Рука Мицуи дергается над небольшой жестяной коробкой из-под дорогих шоколадных конфет, на которой синеватыми мазками был нарисован образ ночного города, и замирает. Он прекрасно помнит, что хранится под этой крышкой — дорогие сердцу мелочи, самодельные открытки, нарисованные сестрами, билеты в кино с памятных дней, засушенный цветок камелии, сорванный, когда они с Хаккаем застряли за городом без бензина и связи, браслет, оставшийся после похода в клуб в ту ночь, когда ему вместе с Доракеном пришлось искать пьяного в стельку Такемичи по всем ближайшим подворотням… Резинки для волос, которые Ран забывал у него чуть ли не каждый свой приход.
Иногда Мицуя думал, что он делает это специально.
— Зато никогда не буду у тебя растрепанным ходить, — всегда говорил Ран, загадочно улыбаясь.
Мицуя на это лишь пожимал плечами — растрепанным Ран рано или поздно все равно становился, сколько бы резинок в комнате не находилось. Перед уходом он всегда приводил себя в порядок и собирал волосы, однако Мицуя тем не менее находил оставленные то ли потери, то ли заначки по всей квартире — казалось, что они буквально сыпались у Рана из карманов.
Негромко выдыхая, будто собираясь духом, Мицуя все-таки берет в руки коробку и открывает её, высыпая часть содержимого на стол. Первой в глаза бросается плетеная светло-зеленая резинка — Мицуя нашел её на кухне, незадолго до их последней, во всех своих смыслах, ссоры.
— Ну и катись нахуй, Такаши! — чуть ли не выплевывает Ран, толкая Мицую в плечо. В глазах у него злые слезы — настолько яростные, что Мицуе кажется, что еще секунда, еще одно слово — и по по щекам вместо соленой воды покатятся дорожки крови. — Катись нахуй!
В голосе у него чуть ли не истерика, а по лицу капризные огоньки, норовистые такие — хрен погасишь. С Раном Хайтани всегда так — он и сам огонек, злорадный, своенравный, недобро сверкающий над головой врага.
У Такаши Мицуи потушить, приглушить немного, усмирить его получалось практически всегда. Практически.
В тот раз не получилось — и огонь этот нависал уже над головой у Мицуи.
Обжигал прицельно и точечно.
Мицуя дергается, будто от удара, и отгоняет дурные воспоминания прочь. Прошло уже практически три месяца, раны на коже зажили давно, раны чуть глубже начали покрываться сухой коркой — и нечего её трогать, сдирать, тыкать ногтем в собственноручно открытую безобразную рану.
Ведь есть и хорошее — Мицуя пальцами задевает две небольшие розовые резинки с приделанными к ним фигурками маленьких единорогов. Когда он подарил их Рану, отчасти в отместку за то, что тот заявил, будто Мицуя не умеет шутить, то впервые узнал, что Ран Хайтани умеет краснеть настолько — то ли от смущения, то ли от смеха, то ли от напускной обиды, Мицуя так и не понял. Не исключено, что от всего вместе.
— Я ни за что это не надену, — заявил Ран.
И носил их чаще всего, когда ночевал у Мицуи, видимо поэтому и оставив подарок у того в комнате. Выглядел он при этом по-дурацки милым — розовый не был ему прямо-таки к лицу, но очень подходил к обольстительной, самодовольной улыбке.
— Ты похож на ребенка-переростка, — смеялся Мицуя. — Будто вымахал самый первый в классе и тебя еще заставляют стоять первым в шеренге на любом школьном мероприятии, как дурака.
Ран на него за такое дулся, бросался, щекотал своими длинными пальцами по ребрам, по коленкам, перекривлял, будто и правда только закончил младшую школу, а затем наваливался сверху и целовал, целовал, целовал так, что и дураку было понятно — никаких обид нет.
Будто давая понять, что за такие шутки стирает в порошок любого, но не тебя, Такаши Мицуя.
Тебя за такие шутки целуют в губы, в переносицу, за ухом, в изгиб шеи. Цени.
Мицуя ценил и старался шутить побольше.
Следующими на глаза попадаются две небольшие оранжевые резинки — не Рана, а кого-то из девочек. Мицуя тот день помнит прекрасно — стоило сестер оставить наедине со своим парнем на пятнадцать минут, так эта троица превратила комнату в катастрофу, а прическу самого Рана в, как сказали девочки, «произведение искусства».
Мицуя бы описал этот кошмар уж точно не такими словами.
Ран Хайтани всегда говорил, что плохо ладит с детьми, но на деле доказывал обратное. Быть может Мана и Луна были исключениями, плывущими с ним на одной волне, но Мицуя больше склонялся к тому, что Ран при всей своей чокнутости, обладал той самой харизмой, которая детей подкупала. И волосами, с которыми руки чесались поиграть.
В тот день они смеялись много и долго, а когда стемнело, Ран даже согласился выйти на улицу вместе с сотворенным на его голове безобразием, гордо и величественно, правда попросив за такой подвиг желание. Позже, когда они вернулись домой, и Мицуя аккуратно расплетал «произведение искусства», стараясь не сделать больно случайным движением, он сказал, что оставит свое право на желание на потом.
— Еще будет повод, — загадочно улыбнулся Ран, прикрывая глаза, наслаждаясь чужими мягкими прикосновениями к волосам.
Повод так и не успел наступить.
Мицуя отпихивает от себя памятную коробку, тем самым разбрасывая часть резинок по столу, и зажмуривается. От воспоминаний этих тепло на душе — так тепло, что выть хочется. Однако внезапная и безрассудная идея, внезапно пришедшая в голову, заставляет Мицую открыть глаза.
Он быстрым, почти злостным движение берет в руки ножницы и первые две попавшиеся резинки, разрезает их, а затем связывает между собой кружочками, как гирлянду. Пару секунд смотрит на то, что у него получилось, будто окончательно догоняя собственные мысли, а затем уже увереннее повторяет то же самое с другими резинками, скрепляя их между собой и превращая это нечто в подобие ожерелья, сосредотачиваясь на своем занятии, как на важном семестровом школьном проекте. Успокаивается Мицуя только тогда, когда приделывает к своему творению последнюю ничем не примечательную черную резинку.
Закончив, он смотрит на самодельное ожерелье несколько минут, будто ища в нем ответ на вопрос «станет ли теперь полегче?».
Не находит.
Не становится.
Мицуя достает телефон и быстро, чуть ли не яростно, будто наперегонки с собственным здравомыслием, печатает смс: «Забери свои чертовы резинки».
Ответ — простое и сдержанное «Скоро буду», без привычных глупых смайликов и неуместных сердечек по поводу и без — приходит всего через две минуты тридцать секунд.
Еще через пятнадцать минут раздается звонок в дверь.
Ран выглядит потрясающе, как и всегда, но от взгляда Мицуи не ускользает то, что одевался тот явно в спешке — пальто застегнуто через пуговицу, брюки подвернуты на разных уровнях, да и косы заплетены на скорую руку.
— Проходи, — говорит Мицуя, с трудом сглатывая тяжесть от внезапности чужого присутствия, которое он еще не успел осознать, и глядя куда-то в район чужих ключиц, скрытых сейчас воротом сиреневого гольфа. Однако не успевает Ран разуться и сделать пару шагов, как в него тут же летит сделанное Мицуей импровизированное ожерелье.
Реакция у Рана быстрая, точная, почти змеиная — он смотрит на изящно пойманные резинки в руке, изогнув одну бровь, а затем спрашивает:
— Мне на этом повеситься?
— Ты, конечно, худой, Ран, но не настолько.
И им бы обоим сейчас засмеяться в унисон, по-дурному, друг другу в шеи, но они лишь смотрят друг другу в глаза и не находят силы ни на что другое. Пытаются понять, а как дальше, а что дальше, а если ли вообще это «дальше»… Пытаются, но не понимают, будто это какая-то наука, головоломка, полустертая карта древних сокровищ.
С Раном Хайтани всегда сложно — понимать его, быть с ним, жить в разных районах, состоять в разных, враждующих бандах.
С Раном Хайтани всегда сложно — дышать, сдерживаться, сохранять рассудок, говорить «нет».
— Такаши… Помнишь, ты должен мне желание? — говорит Ран тихо, почти неуверенно, с эгоистичной мольбой в голосе.
— Помню.
С Раном Хайтани всегда сложно — но Мицуя не против.
Ожерелье из резинок и глупых поводов летит куда-то в сторону — Мицуя найдет его утром, после чужого ухода.
Ран делает шаг вперед.