Girls go wild

***

Она не терпит шалостей, не любит эти самые «подростковые» вечеринки, усталость и несерьёзность ей не к лицу. Вместо глупостей она обожает семейные портреты в Викторианском стиле, дополнительные занятия этикета с гувернанткой и, конечно же, распивать с папенькиными друзьями глинтвейн.

 Папенька любит свою — наверняка прекрасную и единственную такую — доченьку. А ещё его доченьку любит дюжина с лишним поваров, уборщиц, парочка гувернеров и гувернанток и, естественно любимая няня. И все девочку приголубят, когда нужно. Если, конечно, папеньки рядом не окажется.

  Только вот, папенька немного прогадал — он своей работой дитятко затмил.

 А дитятко рыжевласое, целыми днями читая прекрасного Шекспира, беседы светские ведёт лишь со своим портретом на аристократично-белой (как её кожа) стене. И, изо дня в день, рисуя надоевший до тошноты пейзаж своего дворика, уже совсем не маленькая Мишель сомневается: а точно ли папенька любит её, и счастья его принцессе желает?

 И Ваше Величество очень сомневается, что все принцессы (коих и так дефицит) общаются лишь в своих навороченных телефончиках, что им папеньки дарят.

 А ещё больше кареглазая Мишель удивляется, какого черта мимо их особняка, с определенной периодичностью, девушка милая на своём старом велосипеде разъезжает. Но доченька себя одёргивает, думая, зная, что папенька не позволит её принцессе даже смотреть на таких.

 За ужином милая Мишель замечает, что столовые приборы путает, и вилкой для рыбы десерт поедает. А папенька не видит, он, как и всегда, про работу думает.

 И, бессовестно краснея, доченька, с притворной скукой-безразличием, совершенно не увлеченно просит папеньку о помиловании: очень уж хочется ей гулять больше двух часиков, которые у неё на рисование уходят.

 И, возможно, папенька даже слышит его принцессу. Но одарив своё чадо взглядом уставшим-недовольным, он, что-то промямлив, над документами склоняется снова.

  За его дитятком во время трапезы следит лишь горничная, по правую руку от папеньки стоящая. Наблюдает с горечью-жалостью, понимая принцессино рвение.

 Любимый папенька доченьку не ждал, а только лишь сухими губами до рыжей макушки дотронулся.

 Остатки ужина доченьки летят в мусорный бак.

 На следующий день дитятко рыжевласое думает, узнает ли папенька о её проказе? Но, отчитавшись няне, доченька надеется, что папенька её простит и, надев своё платье лучшее, с трепетом выбегает во внутренний дворик, спешно открывая калитку. И улыбается зубами белоснежными:

Едет.

—Здравствуй. Я Мишель, приятно познакомиться, —рука тонкая-аккуратная, встречая другую — совсем не аристократичную — с короткими и такими обычными пальцами.

—Ну привет. Билли, взаимно, — уже совсем не маленькая Мишель ничего не боится. Вокруг лишь такие же богатые, аристократичные и аккуратные, папенькины друзья.

 Они общаются ещё полчаса с лишним. И, доченька, сама того не осознавая, замечает, что у Билли нет ни аристократично белой кожи, ни уставших глаз. У неё есть разбитая губа, синие волосы и рваные шорты. А ещё старый голубой велосипед — как в богатых доченькиных журналах — с полевыми цветами на раме.

 Вашему Величеству нравится ловить на себе взгляд — один единственный — и такой не похожий на папенькиных друзей. И, возможно прекрасной Мишель кажется — или, может, внимания ей мало уделяют — но уж очень часто она взгляд зеленого оттенка на губах своих ловит.

 И Билли, как всё хорошее, конечно же, уезжает. Но с улыбкой искренней до ушей, обещала написать, когда соскучится по принцессе.

 И она написала. Написала уже поздним вечером, когда милая Мишель, в шелковой пижаме, с вышитыми инициалами на ней, гребнем с позолотой волосы расчесывала. Коротко и ясно, без смайликов и запятых, и, возможно даже с ошибками, но доченька это читала как произведения прекрасного Артура Конана Дойла.

 Через несколько мучительных дней ожидания, обе, перебирая ногами по старой мощёной дороге, смотрели друг на друга смущённо-весело, иногда нервно посмеиваясь. И, признаться, Мишель буквально почти растаяла, когда Билли, уже на закате, с густой краской на щеках, нервно заламывая пальцы, попросила обнять.

             ***

 И все эти несколько месяцев принцесса жила лишь одним (а точнее одной), от папеньки радость свою и нервозность скрывая, слишком уж рано ложась спать и вставая ближе к обеду (позже нельзя, ведь Билли всегда ждёт принцессу на прогулку).

 И они гуляют, гуляют и смотрят с такой теплотой и нежностью, что уже совсем не маленькая Мишель считает их давними приятелями — чем-то целым, единым. Она не спит, в потолок белоснежный смотря и, думая-рассуждая себя спрашивает: можно ли? Можно ли доченьке неприлично долго смотреть на на контур пухлых губ, что так её привлекает? Можно ли чуть ли не парадоксально причины искать, только чтобы дотронуться до кожи нежной-бархатной?

 И она не знает. Папенька бы не одобрил, он о ней не заботится, лишь иногда деньги на счёт присылая. Доченька читала книги, смотрела и плакала, моля о помощи, надеясь на лучшее.

***

 Принцесса сидит с ней на шелковом покрывале, обсуждая новые книжки, от нервов пальцы заламывая. Она краснеет-смущается, видя как коварно Билли улыбается. И Мишель ей открылась полностью — как не открывалась никому, считая своим долгом всё рассказать, прояснить.

 Но в один момент диалог, так усердно прописанный в голове Мишель, обрывается и, на его месте завязался зрительный, такой пугающий.

 И сердце, кажется, отбивает чечётку, когда принцесса замечает — не сразу, конечно — Билли тоже краснеет, руки-не-аристократы дрожат, а глаза, обрамлённые ресницами бегают.

—Закрой глаза, пожалуйста, — нервно сглатывая и, возможно даже заикаясь, прошептала Билли.

 Она не может сказать «нет». Нет, естественно может, но кто тогда поможет укротить клокотавшее любопытство? Правильно, только та, которая это любопытство разожгла.

 Ей было страшно но, повиновавшись и услышав шуршание простыни, милая Мишель сложила руки в замок, дабы снова не заламывать пальцы.

 И принцесса, уже почти готовая к чему-нибудь странному, внезапно обомлела — дыхание чужое близко, что кожу будто плавит. Глаза распахнуты — случайно.

 И рыжевласое солнце, смотря с определенной периодичностью на такие прекрасно-красивые губы, нервно сглатывает, морща нос веснушками усеянный. И тело примерной доченьки-паиньки дрожит, а разум мечется, не зная, есть ли такие книжки, в которых она всё поймёт. Объяснят милой, что же делать, если чужое лицо с зелёно-золотыми глазками, так близко, что от ощутимого чужого дыхания на своей щеке, становится жарко.

 А через секунду милой Мишель и вовсе кажется, будто у неё болезнь. Тело расслабилось до безобразия, а чужие холодные губы на своих будоражат кровь.

 И, казалось, что от счастья и этой эйфории у доченьки слезы солёные выступили.

 Она целовала, мучительно долго, неумело, но так нежно-любимо, обхватывая тонкую белую шею, ногтями следы оставляя.

 И уже поздним вечером, когда принцесса смущённо улыбалась в потолок, пришло сообщение, заставляя улыбаться словно Чеширский кот:

«Моя мама расспрашивает, что с моими губами уже пятнадцать минут, принцесса.»

  И в этот момент, уже совсем не маленькая Мишель думает, позволительно ли каким-то девчёнкам не из знатного рода и не принцессам, быть такими обворожительными?