Хибари подозревал, что окружающим он кажется роботом. Машиной, с узким набором реакций и скупыми кодами имитации эмоций.
Идеально-неидеальный в своей узконаправленности.
×××
Хибари Кея не мучился от гормональных всплесков. Не заглядывал под юбки, не рассматривал девочек в школе, не интересовался взрослыми женщинами на улице. Мальчиками и мужчинами не интересовался тоже.
Люди Кею не интересовали начисто, если их не надо было «закусать до смерти» из-за чего-то, что было прописано, черным по белому, в правилах и нормативах школы, и было нарушено.
Он жил сводом, и ему было совсем не сложно ему соответствовать: не опаздывать, быть причесанным, следить за дисциплиной, стимулировать на чудеса окружающих одним своим хищным рыком.
Так было в младшей школе.
В средней он почувствовал, что что-то изменилось.
Не сразу, но все же посерьезнели хулиганы, взялись за ум раздолбаи, стали утонченнее, как цветы, девочки. Тоже посерьезнели, уже без шуток разбирая мальчиков и становясь с ними парами. Целуясь украдкой, целуя украдкой, украдкой же держась за руки. Боясь смотреть в глаза и стыдливо краснея.
Кея был не подвержен всему этому. Красиво было иногда, конечно. Красоту и искусство Кея ценить умел. Иногда даже рисовал сам, в свободное время отводя час-другой-третий на наброски акварелью. Бумага плыла волной, Кея сердился и расстраивался, но все равно делал иногда что-то этакое. Для души.
В тот май ему исполнилось семнадцать, а ничего не изменилось. Не дрогнуло в сердце. Когда-то горело, да, в первый и последний раз — в этом он сознаться не боялся. Но — горело и прошло.
Он помнил, как горел щеками, волновался, встречая предыдущую главу ДК — строгую, темноволосую, с глазами, которые видели и замечали всё. Она всегда примечала его настроение, выспался ли он, голоден или расстроен. Готов ли он представлять их комитет и сегодня.
Она впечатлила его, наверное, до конца жизни — Восхитительная с большой буквы. Не человек, не девушка. Глава.
Восхитительная даже тогда, когда с легкостью нацепила алую повязку ему на рукав формы, и, впервые на его памяти открыто улыбнувшись, взяла под руку старшеклассника. На ней были туфли не по форме, на высоком серебристом каблуке. Легко опираясь на этот каблук, она ушла навсегда, села в такси и уехала из Намимори.
Выпускной был действительно ее последним днем в городе.
Уже вечером ее ждал Киото.
А Кея, став хозяином повязки, словно бы проморозился насквозь. Теперь это ему семнадцать, а его все еще ни разу не изводили гормоны. Его одноклассники басистым шепотом жаловались на мучающий их стояк, неотгибающийся от живота, чтобы это ни означало, на измочаленную ладонь, на вспышки возбуждения во время физкультуры, на дразнящих их короткими юбочками девочек.
Кея смотрел на юбочки, ножки, чулочки и туфельки, как на искусство. Рисовал, рисовал красиво, без разрешения, с разрешением, если позволял кому-то увидеть, чем он занят и кто-то сам шел позировать.
— Не в ущерб урокам, — согласился тем нечетным днем начала мая Кея на предложение зарисовать кого-то. Как и незадолго до семнадцатилетия отметив, что и его голос тоже стал низким, охриплым, приятным, он мимолетно улыбнулся и заправил волосы за ухо. Девочки при виде этих мелочей, как и при звуке его голоса, трепещут и ахают, и звенят между собой, словно стайка цыплят. Кея просит их поторопиться, не без интереса убеждаясь в чудесном воздействии низких звуков на слабый пол. Потом он покладисто занимает местечко и начинает готовить к работе карандаши.
Девочки посмотрели на него, такого спокойного и собранного, пошушукались. Потом расселись на скамейке, сводя колени, расправляя юбки, улыбаясь и замирая, нервно накрутив пряди у лица тонкими пальцами. Чтобы шли волной.
— Во дает! — им вопили, свистели спустя где-то полтора часа. Парни пришли с тренеровки в облаке жеребячьего хохота. — Хибари! Всех девчонок загреб! — Кея не стал отвлекаться и поднимать глаза на шум и возгласы, а когда все-таки поднял, лиц в кадре уже прибавилось вдвое.
Пришлось рисовать и их.
— Кру-уто, — вздохнули со всех сторон, когда он показал им карандашный рисунок в полный разворот. На другой стороне были чьи-то особенно геморрные туфли, юбка в складку, крупным планом пряжка чьего-то ремня. Овалы лиц, бутоны губ, капризно-прихотливые в своих изгибах брови.
— Хибари-сан нереально крут, — постановили парни, разглядев свои перекаты бицепсов и жилы на шее, и оценив свежим взглядом девичьи изгибы, сверив с открывшимся с новой стороны оригиналом.
Каждой твари по паре — это Кея усвоил уже минут через десять, когда остался нечетным человеком в большой компании.
Не то он оказывался особенной тварью, не то таким айсбергам, как он, пары не положены — но в этот свой день рождения без поздравлений и подарков, его уже даже злоба не мучила. Перегорела, вместе с пылким упрямством. Наверное, он тоже стал серьезнее. Смотрел снисходительно, терпеливо, бил без лишних предупреждений, отвечал за свои слова.
И оставался в стороне от всех, кто бурлил жизнью, слепя глаза своей энергией.
Однажды, где-то спустя полгода, Кея понял, что вытянулся в рост. Пришлось прикупить новых вещей, постричься покороче, сменить пиджак на жилет — правила позволяли. Его окружали девушки, к нему подходили парни. Боялись, угощали, дарили шоколад, приносили письма. Сердце равнодушно молчало.
Однажды он задумался, как все должно было быть у него, как у подростка, осознавая, что уж очень сильно он отличается уже не от сверстников, а даже от тех, кто только теперь пришел в школу.
И принялся читать, отмечая плюсиками то, чего у него не было.
Не было интереса к окружающим девочкам и мальчикам.
Не было неконтролируемого возбуждения по ночам, эротических снов, фантазий, домыслов.
Не было терзаний о будущем и немыслимых конструкций планов.
Не было перепадов настроения и сомнений в себе — справедливые наказания не в счет смены настроения, а для поддержания имиджа.
Не было планов на семью.
Не было глупых влюбленностей.
Не было ничего, что делало подростков подростками.
Не было даже стыдных утренних стояков, нашумевших и известных, к которым Кея никак не относился — именно потому, что их у него не было.
И на людей он смотрел, как на картины в музее — красиво, но трогать не обязательно. Можно ведь просто смотреть и любоваться. Улыбаться, когда хочешь улыбаться. Вкусно кушать. Баловать зверят. Работать по мелочи, чтобы учебе не мешало. Тренироваться.
И ничего не ждать от жизни — ни хорошего, ни плохого.
Кея не пробовал курить, не пил, не гулял, не испытывал всего остального. Того, что, вроде как, было важно. Нормально для подростков — бунт, глупости.
С ним что-то было не так.
Точно, что-то было не так.
Он стал смотреть по сторонам, но кроме вежливого внимания, к людям ничего не ощущал. Не судил, не осуждал целующихся, громко смеющихся на улицах. Просто шел по своим делам и не испытывал отклика в сердце.
Зачеркивал пункты списка за невостребованностью. Пожимал плечами — перерос.
Позже он решился попробовать возбудиться сам. Вдруг пробьет. Вдруг поможет.
С самыми серьезными намерениями он взял все, что, как считалось, было нужно — салфетки, смазку, наметил «жертву» — причину-повод своего рукоблудия.
Заперся в комнате.
И честно промаялся сорок минут, по окончанию которых флегматично пожал плечами и вытер мокрым полотенцем руки и бедра.
Не вышло.
Он обтрогал себя руками, измял словно в насмешку равнодушный, как и сам он внутри, член, потер яйца. Попробовал так и этак, подергал плечами, когда по нервам бежал ток, к удовольствию относимый мало.
И бросил измываться.
Нельзя добиться от себя интуитивно того, в чем не нуждаешься — решил Кея, и забыл, как страшный сон, хотя и с облегчением: его затея с неудачной дрочкой — слово-то какое противное — вполне тянула на плюс в графу «подростковые глупости».
Единственный там плюс.
×××
Хибари двадцать один год и он заочно учится в Токио. Не заочно он мается в Италии, а его самопровозглашенный учитель, который не учит его ничему — Дино — терзает его произношением итальянского.
Дино, без ложной скромности, может считаться шикарной женщиной. Кея свои недостатки в чувственной сфере не выпячивал, а как творец мог оценить и бесконечные ноги, и шикарную копну золотых вьющихся волос, и грудь третьего размера, приподнятую платьем ровно так, что при неудачном повороте на 180 градусов, Кея рисковал лицом оказаться прямо в ней.
Дино старше его года на три. Дино — леди-босс своей семьи, она улыбается, как солнце, всегда теплая, к ней тянутся люди. Кея трогает ее глазами, но ее вид не трогает его сердце и не будит в нем чувственность. Дино может сколько угодно оставаться в изодранном бюстгалтере после их тренировок — воспитанный Кея всегда отдает ей свою рубашку, если та остается в приличном состоянии, и уходит без лишних слов.
Кея не понимает, чего добивается Дино, когда та оказывается спящей в его постели. Он просто молча ложится на свободную половину, а утром Дино растерянно ему улыбается с подушки, и он знает — она пыталась в те самые стыдные прикосновения, от которых по коже молнии и искры, и азарт, и сердце бьется.
Вот только ему и дела нет — Кея знает, что у нее не вышло, как не вышло и у него когда-то. Нет, член налился кровью, физиологически все правильно. Вот только никакая стимуляция не поможет, если разум остается закрыт, а сердце — просто мышцей.
Кея не хочет Дино, как не хочет и никого вообще. Его судьба ему известна — поздний брак, безмерное уважение, один или двое детишек, и никаких тебе адреналиновых приключений. Его жизнь уже сейчас прописана, очевидна и скучна — Савада, драки, становление воином, возможно смерть, если не случится — можно думать о женитьбе и дальше по намеченному курсу. В графике Кеи знаменательное событие намечено на тридцать два года, его избранница может оказаться моложе на восемь лет, но к тому моменту он уже должен обзавестись запасом средств на мечту и твердо встать на ноги. Получение высшего образования включено, никаких дорогих подарков напоследок от Дино — особенно от Дино.
Кея знает, что такое секс, и он дает леди-босс то, чего она желала больше всего на свете — близость, выверенную до последнего поцелуя. Он дает понять и вспомнить не только кто имеет право зваться джентльменом, но и то, насколько это скучные люди. Он дает ей насладиться иллюзией, что он живой, и они дерутся, потом занимаются любовью. Кея знает правду — он машина из плоти, и тот, кто вкладывал в него эмоции, сильно ошибся, недодал.
Он умирает в двадцать семь, начисто лишенный страха, и, следовательно, инстинкта самосохранения. Дино плачет, держит его за руку, пока он лежит под капельницей и на наркотическом обезболивающем. Она, о ужас совести, беременна, а он умирает, и в последние часы молчит больше, чем говорит, мысленно обращаясь не к ней, а к нерожденному ребенку. Просит прощения за то, что не возьмет на руки, не поцелует на ночь, не будет читать сказки, не даст таскать свои тонфа по полу со страшным грохотом.
Что его, всегда такого неживого и одинокого в своей сути, больше не будет…
×××
… Кея просыпается на крыше школы и садится рывком. Он мокрый от холодного пота, мокрый от слез и на грани паники. Он — здесь, ему семнадцать, а тот Кея — мертв. Чтобы уложить это в голове, требуется пятнадцать минут панической дрожи, но вспоминая того себя, Хибари понимает — вот это отличный пример, как не надо.
Не надо хоронить себя в узком спектре эмоций уровня социопатии, не надо не бояться идти на прорыв без защиты, не надо терять голову от равнодушия.
Коробочка в его ладони теплеет и он слышит, как копошится внутри облачный еж. Во дворе гомонит Савада с компанией.
— Эти парни в хорошем настроении, верно? Тут нет проблем и мне не стоит беспокоиться… — слышит Кея над головой и вздрагивает. Вскакивает, поворачивая голову, как цветок к солнцу, впиваясь глазами в подтянутую фигуру.
— Эй, эй, Кея, не спеши. Я как следует тебя натрени… — он взлетает наверх, пропуская по две ступени, и через мгновение уже вжимается ухом в широкую грудь, ощущая кожей чужое изумление. Оборванная фраза до боли знакома по сну — та Дино приходила к нему так каждый раз, как прилетела.
Дино здесь — мужчина, и слава боженьке: Кея бы не пережил третий размер груди, ужасные футболки, неаккуратные обеды, незапланированную беременность. Его сердце стучит, как бодрый мотор, от него пахнет гелем с ванильной отдушкой, и Кее хочется укусить его или себя, чтобы убедиться, что это все — реальность.
— Что-то случилось? — едва слышно выдыхает итальянец, а Кея тянется к его губам, пробуя на вкус. Дино пробует его в ответ, держит двумя руками за узкие бедра и не соображает, когда Кея отстраняется, облизываясь.
Виноград и солнце — вот такие у Дино губы. Совсем как во сне.
Совсем как не во сне — это Дино, который валит его на бетон и выдирает рубашку из штанов, который целует и лижет его живот, который доводит его до бескостного состояния одними губами, показывая — никакой проблемы с чувственностью и эмоциями у него нет. Кея горит, плавится в чужих руках, тянется для поцелуев, позволяет прогнуть себя, рвано ахая, когда Дино вторгается в его тело. Жжет, но приятно — быть живым после такого сна вообще приятно.
Кея позволяет Дино делать все, что будет угодно душе, участвуя во всем, как одержимый — ему страшно, страшно, страшно оказаться таким же равнодушным, как тот Кея из сна. Страшно умереть, оставив после себя ребенка. Страшно не суметь ответить хоть как-то на пылающее чувство Дино. Пусть недолго, но дать ему желанное, без планов на будущее, сейчас — потому что он может, потому что им обоим приятно, потому что хоть в чем-то они могут оказаться очень подходящими друг другу. Даже если его бесят манипулирование Дино и возня с Савадой — тело, которое отзывается на короткие касания горячих рук, вполне аргумент для него.
Тот Кея сказал бы: как ты все усложняешь.
Кея из реальности ответил бы: иногда это единственное, что нужно, чтобы чувствовать, чтобы быть живым, — и жадно прикусил бы татуировку на горячем плече Дино, задыхаясь и поскуливая, когда тот надавил бы ему на бедра, заставляя опуститься пониже, насаживаясь до упора на горячий член.
— Что с тобой? — Дино-мужчина — это живое облегчение для пылающего разума. Своя и чужая жизнь никак не расцепятся, Кея хочет любви и нежности, и страсти, и бесстрашия отдаваться столько раз, сколько Дино будет нужно. Тело — это ведь так мало. Особенно если можете ужиться характерами, особенно если продолжаете интриговать друг друга и вне постели. Кея хочет дать Дино вечный вызов, если тот обещает, что всегда будет ждать его возвращения, навсегда останется тем единственным, с которым Кея может хотеть.
Если не усложнит им жизнь моралью, ценностями, браком — скрепы в их случае вещь абсолютно ядовитая и бесполезная. Кея не согласен заковываться в общество одного только Дино, становиться его дамской сумочкой, но приходить иногда, придавая их отношениям налет незапланированности, ожиданий и чаяний — да.
Он будет принадлежать межстрочно, без громких наименований статуса. Будет свободным. Он просто будет.
Дино берет его до тех пор, пока Кея не засыпает у него на груди, слишком измотанный для продолжения, ощущая себя набухшей почкой, переполненной соком.
Утром он проснется для своего солнца, чтобы расцвести цветком вишни.
Дино, ночью накануне видевший себя женщиной, видевший, сквозь душную итальянскую ночь, как умирает его единственная, первая и последняя любовь, отрешенная от мира до клейма блаженного за спиной, сжимает свое сокровище крепче и обещает сам себе: он не отдаст Кею. Никому не отдаст. Расходящиеся реальности могут сколько угодно расходиться — итог со смертью Кеи он отведет от их мира, а об остальных мирах пусть позаботятся их обитатели, как и он сам, получившие отчет из прекратившей существование линии.
Мир, в котором умирает Кея, заслуживает того, чтобы прекратить существовать.
×××
Утро начинается с топота и осиплого выдоха Ромарио:
— Босс, там в главном зале ребенок с нашим гербом на одеяле и окутанный вашим пламенем! Никто к нему прикоснуться не может!
Кея садится на постели, как будто его вздернули за ниточки, на его лице ни следа сна.
— Дэмиэно, — уверенно говорит он, а через несколько минут, одетый только в единственный халат Дино, уже вылетает из комнаты, оставив Каваллоне и его зама непонимающе хлопать глазами с мучительной мыслью, что они что-то упускают.
Вернувшийся Кея показывает новорожденного, которого он держит, не боясь обжечь ладони — пламя не жжет его и Дино, явно настроенное только на них. Во лбу крикливого содержимого кулька с синей лентой горит небесная звезда, густой черный пушок покрывает головку, глазки еще не открыты. Он горит Небом и Солнцем, но сжав в кулачке знакомое кольцо — временные кольца Хибари короткого пользования — вспыхивает Облаком, от которого равнодушием умершего в их сне Хибари Кеи веет так, что у наклонившегося Ромарио начинают скручиваться усы - от холода, почему-то.
— Она решила отправить его к нам, — безошибочно комментирует Дино картину своего молодого любовника с младенцем на руках. По его мнению, зрелище достойно пары фотографий.
— Хибари Дэмиэно из дома Каваллоне, — читает Кея вложенный лист, где указаны и дата рождения с годом далекого будущего, и свидетельство, и документы, и даже немного денег — собирали на будущее, уже ни о чем не жалея и ни о чем не думая. — Она решила не жить даже ради ребенка?
Дино прикусывает губу.
— Накануне ночью я подумал, что мир, в котором тебя нет, заслуживает быть уничтоженным, — сознался он. — Видимо, она решила, что в чем-то мой эгоизм прав. А может устала, что приходится отдавать так много, и лишаться в итоге всего, что имеешь.
— Не совсем понимаю, — признается Хибари, перехватывая ребенка, который у него в руках заснул без заминок. — Он голодный. Есть с кем договориться о кормлениях и кого послать за насущным?
Дино с улыбкой втягивает парня вместе с его ношей на кровать, делая Ромарио знак рукой за их спиной, чтобы позаботился о насущном по мере сил и фантазии. Кея с младенцем на руках — его новый фетиш.
Что ж, хотя бы думать, откуда взять наследника, чтобы не потерять своего Кею по глупости, ему не придется.
• Дэмиэно — приручающий, подчиняющий. Для Каваллоне, который жеребец и вообще вожак табуна — самое то.