Closer

То змейкой, свернувшись клубком,

У самого сердца колдует,

То целые дни голубком

На белом окошке воркует,

То в инее ярком блеснет,

Почудится в дреме левкоя…

Но верно и тайно ведет

От радости и от покоя.

Умеет так сладко рыдать

В молитве тоскующей скрипки,

И страшно ее угадать

В еще незнакомой улыбке.

А. Ахматова

***

       Руки дрожат. Дыхание сбивчивое, опаляюще жаркое, инородное. Гулкий стук о грудную клетку: тук-тук, тук-тук — будто тиканье вечных часов. Голова запрокинута, тело напряжено, выгнуто в безумном оскале, кажется: вот-вот упадешь, сгинешь в ядрено-розовой пучине. И лишь одна нить держит, связывая по рукам и ногам, никогда не оборвется, потому что это — что-то не отсюда, не из мира сего. Энджел Даст судорожно хватает губами воздух, пока перед глазами плывут пятна всех оттенков розового и — совсем немного — красного. Либо Энджел слишком пьян, либо обдолбан, либо и то и то, но вот, спустя пару мгновений, красного становится больше.

       Help me!

       Аластор прижимает всем своим весом, источая могущественную магию, взглядом пробираясь в самые темные закоулки прогнившей насквозь темно-розовой души. Он везде и нигде одновременно, такой чертовски близкий, но недоступный, ласковый, но строгий. Руки в перчатках бурого цвета смело, по-хозяйски проходятся по меху бело-лилового оттенка, перебирая, будто смакуя. Энджел выпадает из реальности, прикрывая глаза. Внутри бушует океан эмоций: стихийных, необъяснимых, пугающих, но таких притягательных. Это — будто рай для мазохиста: захлестывают с головой, не давая ни шанса на вдох, но взамен даря что-то большее. Что-то уникальное, заветное, такое желанное и теплое, будто оазис в пустыне отчаяния.

       И вот, когда, казалось бы, ты привык к этому, можно сказать, даже счастлив, и во всем мире нет ничего лучше, новая волна накатывает, накрывая с головой, отчего хочется метаться, плакать от счастья, забывая обо всем на свете. Кроме, разумеется, одного. Аластор носом утыкается в мягкий паучий мех, все еще перебирая его рукой, вдыхает приятный запах лаванды и, кажется, утренних облаков, прикрывает глаза, забывается в этом мгновении и проводит носом вверх, к шее, смотря своими красными глазищами, совсем не страшными, по крайней мере, сейчас.

       Энджел сдается. Смотрит прямо в глаза напротив, улыбается так, как не улыбался никогда: тепло и ласково. Вся саркастичность и прочая мишура куда-то пропадает, оголяя то, что было так глубоко спрятано, настолько тщательно и кропотливо, что, пожалуй, сам Даст забыл, каким он может быть. Какой он есть.

       Help me become somebody else.

       Аластор смотрит. И нет на губах жуткого оскала, на его месте — умиротворенная полуулыбка. Рука все еще продолжает перебирать паучью арахну, и, черт возьми, Энджел влюблен. Влюблен в этот момент, во все предыдущие — тоже, влюблен в алый цвет, влюблен в оленьи уши, такие мягкие и чувствительные, влюблен в маленькие рожки, влюблен в только ему известную истину. Влюблен в Аластора. И знает, что это взаимно.

       Потому что сейчас, в этой приятной, обволакивающей тишине, его проклятая душа наконец нашла упокоение. И не нужно притворяться, играть кого-то, быть кем-то другим, потому что теперь он знает.

       Как и Аластор.

       Запоздало, до ушей Энджела доноситься бархатное «Дорогой», и бушующее море, наконец, успокаивается.

       Они лежат на кровати, прижавшись друг к другу так тесно, практически неприлично, но никто бы не посмел и слова сказать против. Потому что один — Радио Демон, а другой — чертов Энджел Даст. И не дай Люцифер перейти им дорогу.