Когда Моно открывал глаза, из темноты рождался мир, полный красок и контрастов, когда закрывал — все снова погружалось во мрак. Раньше. В какой-то момент все изменилось, и Моно осознал: то, что раньше казалось ярким, — просто серость. Среди грязи и уныния образ Леди стал для него путеводной звездой. И даже закрывая глаза, Моно видел не тьму, а свою Леди, слышал ее голос, который ласково вел его на свет.
Как она заметила его в толпе, как он смог приблизиться и коснуться, как стал частью ее жизни, в то время как она стала всей жизнью Моно? Он не успел оглянуться, а она уже, как воздух, была ему необходима. Он не умел и не желал скрывать свои чувства, громко шептал о них, чтобы, если она пожелает, могла услышать и принять. И Леди слышала, не отталкивала, но с сожалением качала головой:
— Ты видишь меня лучше, чем я есть. Если бы ты только знал…
В ее мелодичном голосе звучала разъедающая тоска, которая, касаясь, будто оставляла ожоги на ушах. Моно обнимал стройную фигуру Леди и гладил шелковистые волосы.
— Я знаю тебя, — улыбался он, касаясь носом макушки. — Ты прекрасна, не только внешне.
Моно видел Леди мягкой и нежной, проницательной и умной, способной заметить и вытащить из него любую боль, как опытный хирург. Она могла заставить его обнажить самые потаенные уголки души, чтобы легким дуновением прогнать оттуда осколки и залечить словом.
И лишь над тем, что взрастила сама, Леди была не властна. Как бы Моно не старался, она ни разу не улыбнулась ему. Ее глаза могли сиять, а ладонь — нежно касаться его щеки, но улыбка никогда не трогала ее тонких губ.
Леди улыбалась толпе. И люди падали на колени, простирали руки, жертвовали всем ради ее улыбки, счастливые. Среди всех только Моно мог взять ее за руку, коснуться губами белой кожи запястья, чтобы ощутить хрупкий пульс, только он мог обнять ее, стоя за спиной и вдыхать теплый аромат. Леди пахла солью моря и свободой. Только Моно знал об этом. Но ему Леди не улыбалась. И Моно мечтал об этом мгновении, как о самом счастливом в жизни.
— Почему ты улыбаешься всем этим людям, но не мне? — отчаянно спрашивал Моно, держа ее руки в своих.
— Все эти люди, — медленно повторила его Леди, глядя прямо в глаза, — ничто. Они не имеют значения.
— Но им подарена твоя улыбка! — почти вскрикнул Моно, чувствуя, как сдавливает грудь.
— И где они теперь? — отстраненно спросила Леди.
Моно моргнул и ничего не ответил. Тогда Леди продолжила говорить, глядя уже не на него, а куда-то в глубь комнаты, где на стенах висели старые портреты с глазами, как у покойников.
— Мне это необходимо. Мне приятно, когда я ломаю их. Как ты можешь хотеть для себя того же? Как можешь не видеть, насколько я ужасна?
— Это неправда, — горячо зашептал Моно, целуя ее пальцы и прислоняясь лбом к ладоням. — Они не остаются ни с чем: ты даришь так много, что это не разрушение, а новый смысл!
— Разве? Это манипулирование словно вампиризм, — медленно произнесла она. — Я забираю то, что мне нужно, а вместе с этим — их души. Уношу с собой, понимаешь? Я не хочу делать этого с тобой. Поэтому тебе нельзя подходить слишком близко.
— Ничего не случится! — возразил Моно смело. — Ты останешься со мной, моя душа и так твоя.
Его Леди вздохнула, плавно высвобождая руки и прячась в молчании от ответа, кутаясь в тишину, словно в уютную шаль. Она грациозно присаживалась перед туалетным столиком, брала расческу и медленно вела по темным волосам.
— Почему ты не хочешь? — в отчаянии воскликнул Моно. — Я прошу лишь об улыбке, не более!
— Ты просишь стать с тобой такой же, как с прочими, — холодно отозвалась она, доставая из ящика любимую музыкальную шкатулку. Приевшаяся тоскливая мелодия режет слух, а Леди прикрывает глаза.
— Я прошу искренности!
— Так вот она, — Леди смотрит в зеркало и напевает заунывный мотив.
— Нет, — Моно нахмурился, — не этой тоски.
— Но мне одиноко, — почти неслышно прошептала она, касаясь тонкими пальцами гладкой холодной поверхности зеркала. — Ты видишь молодую, уверенную в себе женщину. А я вижу уродливую, сгорбленную старуху, которая так и не нашла в себе сил открыться миру вновь. Или ребенка с длинными изломанными конечностями, которыми он загребает тоску и цепляется за нее, как за комфортную колыбель.
— И я хочу помочь, — перебил он ее и заметил, как напряглись обнаженные плечи. — Знаю, я просто мальчишка, — признавал он. — Просто нелепый, долговязый парень, у которого нет ничего за душой, но я клянусь!..
— Тш-ш, — с теплотой прервала его Леди. — Дело не в этом. Просто тебе нельзя.
— Но я хочу, — заявил Моно, вновь приближаясь и мягко касаясь обнаженной шеи.
Он вел кончиками пальцев по коже, и под ними разбегались мурашки. Леди вздохнула терпеливо и обреченно. Она думала, Моно ее не понимает, но он видел, что она лучше, чем хочет казаться, что преувеличивает.
— Тебе не нужно улыбаться всем этим людям, если не хочешь, — просил он. — Если говоришь, что это не затрагивает души, не надо.
— Но я хочу, — ровно отозвалась Леди. — Ты не слушаешь: мне это нужно.
Она вздыхает. Напевает тоскливый одинокий мотив в такт музыкальной шкатулке. Моно кладет на нее ладонь, прерывая.
— Нет, это не то, что тебе нужно. Оставь.
— Но оно со мной, существует. Я не могу.
— Умоляю: оставь!
Моно готов встать на колени, готов отдать ей свои глаза, чтобы она увидела себя такой, как видит он, готов вырвать свое сердце, чтобы доказать, что оно бьется для нее.
Леди смотрит на него долгим, сожалеющим взглядом.
А затем улыбается, мягко и грустно. Ей идет улыбка: такая красивая.
— Я люблю тебя.
Леди не отвечает. Ее взгляд далек.
Она больше не рядом. Нет туалетного столика, нет мелодии из шкатулки, ничего нет. И Моно смотрит издалека, как она грустно улыбается всем, и ему тоже, а в глазах таит одиночество.
Леди осталась одна, без него, и Моно пытался вновь пробиться к ней, не желая оставлять. Люди вокруг тянут к ней руки, и он слился с этой толпой, точно так же стремясь достать светлый идеал. Замечает ли безликая толпа вокруг, что улыбка Леди не идет из души, ненастоящая. Как могут они быть так слепы?
Моно чувствует, как глаза жжет горечью. Он пытается вновь ступить на дорогу, по которой Леди вела его к свету, но в ногах ощущается слабость. Моно оступается снова и снова, разбивая колени, стирая закоченевшие пальцы, которыми уже не зацепиться за нужную нить. Боль не отрезвляет, а погружает в мутную пучину непонимания. Моно хотел стать опорой, помочь, а теперь сам как будто тонет.
— Я с тобой, — кричит он из толпы, но его крик сливается с окружающим гулом и теряется.
Леди улыбается, и он готов на все. Она знает и качает головой в ответ:
— Уже нет.
Моно добился ее улыбки, но почему тогда между ними раскинулась такая пропасть? Он бежит за ней, вопреки всему, но последний мост рушится прямо под ногами. Моно несется, теряя кислород, сбивая дыхание. Леди оборачивается. Вновь улыбается. И он наконец понимает, что никто из людей не был с ней так близок, чтобы видеть эту острую тоску.
Под ногами скрипит стул, кожу трет, а в мыслях пустота. Он сбил дыхание, в погоне за ней: воздуха не хватает. Моно еще бежит. Отталкиваясь изо всех сил, шагает. Леди гладит его ладонь, сжимает, держа над пропастью. Она улыбается и, к сожалению, отпускает. Воздуха нет. Моно падает, со скрипом качается на веревке.
Звучит мелодия из шкатулки: Леди снова одинока в своей тоске, улыбаясь каждому.