаге. В собственных конспектах и личных дневниках. В сообщениях. Но везде черная дыра и серые тени.
Куроо ищет себя прежнего, но не в силах понять, когда же все так переменилось, что ему стали в тягость отношения с тем, кого он долгие годы нежно и трепетно любил, оберегал и заботился.
Осознание, что все окончено, приходит лишь тогда, когда Кенма, будто ощущая, что с ним творится, говорит ту самую фразу, которая выбивает землю из-под ног и помогает утратить связь с реальностью:
— Мы должны расстаться.
И добавляет:
— Ты хороший, правда, Куроо. Но, кажется, я влюбился в кого-то другого. Прости.
И добивает:
— Мы можем, как и прежде, быть друзьями.
Тетсуро молча отключается и ослабевшей рукой откладывает телефон. Ему не дурно. Не страшно. И не плохо. Нельзя сказать, чтобы он страдал.
Единственное, что он может точно осознать — он не ощущает свободы, которой иногда так хотелось, а под этим — собственное потрясение и щемящую пустоту в груди, там, где, по идее, полагается быть сердцу.
Одно дело, когда у тебя есть хоть кто-то, кого ты, пусть и обманываясь, зовешь своим. Совсем другое — когда нет никого, и ты совершенно один, и все, что можешь сделать — влезть под одеяло, ощущая себя уничтоженным.
Тетсуро не плачет. Не может есть или спать.
Когда через два дня к нему приходят обеспокоенные его пропажей одногруппники и преподаватель, Тетсуро, похудевший за два дня голодовки до состояния тени, сам себе кажется жалким. Он не ел. Иногда даже не дышал, не слышал, как к нему ломились и звали по имени, потому что было тяжело банально протолкнуть воздух в легкие и шум в ушах не стихал. Да и не ощущал он этих потребностей — жить, дышать, моргать, думать, спать.
Оказавшись перед зеркалом — и то, чужими силами — он, в первый момент, подумал, что его разыгрывают. Но бледное скуластое лицо с черными провалами глаз, принадлежало ему. Отросшее, разлохматившееся и неопрятное воронье гнездо принадлежало ему, лишний раз подчеркивая болезненную худобу лица. Тонкие бледные губы, непривычно не изгибающиеся в ленивой усмешке, принадлежали ему.
Но в тоже время, отражение в зеркале им не являлось совершенно.
На Куроо словно упала черная тень.
Окружающие в ситуации потихоньку разобрались, ему дали возможность немного прийти в себя — или хотя бы сделать вид, что все в порядке. Но кураторы в обязательном порядке назначили походы к психологу. Потому что двадцатилетние здоровые парни обычно не лежат в своей комнате два дня без движения, сна и приемов пищи.
Именно благодаря этой тошнотворной, удушающей заботе, он с ним и познакомился.
Разглядывая табличку на двери, он думал, что его ждут несколько унылых недель бесед с брюзжащим стариком, который заставит его писать тесты и пялиться на глупые картинки. Почему-то фантазия отказывалась выдавать что-нибудь более оригинальное. До этого табличка была просто безликой черной надписью. Хозяина ближайшего к ректорским владениям кабинета никто в глаза не видел. Куроо спрашивал — все пожимали плечами.
Просто черная надпись на кремово-золотом фоне.
Куроо подумал, что такая безвкусица вполне подойдет относительно безобидному старичку со стопкой тестов и картинок.
И толкнул дверь с тяжелым вздохом, ни на что особенно не надеясь. Осознавая, что ему просто надо пережить эти недели.
Однако реальность была совсем иной.
Хозяину кабинета едва можно было дать хотя бы восемнадцать. Свой настоящий возраст он, очевидно, скрывал от всего мира, как и лицо, но без образования к деткам не пускали, так что не меньше двадцати четырех. Куроо, застывший в дверях, испытывал смутное ощущение ужаса где-то на грани сознания. Его так и подмывало закрыть дверь обратно и еще раз убедиться, что номер и имя на темном дереве — те самые.
Все остальные оформленные мысли из его головы просто сдуло штормовыми ветрами. Осталось только пялиться.
Между тем, его подтолкнули войти, закрыть дверь и присесть. И все это — с мягкой улыбкой.
В глаза бросились каштановые волосы, уложенные в творческую, но аккуратно стриженную бурю на голове. Следующим, за что зацепился взгляд, были потрясающие длинные ноги — потому что, если сидеть на низком стульчике, они становятся первым, что вообще попалось на глаза. Воистину шикарные ноги — спортсмен в Куроо приподнял голову и даже попытался представить, как с такими ногами можно бегать по площадке и прыгать вверх.
Следующими были глаза цвета шоколада с более светлыми вкраплениями, и улыбка суперзвезды, от которой обычно начинают визжать девушки — даже у Куроо была своя версия таковой.
В былое время они могли бы устроить целое столкновение харизм, посмотреть, кто круче. Закадрить толпу девчонок в каком-нибудь клубе или кафе.
Но Куроо сюда отправили получать помощь, и вообще, он сейчас был не в лучшей своей форме. Он все еще задавался вопросом, точно ли он жив, потому что ощущал, что это весьма неточно. Ему даже дали бумажку — подозрение на острую стадию депрессии и еще что-то, зашифрованное каракулями. Куроо помнил, как ее писали — «желание умереть есть?» и его ответ «а вы считаете, что я все-таки живу сейчас?»
В общем, выглядел он неважно. Измотанным. Худым до анорексии. Под посеревшей кожей перекатывались упругие мышцы — подобный эффект могла бы дать долгая кропотливая сушка, наверное.
А парень, между тем, закрыв кабинет на ключ изнутри, накинул на плечи, выгодно подчеркнутые голубой рубашкой, белый халат. Тетсуро обратил внимание на ухоженные ногти и мелькнувшие лодыжки, когда он присел на край стола, скрестив эти самые лодыжки и сложив на груди руки. Блестящие коричневые ботинки были начищены просто безукоризненно, даже испачкать захотелось.
— Меня зовут Ойкава Тоору, для тебя можно просто Ойкава-сан, — улыбка была ровно такой, чтобы вызвать доверие с первых же секунд. За очками в крупной пластиковой оправе — очень модная во все времена вещь — блеснули по-детски любопытные глаза.
— Куроо Тетсуро, — немного заторможено отозвался парень, продолжая осматривать своего психолога.
Не старик. Не брюзжит. Голос приятный. Не сует тесты и картинки — но это еще может измениться.
Улыбка Ойкавы стала шире, он откинулся назад, прогнувшись в спине и подчеркнув — прекрасно развитые спинные мышцы, позволяющие экспериментировать с новыми позами — свою хорошую спортивную форму.
Выловив из горы бумаг на столе черную тонкую папку, психолог зашуршал файлами. Тетсуро был почти уверен, что там что-то вроде его личного дела.
— Итак, Тетсуро-кун, — Куроо только вскинул бровь. — Расскажи, что произошло с тобой, что ты не выбирался из комнаты два дня, не ел, не контактировал ни с кем… — Ойкава облизывает губы и бросает взгляд поверх папки, на который Куроо отвечает пожатием плеч.
— Ты психолог, можешь подумать сам, — Тетсуро намеренно обращается к Ойкаве фамильярно. Его начинает подбешивать чужое желание влезть к нему не то, что в голову — в самую душу.
— Ну, для твоего возраста — я могу предположить проблему в семье или с девочкой. Но о последнем — поверь, ее измена, отказ или нежелание спать с тобой — не самое страшное, что могло случиться, — Тоору ощущает, что его добрая улыбка от пристального взгляда темных глаз крошится по краям и пропадает.
— В последние года два у меня не было девушки, так что предположение неправильное, — Куроо усмехнулся слабым подобием своей обычной усмешки и отвернулся, разглядывая свое искаженное отражение, замеченное им в блестящей ручке кресла, на которое он не стал садиться принципиально, выбрав низкий табурет.
Ойкава на миг нахмурился, поправил очки, выдавая волнение. Оттолкнувшись от стола, прошелся по кабинету до двери, потом обратно — ровно пять шагов — продолжая читать данные ему листы личного дела, краем глаза изучая приторно-инертное лицо своего пациента.
Помимо состояния парня, его интересовали приписки от руки, которые карандашом оставила куратор, стараясь, чтобы Ойкава, на которого у нее были виды, не слишком многое спрашивал у Куроо и смог потратить свое оплачиваемое время не только на одного из ее патронов.
Половина заметок выглядела списанной со слухов, и ценности не имела. Но были и другие, из-за которых Тоору уставился на парня внимательным взглядом, неприятно жгущим кожу.
Тетсуро передернул плечами и поднял равнодушные глаза на психолога. Губы бывшего некомовца скривились, и даже совсем недалекий понял бы, что весь этот разговор не вызывает у парня восторга, а оглядывания, откровенно навязчивые, пробуждают желание сделать что-нибудь еще более дикое и некрасивое.
— У меня есть сведения, что ты предпочитаешь парней, — напрямую высказался Тоору, замирая напротив Куроо и отбрасывая папку обратно на стол. — Давай, Тестуро-кун, расскажи, что у тебя произошло, чтобы я мог сказать остальным, что у тебя все под контролем, и не тратил твое время зря, — Ойкава шлепнулся на диванчик, закидывая ногу на ногу и похлопал по обивке рядом с собой.
— Чтобы вы промывали мне мозг, как в свое время это пытались сделать это мои родители? Нет уж, спасибо, — Куроо раздраженно отвернулся, оглядывая теперь заваленный бумагами стол психолога.
— Я привык носить кольцо на большом пальце правой руки, Тетсуро-кун, не обманывайся на мой счет, — Тоору приглушил нервный смешок, глядя, как парень обернулся, внимательно разглядывая его смущенно-виноватую мордашку. — Не смотри так, на работе это мне больше мешает, чем помогает.
— И всем пациентам вы в таком признаетесь? — Тетсуро оглядел свои руки. Он знал, о чем говорит психолог, но сам никогда не озадачивался ношением кулонов или колец.
Кольцо на большом пальце правой значит, что кое-кто является своим, но занят. Еще это значит, этот кто-то — актив в гомосексуальной паре. Куроо в свое время так и не решил, что ему нравится больше — на самом-то деле быть сверху или же фантазировать, как удовольствие доставляют ему — и это он не о минете фантазировал.
— Совсем не всем, но ты сам сказал — девушки у тебя не было. А однополые отношения сейчас не такая уж и редкость, — Тоору увлеченно шелестит мультифорой в папке. — Ну так что, может, все-таки расскажешь? Я хоть послушаю, какие у людей отношения бывают, а то про свои, за их отсутствием, думать совсем не так интересно.
Куроо пожал плечами и рассказал. Все, что наболело — и как в школе все пытался заставить Кенму завести друзей. И как помогал с химией. И овощи заставлял есть, чтобы Козуме хоть немного вырос. Как Котенок первый ему сказал, что его любит. И как он летал после этого, потому что и сам за собой замечал какую-то слишком уж откровенную привязанность.
Как они вместе проводили выходные. Спали на сдвинутых кроватях, обнявшись. Как он дрался за Кенму с другим парнем. Как отбивался сам от девушек, и как парень ему в этом подыгрывал. Как они разошлись пару раз, поскандалив. Потом снова сошлись. Как он не давил на любимого намеками на близость, предпочитая менее откровенные и жаркие способы получить удовлетворение. Как закончилась школа, и они прекратили быть все время вместе. Как утонули в учебе, но пытались поддерживать друг друга. И как теперь вот стало ясно, что проверку на разлуку они не прошли.
Ойкава слушал молча — только пару раз явно хотел что-то сказать, но сдержался.
Куроо пару раз не выдержал и дал волю слезам. Терять любимого после такого богатого на воспоминания прошлого было очень обидно. И даже не верилось, что когда-то он жил без одного крашеного игромана. Хотя, как жил — соседи всю жизнь, они с пеленок играли вместе.
В конце Куроо ощутил себя пустым. Слезами и словами из него вымыло все, что успело накопиться у него внутри, и он будто бы снова два дня провел в абсолютном одиночестве, без сил даже дышать. Он снова только закончил тот разговор с Кенмой. Он снова почувствовал, как никогда ясно, что жизнь сделала крутой вираж, оборвалась на текущем витке. И двигаться дальше просто некуда.
Он словно забыл сохраниться после сеанса и теперь можно вроде бы начинать сначала. Но уже нет никаких сил снова проходить локации и донатить.
— На сегодня хватит, — Ойкава сказал это жизнерадостно, хлопнул в ладоши. — Я сейчас дам тебе целую гору разных бумажек, которые надо будет заполнить и в следующий раз принести мне. Смотри, вот эти экземпляры — заполняешь каждый день по одному…
Куроо усмехнулся. А в конце концов все вернулось к бумажкам.
Но так было даже лучше. Он увидит этого парня только через неделю. А до этого момента попытается просто выжить.
***
Что-то пошло не так, где-то в его задумке оказалась логическая брешь.
Куроо ломал над этим голову, сидя на моделировании и поглядывая краем глаза на высокую подтянутую фигуру в уголке. Встретить ее обладателя он рассчитывал не раньше следующей недели.
Но Ойкава Тоору, черт возьми, был теперь почти везде.
Тетсуро не знал, смеяться ему или плакать, и что вообще думать. Этот тип следит за ним? Наблюдает? Делает выводы для дела или просто потому, что ему заняться нечем?
Яку Мориске, каким-то чудом попавший сюда же, в эту же группу, косил глазами на них обоих, но молчал. Мамочка Яку чуть не поседел, когда Куроо не пришел на пары оба дня и его вообще нигде не видели. Звонок Кенме немного прояснил ситуацию, но оставил осадок в душе. Куроо ведь был отвратительно верным, при том, что шебутным и жизнерадостным.
Папочка Куроо вернулся к волейболу почти сразу, и почти сразу его посадили на скамейку — смотреть, делать выводы и возвращаться в форму. Скелет в форме на фоне мускулистых детин под два метра ростом смотрелся, как беженец концлагеря в кадре порно с десятью афроамериканцами. По крайней мере, так это себе объяснял Куроо. На самом деле, на него и без ребят на фоне было больно смотреть.
Из мускулистой, жилистой детины в тяжелых ботинках, с цепями и ухмылкой во всю рожу, Тетсуро превратился в собственную тень. Это было особенно заметно в компании того же Яку. Там, где раньше не стихали шутки, ржач и крики «Тетсуро, мать твою, я тебя убью», теперь была гнетущая, сосредоточенная тишина.
Всем и каждому, даже противникам гомосексуальных отношений, было жалко Куроо чисто по-человечески. Все просто понимали, насколько сильно надо было любить смутно представляющегося пацанчика, бывшую пассию Тетсуро, чтобы так усохнуть за какие-то жалкие два дня. Так умереть на половину души.
Куроо старался жить, как раньше. Правда, очень старался. По пути из общаги, как обычно, забегал в любимую кофейню и брал большой латте на вынос. На парах садился куда-то в середину и старательно вел конспекты, не стыдясь выделять некоторые места линерами и ручками. Разговаривал с Яку и время от времени переписывался со взволнованным Бокуто — у того что-то неладное творилось с Акааши, который «ты не подумай, бро, мы с Акааши просто друзья, но меня реально тревожит, как много времени он стал залипать в никуда с дурацкой улыбкой, бро!». У Тетсуро не хватало совести сказать Котаро, что Кейджи просто нашел себе подружку и ему немного не до реального мира, и уж тем более — не до каких-то там переживаний бывшего капитана Фукуродани. Потому что планета, звезды и сам Акааши, вместе с остальной солнечной системой, крутятся больше не вокруг Солнца. Нет, он нашел себе центр немного поближе.
Куроо стал меньше фотографироваться и больше времени проводить в качалке. Все восприняли это, как желание привести себя в форму, немного накачать мышцы и сбросить напряжение, но, на самом деле, парень старательно упахивался, надеясь, что это поможет спать. Первые пару дней получалось. Потом Куроо пришлось подкупить снотворного — его мучила то невозможность заснуть вообще, то неглубокий сон, типа дремы. Едва начинало светать, как он тут же просыпался. Еще чаще он просыпался от чувства падения. Под веками, вместо полноценных снов, бегали тени и расцветали вспышки. Куроо начинал осознанно ворочаться и тут же просыпался.
Со снотворным было тоже самое, только еще беспомощней и бессознательней.
К Ойкаве парень шел, надеясь получить или рецепт, или совет по поводу снотворного. Тот приподнял брови, но совет действительно дал — Тетсуро даже название таблеток записал. А потом Тоору спросил:
— А что Кенма?
— А что Кенма? — переспросил Куроо и растянул губы в жуткой, мертвой улыбке. — Не звонил, не писал, не…
— Думаешь о нем? — Тоору наклонил голову к плечу, глядя на Куроо с прищуром. Тот только почувствовал, как дернулась щека.
— Я вроде бы не думаю, — неуверенно начал он. — Но ловлю себя на мелочах. Типа — жду звонка на перерыве. И перед сном пялюсь в телефон. Влезаю на его страничку автоматически, начинаю смотреть обновления. Потом останавливаюсь. Ухожу. Сознательно мысли не развиваю, не рассуждаю, за что мне все это. Но ночью мне мерещится, что я его слышу. Вижу. Иногда вполне четкая картинка — как я за ним гоняюсь по городу, но он всегда недосягаем.
Ойкава кивает его словам и делает какие-то пометки, выглядя задумчивым. Потом выдает:
— Курить уже пробовал? Что-нибудь еще делал, кроме качалки, тренировок, вечерних прогулок вокруг корпуса и снотворного?
Куроо крутит головой.
А вечером, кашляя, выкуривает первую свою сигарету, мысленно извиняясь перед тренером.
Спортсмены в рот гадость всякую не тянут.
Куроо сейчас больше больной человек, чем спортсмен, и его это извиняет.
Но то ли из-за сигареты, то ли еще почему-то, в эту ночь он безо всяких таблеток засыпает, слишком уставший и опустошенный, чтобы вспомнить про новое снотворное, которое он так и не купил.
Следующим вечером привычка курить перед сном получает право укрепиться в его графике, как что-то необходимое. Куроо придерживается ее еще несколько дней и не мается больше проблемами со сном, с давлением, с вниманием. Куроо, по словам Яку, который между спортом и курением выбрал подработку ночью и курение, выглядит лучше. Они делают первую фотку за последние две или даже три недели, выкладывают, и подписчицы Тетсуро визжат и спрашивают, как это у него получилось так выразительно похудеть — неужели до этого он обманывал их, а теперь собрался все-таки стать звездой фэшн-блогов?
(Яку стойко не обращает внимание на фразочки в комментариях про «малыша» и «коротышку» — он на всю эту авантюру согласился, чтобы поднять самооценку другу, а не чтобы услышать сомнительные комплименты своей не менее сомнительной внешности. Так что ему нормально быть «той-самой-страшной-подружкой», на фоне которой кто угодно красавчик.)
(Яку — замечательный друг, но с Куроо он больше не будет фотографироваться до первой чашки кофе после ночной работы.)
Куроо обнаруживает, что может улыбаться-скалиться, как раньше, и это больше не выглядит ужасной пародией на него самого.
Если можно быть счастливым хоть немного, если можно не думать ни о чем болезненном, то вот сейчас у парня это получается. Он словно снова может видеть цвет в монохромном мире, снова чувствует запахи и различает на ощупь горячее и холодное. Все открытия после перерыва убеждают его и остальных в том, что он прежде не жил, а существовал.
Следующим своим шагом Куроо делает уход из спортивной команды — его там и так уже и не ждали, чего тянуть и мучиться дальше?
Куроо идет на подработку в свою любимую кофейню. Гибкий график — то, что помогает ему жить и не сильно снижать темп учебы. Он много гуляет ночью, приходит после комендантского часа, но его лунатизм покрывают верхи и справка с работы. Первым не нужен суицид на территории их общаги, а вторым нужен Тетсуро, работающий по максимуму.
Очередное посещение психолога удачно вписывается во время перед его очередным рабочим днем. Ойкава приветствует смену деятельности, поздравляет, что студент вырвался из одной рутины и ворвался в другую, чуть похитрее устроенную. Про сигареты он делает вид, что ничего не говорил — ни один медик гробить здоровье не посоветует, даже если вредная привычка помогает кому-то — тысячам — людей. Такие, как Ойкава, советуют вязание крючком, сбор кубика Рубика, смену деятельности и еще десятки методик. И не советуют вводить в жизнь пагубные привычки.
Если бы Ойкава был на экзамене — за саму наводку на курение его бы похлопали по заднице. Однако к счастью, у Куроо — нет претензий за идею, а у Тоору — нет проблем, хотя совесть его чуть-чуть подгрызает. Однако он задавливает это чувство. Тетсуро — большой мальчик. Не хотел бы — не стал бы делать; валить все на специалиста — нерационально.
Куроо, в общем-то, даже не думает жаловаться. Оброненные слова дали ему возможность снова выспаться и хоть немного прийти в себя. Серая пелена пала с глаз, сердце перестало заполошно биться каждый раз, когда он делал вдох чуть глубже — в общем, эпитеты теперь лишние, и, если цветы уместны — Тетсуро подарит их молодому мужчине с первой зарплаты.
По окончании срока, установленного куратором, они расстаются весьма сердечно. Куроо быстро вливается обратно в студенческую жизнь, Ойкава падает в бумажную рутину. Они иногда пересекаются в коридоре, но с течением времени здороваются все реже и реже. Куроо находит в себе силы прекратить думать о Кенме, как о чем-то незыблемом в своей жизни, переживает период тихой ненависти к бывшему (другу), успевает пережить несерьезную попытку в отношения на два дня.
К концу года он узнает, что большой любовью Кенмы стал Акааши — да, тот самый, не плачь горючими слезами, бро, клянусь — все будет хорошо, они все равно будут тебя любить, потому что видит небо — тебя нельзя не любить, клянусь, бро.
Эта новость заставляет его отчасти потерять опору под ногами, отчасти — гадко улыбнуться: хоть Кенма и имел право делать, что хочет, и чувствовать то, что чувствует, Куроо, как пострадавшая сторона, лелеет в мыслях миг, когда нелегкий характер Кейджи поднимет голову. Акааши чертовски привлекателен и у него хватает поклонников, а Козуме не нанимался тянуться за ним все время. Тетсуро знает, что уже не его котенку будет тяжело в этих отношениях, что скрытая неуверенность Кенмы будет давать о себе знать, что Акааши предпочитает простор и свободный полет.
Куроо злопамятен лишь отчасти — хотя Дайшо-мать-его-змея-Сугуру скажет, что Куроо — гребаный мудак полностью — и его эмоции только усугубляют ситуацию. Тетсуро не может не думать о том, что пережитая им боль Кенму могла бы и сломать, и пусть плохо думать о таком, но он желал бы, чтобы Козуме узнал о том, как непросто ему было справиться и не взяться за чертово лезвие. Он хотел бы, чтобы Кенма на себе узнал, как сильно может разрушить мир самое простое «кажется, мне нравится кто-то другой».
Куроо почти наверняка болен Козуме — все еще.
(Как будто в этом есть что-то новое, если уж говорить совсем на чистоту.)
Однако деготь его тяжелых, неприятных и разрушающих его же мыслей, обрывается в одну секунду, когда, возвращаясь ночью с работы, он замечает в курилке под фонарем подозрительно знакомую фигуру…
Тетсуро — уже одной ногой студент третьего курса — все еще курит, так что никто не спросит у него, что он здесь делает, несмотря на позднее время. Вполне логично также и то, что он идет к курилке с незажженной сигаретой в зубах. Двухдневная щетина, синяки под глазами, фирменная укладка, тяжелые ботинки, обтягивающие бедра темные джинсы военного образца, кожаная куртка с заклепками и густой, сладковато-пряный запах дезодоранта, как незримое облако, и темные, полные смертельной серьезности глаза — все это прилагается абсолютно даром.
(Парень думает о том, что он бы хорошо смотрелся верхом на каком-нибудь «Харлее», но за неимением денег и знакомых механиков — он и на своих двоих выглядит неплохо.)
Ойкава стоит к нему спиной до последнего, а когда поворачивается, открыв рот, чтобы сказать что-то очевидно резкое — подобное желание читается и в крутом развороте, и в жестком выражении лица, и в напряженных губах — первое, на что Куроо обращает внимание — это еще непросохшие дорожки слез у него на щеках.
Они стоят в лучших традициях гоголевского «Ревизора» — растерянный, очевидно надломленный чем-то Ойкава, внимательный Куроо. Между ними повисает неловкое молчание, и в совокупности с оборванным в середине разворотом психолога — вся эта картина напоминает о том, что Тетсуро совершенно точно лезет не в свое дело, нарушая одно из самых главных правил, которому маленьких японцев учат с детства: не лезть в чужую душу, и, уж конечно, не плевать туда.
Но Куроо уже много правил нарушил, еще одно для него — не проблема. Поэтому он все равно остается стоять рядом и смотреть на чуть уступающего ему в росте мужчину.
— О… Это ты, Тетсуро-кун, — малоразборчиво выдавливает из себя мужчина наконец, и отворачивается обратно. Зажатая сигарета у него в руке успела прогореть сама по себе, а он только теперь заметил успевший начать тлеть и погасший фильтр. Все это заставляет психолога полезть за новой и прикурить ее заново. Для Куроо вторая подряд в чьих угодно руках — знак, что случилось что-то крайне отвратительное. Так что он обходит давнего, уже почти позабытого знакомца с другой стороны, и посмотрев, как соскакивают трясущиеся пальцы с колесика зажигалки — протягивает уже горящую механическую, наблюдая, как собеседник торопливо опускает кончик сигареты в язычок пламени, одним вдохом затягиваясь.
Ойкава покашливает и часто сплевывает. Куроо, еще когда плакал и курил слишком тяжелые, тоже так делал. Прошлое — почти целый учебный год, по сути — кажется ему чем-то из другой жизни, но он не мог о нем забыть. Примерно так же, как он не мог не думать о Кенме и не желать ему разных вещей — хороших и плохих. Тетсуро иногда ненавидел себя за то, что не может бросить думать, а с другой стороны — он никогда не примерял на себя шкурку святого и не скрывал, что полон минусов. Знал, что жизнь сложнее, чем это казалось в детстве. Что показная жестокость иногда скрывает под собой желание уберечь или невыразимую тоску.
Куроо нахватался по верхам и не скрывал этого, но все равно уже многое знал. И то, что взрослый мужчина теперь не смог справить со слезами — для него это было чем-то непривычным. Чем-то, что задело его самого, может быть, зацепило душу, растревожило небезразличие и даже подняло похожую на тучу, сродни тем, что плыли у них над головами, тяжелую волну беспокойства.
Тоору курил — рвано, рывками, не поднимал глаз, хотя точно знал, что у него имеется компания. И было непонятно — он безмолвно просит оставить его или же рад, что он не один, или же ему попросту все равно. Может быть, что и для него мир неожиданно потерял свои краски, как для Куроо когда-то?
Тетсуро предпочитал думать и делать — так, в общем-то, было всегда. Вот и сейчас он пассивно размышлял, наблюдал, а параллельно тягал сигарету в рот и изо рта, делая затяжки и долгие выдохи. Говорили, вроде бы, что часть успокаивающего эффекта курения заключается в самих вдохах-выдохах, но парень не проверял и проверять не хотел. У него все еще была единственная сигарета в день, и потом он планировал крепкий долгий сон после рабочего дня — в кой-то веки выходные на учебе и работе совпали.
— Долго будешь молчать? — сипло спросил Ойкава, и зябко поежившись, наконец-то прекратил горбиться и выкинул раздавленный о край урны бычок в темное нутро мусорки. Куроо внимательно глянул на его лицо — осунувшееся и похудевшее, словно проведенные с сигаретой минуты успели выкачать из него с десяток килограмм веса в один заход. Тусклый, приглушенный, сдобренный сипом голос. Пустые глаза, потерявшие свой живой блеск. Бледные — скорее от холода — пересохшие губы со следами зубов.
Раньше психолог выглядел и держался лучше. Сейчас на него явно навалился весь мир, и Куроо, анализируя в их общем молчании все это, успел подумать еще о том, что раньше не замечал за собой дурной привычки так много думать. Он был больше человеком дела, хотя иногда выдворить навязчивые размышления было нереально.
— Эй, Куроо-кун! — Ойкава обратился к нему снова, уже уверенней и злее. Тетсуро погасил недокуренную сигарету и повернулся к нему.
— Что вы хотите от меня услышать? — он перешел на тон попроще, выражая в голосе свою усталость. Накатившее спокойствие заставило задуматься — не похожие ли чувства одолевали Ойкаву, когда он слушал жалобы своих пациентов? Что-то похожее на дзен — бесконечное спокойствие и терпение, способность пересчитать все травинки на футбольном поле и все перья на крыле птицы.
— Не знаю, — помедлив, совсем тихо ответил Ойкава. — Может быть, слова поддержки — хотя бы пространственные и общие. А может и слышать ничего не хочу, — растерянно закончил он, напряженно цепляя зубами уже надорванный кусочек кожи на нижней губе, и с маниакальным упорством пытаясь его откусить с концами.
— Ну тогда можете поплакать у меня на груди, она вся в вашем распоряжении. У меня вот даже платок для вас найдется, — Куроо развел руки пошире, дал распахнуться куртке — ярким пятном засветилась его клетчатая рубашка, в которой он работал сегодня.
Это планировалось, как шутка, чтобы подбодрить. Но она перестала быть шуткой, когда Ойкава помедлил, и вместо того, чтобы со смешком послать его, как это обычно делали парни, шагнул вперед и абсолютно серьезно уткнулся лицом ему в грудь, немыслимо сгорбившись перед этим. Куроо обнял его абсолютно автоматически, с удивлением понимая, что, если задрать подбородок — он вполне сможет пристроить его над макушкой у мужчины. А еще рубашка у него на груди на полном серьезе теплеет, промокая.
А Ойкава Тоору, вроде как штатный психолог, вроде как взрослый мужчина, вроде как самый несчастный человек в Японии на эту минуту, трясется от рыданий и плачет ему в рубашку, за неимением жилетки.
И, положа руку на сердце, Куроо мог признаться, что, хоть он и не ожидал подобного, но… Он определенно не был против таково вот «мокрого» окончания дня. Хотя бы потому, что Ойкава Тоору был неплохим человеком и действительно помог ему. Возможность выговориться малознакомому человеку не стоило бы обесценивать — Тетсуро мог припомнить еще несколько случаев, когда подобное буквально вытягивало его из петли. К примеру, как-то так он и познакомился с Бокуто. Младшая школа, проигранный матч, море слез и один третьегодка чужой команды, которому он рыдал в плечо в раздевалке, наплевав на то, увидит его кто-нибудь или нет. Для Куроо тогда это был конец света, а у Бокуто всегда было большое сердце.
Словом, постоять полчасика, чтобы мужчина успел проплакаться — это было не так уж и плохо. Всяко лучше, чем если бы тот страдал в одиночестве — и тут Куроо тоже мог судить по своему опыту.
Они продолжали стоять. Ойкава то затихал и оставался стоять, тяжело дыша открытым ртом, потому что нос заложило, то снова начинал плакать. У Куроо немного ныли ноги и от веса рюкзака за спиной ломило плечи. Однако максимум, который он себе позволял — это перемяться с ноги на ногу и размяться, занимаясь поглаживанием чужой спины, в один из разов наконец-то замечая, что психолог практически не одет. Футболку и вроде бы какие-то не предназначенные для выхода на улицу штаны за нормальную одежду считать было нельзя — не тогда, когда сам Тетсуро предпочитал не меньше трех слоев одежды сверху и плотные штаны.
— У вас комната в этой общаге, я правильно понимаю? Иначе бы вы не торчали в здешней курилке, — Куроо отметил, что Ойкава вздрогнул, словно забыл, где он и с кем, и что Тетсуро вообще может говорить. А может такую реакцию у него вызвало то, что у Куроо от звука голоса все в груди загудело — прижиматься к ней ухом, наверное, было довольно жутко в этот миг. А долгое молчание повышению тембра голоса не способствует.
— Третий этаж, 310, самая дальняя, — Ойкава звучал нервозно и немного неохотно. — Студенты туда если и доходят, то обычно я не открываю, потому что нечего им знать, что там я, и что я не студент вовсе. Пусть и выгляжу, как правило, не совсем серьезным. Обычно они думают, что там что-то вроде кладовки, на самом деле, или же просто какая-то комната, где может составляться мебель.
— А вы много знаете про то, о чем болтают студенты, да? — Тетсуро тихо рассмеялся и отстранил от себя помятого мужчину, который, как он сам и сказал, меньше всего напоминал кого-то уже отучившегося, и больше — еще одного студента. С такими же, как и у студентов, проблемами, волнениями и драмами личной жизни. Мало ли, что могло случиться? Умер любимый хомячок, уплыла в канализацию любимая золотая рыбка. Ойкава Тоору был взрослым — может быть. Но еще он был просто человеком со своими трудностями, со своими радостями и горестями.
Куроо сбросил в ноги свой рюкзак и стащил куртку, накидывая ее на чужие плечи. Белые пальцы автоматически вцепились в края, задвигались плечи, пока Тоору натягивал на себя предмет чужого гардероба. В длине куртка оказалась немного великовата, из рукавов показались одни только кончики пальцев, а полы закрыли даже бедра. Куроо впервые понял, что или он за год вытянулся, или весь рост мужчины пришелся на его ноги — длинные, как он запомнил с первого посещения рабочего кабинета молодого психолога.
Впрочем, вопрос стал не актуален — Ойкава застегнулся до самого носа и над воротником оказались только одни глаза — опухшие, покрасневшие, заплаканные, с мокрыми ресницами. Тетсуро невольно припомнил подобную манеру одеваться у Кенмы, и сам себя одернул. Вспоминать о Козуме уж точно следовало не сейчас, не в этой компании. В идеале вспоминать не следовало вообще — «воспоминания вредят вашему здоровью», следовало бы писать предупреждение на всех пачках с сигаретами.
— Я часто слушаю то, что болтают вокруг, — негромко сказал мужчина. Куроо, успевший потерять нить разговора, судорожно стал припоминать, о чем вообще была речь. — Это довольно забавно, но, если ты молчишь и слушаешь — затеряться в толпах куда проще. Я точно знаю, что у одной девочки из твоей группы недавно умерла мама. А у мальчика с параллели — старший брат погиб в аварии. Едва ли кто-то из других преподавателей или студентов заметил перемены — они просто стали тише, отошли от студенческих толп, прекратили болтать, начали искать себе дополнительные источники заработка, чтобы кормить семьи или оплачивать учебу. Однако находятся такие люди, как я — кто-то, кто подойдет, спросит, обнимет и выслушает. Я не всегда успеваю уследить за всеми — терапия подобного рода сама по себе очень длительная и изматывающая. Не все дают личному вообще вылиться в среду и проявиться хоть как-то. Кто-то предпочитает запереться в себе и тихо умереть изнутри, — Ойкава продолжал говорить, говорил и говорил, словно лекцию читал — приводил примеры, объяснял, и дорога ко входу оказалась слишком короткой.
Куроо слушал, затаив дыхание. Вроде бы простые жизненные истины, а вроде бы…
На входе их пропустили без лишних вопросов, хотя вахтерша едва со стула не свалилась от возмущения, увидев их неспешно плывущую по коридору компанию. Но смолчала, узнав Ойкаву и вслушавшись в его монотонную речь, не подчеркиваемую, как обычно, живой мимикой и жестами.
Куроо проводил его до комнаты. За двадцать минут он о своих одногруппниках и просто людях с потока узнал больше, чем за все три года учебы. И при этом он сам себя почувствовал психологом психолога.
— Я же могу надеяться, что ты не воспользуешься тем, что я тут наболтал? — Ойкава замялся, уже открыв дверь. — Будет не очень хорошо — все-таки, по сути, это чужое и довольно личное.
— Врачебная тайна, все такое, — абсолютно серьезно кивнул парень. — Нет, не воспользуюсь. Мне бы было неприятно, если бы кто-то пользовался тем, что в свое время рассказал вам я.
— Ну, с тобой было немного труднее, — сознался Ойкава, опершись ладонью о косяк. — Я впервые столкнулся с чем-то, косвенно задевающим и меня. Я ведь серьезно про… Ну, кольцо на правом пальце, — Ойкава мимолетно глянул на свою кисть, которую он выложил на деревянную панель, и быстро опустил ее, одернув рукав. Тетсуро успел заметить, что никакого кольца не было.
— Так вот, что стряслось, — тихо сказал он. — Долгие были отношения?
Тоору снова стал выглядеть несчастным и словно вот сейчас заплачет. Шмыгнул носом, прикусил губу. Рукавом вытер глаза.
— Со старшей школы, — неохотно вздохнул он и нахмурился. — Правда, мне курение уже спать не поможет. Но, может быть, выпью что-нибудь, ну…
— У меня остались таблетки, которыми я пытался додать себе сна, — кивнул Куроо. — Я принесу, если будут проблемы. Они вполне пройдут под дверью, я думаю.
— Да, буду рад, — кивнул мужчина. Потом спохватился. — По-моему, тебе уже давно пора спать.
— Как и вам, — не смог не отметить парень, криво усмехаясь. Они снова возвращались на позиции студента и психолога. Взрослого и… ну, не совсем взрослого.
— Как и мне, — согласился психолог, явно уже начиная задуматься о чем-то о своем.
— Доброй ночи тогда, — Куроо улыбнулся и сделал несколько шагов назад, в полную темноту длинного коридора.
— Спокойной ночи, — Ойкава явственно выдохнул с облегчением и, немного помедлив, закрыл дверь. Шагов Тетсуро, несмотря на тяжелую обувь, совершенно не было слышно.
***
Экзаменационная пора накатила, как прилив, и после отлива оставила на побережье студенческой жизни самых стойких из учащихся — измученных, недосыпавших неделями, но мужественно сдавших экзамены и получивших свои заслуженные баллы.
В числе тех, кто ментально валялся на песочке с перемолотыми в блендере экзаменов мозгами, был и Куроо. Куроо, который теперь уже точно третьекурсник, который один из лучших учащихся на курсе, который очень странное направление выбрал для сублимации, но ни разу не пожалел.
Куроо, которому на лето необходимо выехать из общаги и найди где-нибудь однокомнатную квартирку. По этому поводу на первом этаже уже заранее вывешиваются различные варианты от частников — студенты, как правило, ребята вполне сносные, и многие согласны летом сдавать местечко именно им.
Так что, по сложившейся традиции покурив перед сном, Куроо перед стендом завис надолго — с картой города на сенсорном экране телефона. То расположение очередной квартиры ему не нравилось, то требовался сосед, то цена была непомерная для одного человека.
Тетсуро ругался, Тетсуро морщился, Тетсуро был готов разорвать всех арендаторов на свете и прописаться жить в кладовке кофейни, как пару недель проделывал что-то такое один из его коллег. Правда, потом победила все-таки боль в спине из-за сна на диване и начисленная зарплата, но прецеденты были, а Куроо при нужде смог бы заснуть и на гвоздях.
— Опять не спишь допоздна? — подошедший к нему Ойкава заставил парня подпрыгнуть на месте и едва не выронить телефон, после чего несколько секунд шло неуклюжее жонглирование предметом. Потом смартфон дался в руки, а Куроо обернулся к наблюдавшему за ним с улыбкой мужчиной.
— Вы меня до сердечного приступа чуть не довели, — фыркнул парень, отметив, что психолог выглядит вполне неплохо. Во всяком случае, если его и мучили перемены в жизни, то он этого никак не показывал. И держался определенно лучше Куроо — тот в свое время даже с корректором кого-то из девочек под глазами выглядел плохо накрашенным перед погребением трупом.
— Ну, если тебя не довели экзамены и преподаватели, принимавшие историю и философию, то тебя уже ничего довести не сможет, — улыбка Ойкавы плавно перетекла в усмешку — о демонических сущностях своих коллег он за последние недели выслушал достаточно и случайно, и целенаправленно. А в общем-то, из года в год ничего не менялось.
— Там-то я весь год готовился и заранее знал, что меня ждет Ад. А к тому, что вы будете подкрадываться со спины и подводить меня к ранней седине — нет, — Куроо усмехнулся. Ойкава подошел ближе и тоже посмотрел на поналепленные объявления. — Мучаешься с поиском квартиры на лето?
— Да, — Куроо невесело скривился. — Уже начинаю думать, что зря я не могу достать себе из воздуха брата-близнеца — тогда бы получилось снять квартиру на двоих и проблем бы не было.
— Ну, у меня примерно такая же заминка — сам-то я из Мияги, — Ойкава тряхнул головой. — Хотя на самом деле, у меня есть мысль, что… Можно было бы взять квартиру на двоих. Нам с тобой. И близнеца искать не придется. Ну, разумеется, если у тебя нет желания позвать к себе какого-нибудь своего друга.
Куроо подзавис, потом удивленно повернулся к мужчине.
— Вы сейчас серьезно? Про снимать на двоих? Нам с вами? И — нет, никаких друзей, с которыми я мог бы делать что-то такое, у меня нет. Мой бро на лето живет у родителей, у него-то с ними нет проблем, — Тетсуро поморщился. — А я со своими порвал еще когда поделился с ними историей о своей ориентации и услышал много… много ласковых.
Ойкава серьезно кивнул.
— У меня тоже была не лучшая история. Я встречался со своим лучшим другом, и все годами было хорошо, пока не пришлось делать выбор между мной и желанием его родителей поскорее увидеть внуков. Они нашли хорошую девушку, устроили им смотрины. Ива-чан — он хороший, но… Как он сказал — он реалист. Он единственный ребенок в семье, и разочаровывать их не имел права. А у меня уже племяннику скоро лет пятнадцать. Так что я могу творить со своей жизнью все, что захочу. А он — пас. Ну и заодно он донес всю эту прекрасную историю до моей матушки, которая после этого серьезно на меня обиделась — она-то в курсе уже давно, что внуков с моей стороны ждать едва ли придется, по крайней мере — родных, а не от суррогатной матери. Мама поскандалила сначала с Ива-чаном, потом донесла все, что она думает по этому поводу, до его родителей. В итоге все переругались, и в Мияги я не появлюсь еще лет десять. Хотя у меня уже есть мысль, что надо просто продать там дом и забрать оттуда маму. Она у меня заслужила лучшего, — совершенно серьезно выдал мужчина.
— У вас классная мама, — с небольшой завистью признал Куроо. — Моя больше похожа на злого духа, наверное, и в этом вопросе она встала на сторону отца. Хотя в другое время она могла ему самому банку перца скормить за все хорошее.
— Я думаю, что твоя мама все равно тебя любит, — безапелляционно заявил мужчина. — Просто такие признания — они довольно тяжело воспринимаются родителями, независимо от возраста. Мамы же всегда желают нам самого лучшего, всегда волнуются за нас, и у них в голове план нашей беззаботной жизни на десять лет вперед, а то и дальше.
— Думаю, вы тоже очень сильно любите свою маму, — отметил Куроо. — Я бы хотел познакомиться с вашей.
— Соглашайся снимать квартиру на двоих — и у тебя будет такой шанс, — рассмеялся Ойкава. — Моя матушка любит бывать в Токио.
— А она не воспримет это как… Ну, что мы с вами пара? — на Тетсуро накатила неуверенность. Мысль была довольно необычной — отношения с кем-то настолько старше, чем он… Хотя — пять-шесть лет не были такой уж критичной разницей.
— А с этим разберемся потом, — торжественно заявил психолог. — Может, она будет не так уж и не права, — и он совершенно безобразно подмигнул Куроо и улыбнулся этой своей улыбкой суперзвезды.
— Не делайте так больше, — категорично ответил Тетсуро, когда первый ступор прошел. — Тем более, чтобы закадрить меня, — он усмехнулся. — Иначе, когда вы кому-нибудь улыбнетесь так в следующий раз, я подумаю, что я у вас не единственный, — и он с особой патетикой приложил руку к груди, напротив сердца.
— О нет, как ты мог такое подумать, — наигранно ужаснулся мужчина, испуганно прижав ладони к щекам. Выглядел он, как неудачная пародия на взволнованную школьницу, и Куроо невольно заржал самым бессовестным образом.
— Ладно, жить с вами — так с вами, давать вашей маме повод для вопросов — тоже ладно, — он со смешком стер выступившие слезы. — Пойдемте покурим и выберем все варианты квартир для совместного съема. Будет обидно, если самое лучшее предложение уведут у нас из-под носа, потому что мы долго собираемся.
— Договорились, — довольно кивнул Ойкава и взмахнул руками в театральном жесте, пропуская Куроо перед собой.
Тетсуро только усмехнулся и рывком подтянул Тоору к себе за плечи.
Взрослому мужчине, психологу — уже давно ни разу не студенту — просто безобразно шла кожаная куртка, которую Куроо забыл забрать в прошлый раз.