В пропасти темноты

Ты в моей памяти навечно останешься, как шрам от меча на гладкой коже, напоминающий о событиях тех дней. 

В темнице холодно, пахнет сыростью, ветер из щелей каменных продувает, заставляя кожу покрыться мурашками и слегка трястись. Покрывало, что больше похоже на кусок тряпья, не в силах даже закрыть все тело, укрыть от жуткого и едкого мороза, прокрадывающегося, и согреть, одарив теплом. 

Кандалы на ногах давно стерли всю кожу, превратив ее в мясо. Давно впились в плоть, не давая покоя и заставляя руки в кулаки сжимать. Любое движение причиняет ужасную, до скрежета зубов боль, заставляя стонать и кричать, только не слышно страданий этих в королевской темнице, и никто не услышит. 

Темная майка - кусок ткани, оставшийся от нее, давно не закрывает тело, оголяя в некоторых местах ребра и спину, показывая худощавое тело, кости, которые кожа скрыть не в силах. Еду здесь дают настолько мерзкую, что от ее вида хочется просто умереть и дают ее настолько редко, что сгинуть здесь можно не от жуткого мороза так от голода. 

Но Хану не привыкать. Он живет в этой проклятой темнице уже второй месяц. 

Все началось из-за восстания, которое устроили люди у ворот замка. Тогда король оказался взбешён и всех причастных к мятежу приказал казнить либо же кинуть в темницу. Хан был приближенным одного из магов, живущих на окраине, в лесу. Старик в тот день присутствовал у ворот, за что поплатился -  был казнен следующим днем, без шанса выжить и без шанса на свободу. Джисон узнал об этом от людей, присутствующих в тот день на казне. Он готов был отомстить за смерть семьи, но увы магией он не владел и владеть ею не мог, кроме знаний лекарных он ничего не знал. Но не долга его душа отдавалась страданию и горю, ночью за ним явилась стража, по приказу и его кинуть в темницу, но только не для казни, а для того, чтобы сгинуть там самой мучительной и издевательской смертью. 

Каждый день его спину терзали розгами, сдирая по кускам, частям кожу, до крови, шрамов видных, навечно оставшихся. Мышцы каждый раз изнывали от боли и усталости, каждый раз он не был в силах стоять на ногах. Но ни разу не слышали его крики, крики мучения и всей пережитой боли. Не при розгах, ни когда кожа сдиралась и спина алой кровью покрывалась, пачкая пол. 

Любой бы позавидовал его стойкости, упрямству, заставляющему бороться. Но не каждый позавидовал бы его судьбе, которую он принимает, как родную, хоть и боль она причиняет зверскую. 

Он лежит на голой, сырой земле смотря в потолок. Вид за окном он не видит из-за кандалов, которые его удерживают, не давая встать и нормально подойти, узреть, что в мире творится. А там зима наступает, природу в свои владения приводит, забирает, укутывая все своим белоснежным покрывалом. 

Резко и громко по коридору темницы раздается громкий звук, открывающихся дверей, но Хан не двигается, головы не поднимает и так знает, кто по его душу сюда направляется.  

Раздаются звуки каблуков, мужчина в белоснежных одеяниях, проходит между темницами. Походка его элегантна, легка и беззвучна. Голова гордо поднята, а плечи развернуты. Взгляд испепеляет опасность, заставляет страшиться и сжиматься в стены, подчиняться. 

Минхо останавливается у нужной темницы, пробегая взглядом по страже и взмахом руки приказывает покинуть их.

Стража, стоящая у темниц, сразу же кланяется, отходя и покидая личное пространство. 

Минхо смотрит на лежащего на полу заключенного, который даже не приподнимает голову, чтобы посмотреть, кто пришел. Хан так и продолжает лежать на полу, буравя взглядом потолок. 

— Зачем явились? — сухо интересуется. И это его «вы» так режет Минхо душу. 

— Будешь гнить здесь? — резко выплевывает, подходя к решетке ближе, рассматривая через нее мужчину, который не подает признаков жизни. В последний раз, когда он приходил, Хан выглядел лучше: не было этой худобы, смирения, и до ужаса разодранного и помученного жизнью тела. 

— Не этого ли вы желали? – приподнимает голову, пробегая взглядом по Минхо, но в глаза не смотрит. 

— Больно? — интересуется тот с грустью в глазах, замечая изодранные лодыжки, в которых впился металл кандалов. Там кожи уже нет. Кровь одна, пачкающая пол и сами кандалы. Так можно и заразу занести, и умереть мучительно. 

Больно…

В какой-то момент Минхо тоже несет вину, за то что Хан оказался здесь, обреченным доживать свои дни в этой холодной, мерзкой, темной темнице. Получая каждый день боль, не розгой, так в виде кандалов, впивающихся в плоть. Потому что он мог спасти мужчине жизнь, не забирать единственное, что у него осталось – свободу. Но все же сделал это, промолчав, не уговорив короля. Он мог на коленях стоять, умолять. Но не стал. 

Принц не понимает, как Хан еще живет, борется за свою никчемную жизнь, цепляясь за нее, как за ниткой, которая уползает из рук, быстро и безвозвратно. 

— Терпимо, — равнодушно отвечает Джисон, опуская голову, продолжая дальше рассматривать потолок. 

— Не лги мне, — злится, —Железо в плоти не может быть «терпимо,» — хмурится. 

— Вас волнует мое здоровье и моя жизнь? — ухмыляется, — Вы видите меня каждый день, смысл? Какой смысл во всех этих вопросах, Ваше Высочество? 

А Минхо готов это клетку раскрыть, на колени пасть, да только бы Хан этих слов не говорил, не терзал, кидая в пучину вины. Потому что этими всеми словами Джисон под дых бьет, сильнее, чем если пасть от меча, посередине растерзавшего. Минхо понимает, что сам виноват и не зря ему такие слова говорят. Но виду не подает, что боль и вину чувствует. В глазах холод, пустота, такая же, как и всегда. 

— Вас не волнует мое здоровье, — добивает, — Если бы волновало, я бы тут не изнывал и не было бы этого «терпимо.» — голову не поднимает, продолжает на полу лежать. А 

Минхо хочется, чтобы поднял, чтобы не лежал, как труп. Чтобы в глаза его посмотрел, на все вопросы ответил. 

— Я могу уйти, и ты пожалеешь, — холодно отвечает, понимая, что не пожалеет. 

— Единственное, о чем я жалею это о том, что у меня нет в руках кинжала.

А Минхо удивляется, словам не веря. 

— Чтобы со мной покончить и не видеть перед своими очами? — интересуется, ближе подходя к решетке. Смотрит на смоляные, черные волосы, которые опаляет свет белой холодной луны. 

— Чтобы не чувствовать и не видеть это все, что душу мне терзает и царапает, заставляя скрестись, — душу изливает, признаваясь. А Минхо выть от этой правды хочется, себе боль причинять, да только бы не слышать. Не видеть. Понимает, что сам причина всего этого: равнодушия Хана, слов его колючих, режущих. 

— Я хочу, чтобы ты проветрился, увидел свет, — почти шёпотом, выдает причину своего прихода, отвечая на первый вопрос, раскрывая правду.  

— Зачем? — сухо интересуется. 

— Ты говорил, что любишь снег, — на выдохе произносит, самого себя в пучину кидая. 

А Джисон, удивляется, словам произнесенным, голову поднимает, в глаза чужие смотрит, видя в них все то, что словами сказать не получается. Всю ту боль, извинения, ошибки, слова не сказанные, все то, из-за чего Минхо сейчас жить спокойно, нормально не может, из-за чего очи по ночам не закрываются. А сама душа в думы уходит, теряясь. 

***

Минхо снимает со своих плеч шубу, накидывая ее на плечи Хана, который стоит рядом, ожидая, когда двери откроются, и они выйдут на улицу желанную. Холод принцу не страшен, он готов и потерпеть, а вот, чтобы Джисон простыл, он не горит желанием, страшась больше мучений ему дать, преподнести. 

Джисону обработали раны, они болят, но теперь, да, терпимо. Старое тряпье сменили на новое, свежее, которое согреть, укрыть, обогреть сможет. 

Двери распахиваются, открывая взор на белоснежный двор, укутанный в снежное одеяло. Джисон первый ступает, сразу же проваливаясь в сугроб, но радостно улыбаясь. И это его первая улыбка, которую видит Минхо за последнее время, ступая следом. Она надеждой одаривает, заставляя где-то в глубине прогнившей души, теплу зарождаться, изнутри прогревая. 

Снежинки хлопьями постепенно падают с неба, приземляясь на головы парней, на их лица, заставляя ежиться. Снег приятно хрустит под ногами, лаская слух. Заставляя забыться и потеряться во времени. 

Джисон с радостной улыбкой на лице проходит дальше, выходя за территорию дворца, где видит непередаваемой красоты поля и лес, в которые его душа так стремилась. Весь еловый лес покрыт снегом, что зеленых оттенков, почти, не видно. Снег, как покрывало, укутало, спрятало от холода и мороза в своих жарких объятиях.

Джисон запускает руку, спрятанную в перчатке, в волосы, стряхивая с прядей снег. Минхо идет рядом, несколько раз полностью, падая, растворяясь в снегу, из-за чего привлекает внимание Хана, который на это начинает сильнее улыбаться, чуть не смеясь. 

Джисон задирает голову вверх, наблюдая за холодной, белой луной, которая освещает мир, заставляя отдаться чувствам. Снег падает на лицо, опаляя кожу холодом. Щеки и нос давно покраснели от колючего мороза. Из рта идет пар, а тело постепенно начинает мерзнуть, но Джисон торопиться никуда не собирается, продолжая смотреть на ночное, зимнее, звездное небо. Он так давно жил в темноте, что не страшится остаться наедине с колючим морозом, вбирая в себя всю красоту светлой снежной ночи. 

Одежда Минхо вся промокла, что ее можно выжимать. Он останавливается, замечая, как Хан наблюдает, отдаваясь мечтам. В его карих глазах пылает огонь, жаркий, опасный, который сломаться не даст. Минхо рад, что его не погас и не дал ему погаснуть, что стимул дал, подтолкнув.

Страх, который за это время успел стать его оковами, страшил ледяную душу принца, что пленник в темнице сломается, сгинет под натиском своей судьбы нелегкой. 

— Что будет дальше? — спрашивает Хан, поворачиваясь к принцу, в глаза его смотрит. 

А Минхо ближе подходит, рядом останавливаясь, взгляд в сторону отводит, вдаль смотрит.

— Я могу даровать тебе свободу, — тихо отвечает, в чужие очи не смотря.

А глаза Джисона только и прикованы к лицу принца, все мелкие детали, рассматривая: пышные, длинные ресницы, которые вину в глазах скрывают, шрамы, маленькие новые и еле заметные на щеках, волосы темные слегка влажные и снегом покрытые, губы приоткрытые и от холода потрескавшиеся, слегка обветренные. 

— И что тогда? — вздергивает бровью Хан. Принц в сторону пленника поворачивается, со взглядом насмешливым встречаясь. — Мой дом разрушили, а жить в холодную стужу невозможно, это будет выживание. Мне тогда здесь сгинуть лучше, — кивает в сторону деревьев, непреступных, — чем там в лесу. 

Минхо взгляд опускает, на снег переливающийся от лунного света смотрит. 

— Я уговорил короля сохранить дом, не сжигать, — истину тяжелую для себя раскрывает, взгляд поднимает, удивление в чужих очах, замечая. 

— Зачем? — тихим шепотом, неслышимым, интересуется. 

— Я хотел, чтобы хоть что-то от тебя осталось, — в глазах боль мерцает, вина, душу терзающую. 

— Вы могли мою жизнь, свободу, попросить, но… 

— Но не стал, — перебивает Минхо, мысль продолжая.  

А ему выть хочется, горло себе перерезать, да только бы не чувствовать. Перед Ханом на колени пасть, да умолять, просить, понимая, что перед другим должен был это делать. 

— Я знаю, что виноват и прощения мне нет, — соглашается. 

А Джисон подойти хочет, обнять, спрятать от этой боли, но понимает, что не должен, обида в душе все равно засела. 

Как раньше уже не будет. 

Просто у них не получится. Не смогут.

— И как вы это представляете? — добивает. — Вы даруете мне свободу, оковы снимите, и я вернусь домой, — место, которое им уже и не является, с семьей ушло, сгинуло в пучине смерти, — Где все так же, как было, как осталось с того никчемного, проклятого мною и другими людьми дня, — молчит, паузу делая, Минхо добивая, нож прям в сердце, запуская, кровь алую не со зла проливая, — Так еще больнее будет, — резко нож из сердца вытаскивая. 

— Ты рассказывал, что на границах Севера и Запада селение одно есть, — припоминает принц диалог давний, до события ужасного и случившегося, — Ты оттуда родом, ты можешь покинуть земли Севера, уйти навсегда, в то селение вернуться, где молвил ты, магия живет и где все люди свое пристанище находят. 

А Джисон помнит этот рассказ, когда в лесу Принца Севера повстречал, да историю эту рассказал, секретом одарил. Помнит обещание, дарованное принцем, что никто об этом не узнает.

И обещание это сдержали и по сей день в глубине души скрывают. 

— Вы этого не желаете, — правду излагает, — Не желает душа ваша, чтобы я вас навсегда покидал, — молвит Джисон, в глаза чужие, родные, смотрит, видя в них боль, вину и нескончаемую пустоту, конца которой нет и увы не будет, пока душа покоя не обретет. 

— Зачем мне это говоришь, сильнее раня? — шепотом надломленным, интересуясь. В глаза, в которых луна снежная отражается, смотрит. 

— Чтобы вас остановить, — пожимает Джисон плечами.

— Я выбор свой давно сделал и не поменяю взгляда, но решать только тебе. 

Джисон ступает к ледяному принцу ближе, хрустя под ногами снегом, непозволительно близко рядом останавливается, в глаза чужие смотрит, и рукой без перчатки кожаной, щеки холодной чужой касается, большим пальцем скулу гладя. А Минхо глаза прикрывает, заставляя самого себя забыть, что касание это может быть последним, что больше глаз он этих не увидит, тепла этого тела не почувствует, голоса низкого и слегка хриплого не услышит. 

— Обещайте только не забывать, — просит Джисон шепотом, дыханием горячим кожу принца опаляя. — Обещай не забывать меня, нас, Минхо.

По имени называет, заставляя сердце Лино по швам расходиться, и звезде счастья внутри зарождаться, блаженством награждая. 

Минхо чувствует тепло чужих губ на своих, как те мягко целуют, слегка раскрывая, заставляя забыться и потеряться окончательно. 

И слеза соленая предательски по щеке холодной стекает. Джисон пальцами ее убирает, понимая, что никто не должен слабость принца видеть, не имеют права.

 А Минхо показал, не скрывая, не скрываясь, душу свою обнажая, полностью самого себя показывая. 

— Не забуду, — еще одно обещание дает, в себе спрячет, укроет, закроет от ненужных и чужих глаз. 

А Луна белоснежная этот день запомнит, в себе сохранит, когда двое парней в последний раз встретились, тепло друг друга перед разлукой навечной даря, обещание друг другу передавая, сберегая.