Шёпотом

Шёпотом, так, чтобы совсем-совсем никто не слышал:

— Ты меня забудешь, да?

И еще тише она вместо ответа коснётся лица и пальцем по щеке проведёт: он прильнет, как кот, впервые согласившийся на ласку. Глаза прикроет. Дыхание задержит.

— Ни за что на свете.

Тихо потрескивает костёр, в палатке спит её семья с его псом в обнимку, и только бы Веннессе стоять на стороже, но нет, нет, такая тихая и любимая ночь, Венти заснёт лишь у нее на руках. Тишина. Тишина в каком-то богом забытом лесу, где за несколько километров никого не должно быть, но если обьявится – вот, рядом, огнестрел и хорошие ножи...

Веннесса второй рукой Венти к себе тянет осторожно, а тот и не против. Радуется даже. Про себя. Голову на плечо кладёт и обнимает, руки сцепляя за спиной. Тепло. Теплее, чем в огне. Теплее, чем когда-либо в жизни... так любовь описывали? В книгах... да, похожее было. Но никаких бабочек. Никаких игл, сжавших шею.

Растворяешься будто.

— С утра юбилей. Двадцать дней, как...

— Ты дни считаешь?

— Минуты. Двадцать дней, как я признался и... — и дальше не говорит ничего, она кивает спокойно, она знает о его проблеме, и что для него каждый день – как первый, каждый вечер – что последний.

Растворяешься будто: Венти на Веннессу как-то смотрел все время, что солнце заходило, с приоткрытым ртом и не моргая почти. Глаза потом болели, но, как сам говорил, оно того стоило... слушать и задыхаться. Веннесса по волосам его гладит, и кажется, вот-вот Венти замурчит или хотя бы крыльями несуществующими укроет, укроет от мира хотя бы на ночь.

— Венти, — на ухо совсем, едва ли издавая звук, — Вен-ти.

Голос такой

такой

Венти мычит невнятно и довольно сквозь сжатые губы, говорить будет лишним, просто слушать бы.

ласковый, ласковее не найти, бордово-бархатный и твёрдый, людей с таким голосом бояться невозможно: они защитят, они жизнь отдадут, но спасут, в таком голосе тонут, как в глазах, от е е голоса он пьянел сильнее самого сильного алкоголя.

— Как ты можешь думать о том, что я тебя забуду?

Венти чуть голову поднимает. Глаза прикрытые, небесные такие. Глубокие. И не поверишь, что в них костёр не отражается, негде ему: в глазах лишь воздух и бездна в зрачках. Веннесса руку оставляет на щеке. Не даст прижаться ближе, но поговорить нормально, по душам, а то они закрываются вечно: Веннесса слишком ответственная для своих проблем, а Венти слишком беспечный.

— М-м-м... я ведь уйду, — улыбаться даже не хочет, — когда человек уходит, его забывают.

— Ты хочешь уйти?

— Я не могу оставаться с людьми долго, понимаешь?

— А ты пытался?

Венти хватает воздух и тут же замирает. Глаза распахнутыми держит. Правда, не пытался, всегда уходил, как только начинал привязываться.

— Я... я не хочу.

Веннесса наклоняется ближе. Осторожно, как боясь спугнуть. И улыбка у нее такая милая, такая добрая, самая-самая нежная и самая-самая тёплая.

— Я буду держаться за свою семью до конца. До и х конца, — а потом в улыбке проскакивает по-детски наивная насмешка: — а ты за что держишься, Бессмертный Поэт?

— Я не хочу за что-то держаться, — Венти глаза закрывает и смеётся громче всех слов вместевзятых, — ненавижу цепи и жизнь в стенах.

— Но разве тебя не забывать – те же цепи?

— Я и хочу, что бы ты меня забыла.

И Веннесса замолкает.

В глазах сразу непонимание: обидел? что не так сделал? зря сказал? Но зачем врать, если с ней бы быть предельно честным... он собирался уходить. Он собирался быть... быть актером третьего ряда.

А она хотела многим меньшего: счастливой жизни тех, кто в сердце забрался.

— Такие, как ты, не забываются, — сдавленно и сжато.

— Почему?

— Венти, это можно только понять. А ты? Ты меня забудешь?

— Н-никогда!

Испуганно.

Веннесса знает: он не хочет забыать. Он боится забыть также, как половину своего прошлого. Забыть для него – избавиться от боли, избавиться от яда, цепи эти вырвать, стены разрушить. Цена свободы – ни о чем не знать.

— Вот и я также, Венти.

Венти руку одну запускает Веннессе в волосы, такие мягкие в таких условиях; вторую на шею, задевает какой-то шрам и кладет руку чуть выше.

— Я сделаю то, о чём мы пожалеем... я, — в глазах хоть бездна, но бездна задорная, и глаза закрывает, — ладно.

Не спрашивает.

Целует.

Мягко так. Побаиваясь. От нее горячо до боли и на губе шрам, отчего вроде и нежно, и грубо. Нет, не Венти целует: целует ночной ветерок и смешливо отвечает искра от костра. Странно... непривычно. И никто не подскажет, как правильнее, чисто наугад и мурашки по коже.

Секунд... пять. Не больше.

Не от поцелуя, вообще нет. От тишины, от взгляда этого горящего и тяжелых руках. А Веннессе от него лишь холодно: и губы ледяные, и рука его на шее тоже ледяная, весь он холодный мертвецки, что только один огонь согреет. Наверное.

— Мог бы и... э... ха? — Веннесса тупит взгляд и руку убирает с лица Венти, на его пояс опускает, — толку-то?

Он улыбается. Невинно, так, как умеет только он.

— Ну, я читал и видел пару раз, что так влюблённые делают, — а по бледной коже щеки и нос красные-красные, буквально краснее заката, — но как-то... ничего. Я думал, будет интереснее.

Ни Венти, ни Веннесса как таковой жизни не видели. Один смотрел только из окна, вторая выживала, как могла. Не до любви было. Сейчас смешно: умереть можно в любую минуту, спокойной жизни не видать, а они тут, в лесу, в надежде на одиночество обнимаются.

Так... бесполезно.

Все равно прикованы цепями к прошлому.

— Венти. Это всё?

— Мне нечего больше говорить.

— Врёшь.

— Вру.

— Мне врёшь, Венти?

— Б-барбатос, — голос дрогнул на настоящем имени, — так правильнее.

— Барбатос, значит?

— Не ругайся.

Она выдыхает медленно-медленно и недовольно. Терпеть не может, когда ей врут и когда что-то идет не по плану. Уж больно ответственная.

— Я не ругаюсь, — Веннесса гладит его по волосам, и снова кажется, что он – Венти или Барбатос-таки – правда замурчит, — просто... будь честен хотя бы с собой.

— Тобой? — переспрашивает неосознанно и тише шепота.

— Собой. Меня-то ты забывать собрался, м? — и видит вдруг, что у него в глазах что-то между тоской и радостью, — ты... ты только.... падай ко мне.

И падает.

Руки теперь у Веннессы на шее, отпустить боится, всего-то пара фраз, а вроде довело. Вот. Вот этого мурашки. Не от поцелуя, не от какой-нибудь случайной страсти. Когда она гладит по спине и целует в лоб мягко-мягко, не замечая слез на плече, и сама плакать не стесняется. Когда можно вот так, пальцами, зарыться в волосы, и ничего не скажет: ей нравится, что он рядом.

Рядом.

Рядом, в редком шёпоте, когда его прорвет на рассказ о прошлой жизни и осознание, что в книгах правду писали, одну-единственную, после которой кто-то из героев да умирал. Когда она ласково вытрет ему слезы с щек, мало ли, болеть будет, и сама объяснит, что любовь только из его песен поняла, до этого не знала.

Гореть, сгорать и догорать в ее руках не страшно.

— Тебе... тебе не кажется, что за нами следят?

— Не неси чушь.

— М-мхэ... тут. да...