На самом деле все это было крайне неловко. Тэхен, поступив на первый курс и предоставив свою родную комнату в полное распоряжение младшему брату, полагал, что морально подготовился ко всему: тяжелым сессиям, недружелюбным преподавателям, недосыпу, сложности некоторых — если не всех — предметов. Куража от поступления не было — он слишком много думал о том, чтобы не забыть важные документы или не потерять багаж в приступе топографического кретинизма. Но вот он стоит на пороге своей комнаты на ближайшие несколько лет, и только теперь его сердце вспомнило, что ему положено биться в ритме тахикардии.
Новый этап жизни.
Новая комната.
Новый сосед.
Ох.
Тэхен буквально споткнулся об эти колени, вызывающе белеющие через джинсы, дыр в которых было больше, чем самой ткани. Помесь козла и Майкла Джексона ехидно подмигнула его недоумению с футболки, а осознание, что сосед так же пялится на него, не донеся пальцы до рта, сделало этот миг еще более дурацким.
Сосед приоткрыл рот, странно дернул бровью, неопределенно повел глазами — Тэхен, кажется, и на смертном одре в подробностях будет помнить, какой недоуменно-ироничной может быть дрожь человеческих ресниц — и плавно, словно репетировал этот жест специально для него, провел рукой вниз, к бедру.
Которое, к счастью, было более-менее прикрыто, но это не точно — у Тэхена, старающегося не моргать, разболелись глаза, голова, жизнь.
Сосед в самых драных шмотках протянул ему коробку печенья.
Открытую коробку с половиной печенья.
Тэхен ощутил мороз по загривку.
Мама говорила ничего не брать у незнакомцев, но Тэхену уже восемнадцать, и его корабль вышвырнут в дикие воды.
Сестра утверждала, что скорее запихнет пирожное кому-нибудь в горло, чем позволит себе такую интимность — делиться едой. Но Тэхен слышал, что студенты зачастую голодают, и возможно этот жест — теплое приветствие, и никакие дыры не охладят потенциальное тепло их сожительства?
Тэхен в тот день взял многое — решительность переступить порог, себя в руки.
Печенье.
***
Между ними практически ничего нет, и это ничего катастрофически огромно. Между ними поделенная пачка печенья и абсолютное незнание друг друга.
Тэхен не испытывал сложности в знакомствах — это ведь довольно просто, особенно когда не нужно делать это глубже, чем «привет-пока» и, быть может, простенький разговор на тему того, как ярко светит солнце. Но у Джина в глазах слишком глубокие провалы — хочется сглотнуть и рассмотреть их подольше, может даже поближе.
И всякий раз Тэхен отводит взгляд, напоминая себе, что он ничего не знает и не уверен, что вообще хочет знать.
Им всего-навсего делить одну комнату и дышать одним воздухом — даже курс не один и пары совершенно разные. Тэхен штурмует внезапно глубокие катакомбы филологии, а Джин живет в мире громоздких технических монстров и носит позывной «звукооператор». А еще он старше на три года, молчалив и определенно смахивает на сатаниста — настоящего, которому не нужно томно вздыхать на кладбище, чтобы вызывать у Тэхена мороз по коже.
И если бы все дело было только в джинсах. Тэхен ощутил, как воздух застывает в горле, даже когда тот завалился вечером в комнату уже после отбоя в пушистом розовом свитере. Может дело было в синяках под глазами, может — опять в глазах, но прикусывать собственный язык стало ненормальной нормой, как и желание отвесить себе пару пощечин в духе «эй, Тэхен! Вам еще точно пару лет жить вместе! Очнись и радуйся вашей идиллии!»
Тэхен не любит глубокие связи и привязанности. Привязанность — привязать, связать, завязать узел на горле и придушить.
Тэхен думает, протяни он руку Джину — тот не оттолкнет. Отставит кружку в сторону, уберет руки с клавиатуры компьютера, умело переступит через все спутанные-перепутанные провода оборудования — и посмотрит в лицо, рассказывая о себе первое их «ничего». Повязывая одними глазами.
Тэхен трясет головой, роняет стопку распечаток и думает, что мысли у него сейчас по-особенному дурацкие. Не трогать Джина — как не совать пальцы в розетку: благоразумно.
Жить в одной комнате, дышать одним воздухом — слишком много для нескольких лет. Бесконечно много для того, чтобы рисковать удавкой на шее.
Джин идеально держит благородное расстояние вытянутой руки. Он не подкрадывается со спины, чтобы дышать в затылок, он не ноет о том, что Тэхен, нет, ты же только на первом курсе, бичпакет – зло для желудка, он не спрашивает, где Тэхен был, и не требует внимания.
Не обижается на отсутствие внимания.
У Тэхена от этих достоинств щекочет в области легких.
Джин не оставляет на нем следов, даже малейших.
Портить идиллию — это как пальцы в розетку или ногой по замку из песка.
Тэхен старается ровно дышать и не думать о том, что вытянутая рука — слишком идеально. Настолько, что все хочется испортить самому.
***
Посвящение в студенты падает на голову внезапно и так поздно, что Тэхен уже успел проникнуться атмосферой аудиторий и общежития, чтобы считать — он вроде как давно посвящен.
Но желания придумывать отмазок нет, Тэхен ведь не социофоб, поэтому прийти посвятиться — почему бы и нет?
(а еще он с утра не видит соседа, но это, конечно же, роли не играет).
На посвящении много людей, некоторых Тэхен уже знает и, видимо, еще раз посвятиться решили все остальные курсы. Это забавно, нет, правда, Тэхену даже хорошо и в голову лезут самые воодушевляющие мысли — о новой жизни, будущих свершениях и всем том, над чем он смеется, когда не может сгрызть достаточно стеклянного гранита знания к сроку.
От колы внутренности превращаются в замок ледяной королевы и саднит горло. Тела вокруг танцуют, кто-то играет на желания, кто-то уже просто выдыхает сигаретный дым в чужие губы — и от этого в голове ведет.
Тэхен пытается просочиться к стене, и желание не упасть на кого-то или не быть подмятым чужим разгоряченным телом вытесняет из головы счастливое возбуждение первогодки.
Когда его сзади хлопают по плечу, он еще может обернуться с улыбкой.
Когда его без слов, пауз и заминок целуют, он все еще улыбается, и то, что было в нем сверкающим снежным замком, тает и течет, обнажая гниль и мясо.
Тэхен цепенеет, и это так больно, что, когда его со смехом отпускают — и не ясно, парень это или девушка, да это и не важно — он все еще улыбается.
Все, что игриво вилось в голове пузырьками шампанского, лопается кровавыми пузырями.
Когда Тэхен прорывается к выходу, ему уже все равно, падают на него или он на них — стигма, легкая и неуловимая, уже гниет.
Тэхен не любит привязанности и привязи, это следствие.
Тэхен ненавидит, когда на нем оставляют следы.
Слишком долгое прикосновение, поцелуй, выдох по изгибу шеи, рисунок ручкой на ладони — все это жжется даже спустя долгое время, когда вздохи и поцелуи давно смыты водой, а рисунки стерты до кровавых потертостей.
Предлагая свою дружбу и чувства, люди полагают, что приносят великий дар, который принимающий обязан беречь больше всего на свете. Но на деле тебя клеймят, как заводского пса, а увидев, что ошейник и цепи не оценены со слезами радости, выкидывают на улицу, чтобы нести свои дары другим.
Прикосновения, следы – стигмы…
Тэхен знает, у него опыт, над которым пришлось не слезы лить — делать выводы.
Тэхен помнит, как это — человек ушел и надо бы радоваться, а следы горят, вскрываются язвами и гниют снова и снова, снова и снова.
Пока не забудется.
У Тэхена хорошая память, и когда он влетает в туалет и со всей силой захлопывает дверь, собственные губы хочется прижечь.
Когда Тэхен видит своего соседа, когда он видит Джина, прислонившегося бедром к раковине и сосредоточенно рисующего себе стрелки, его словно в грудь холодным кулаком бьют.
С размаху, с оттяжкой, с удовольствием.
Кожа у Джина светлая, совсем не блестит от пота, как это должно быть после танцев. На лице ни румянца, ни следов чужой помады — только бледность и мешки под глазами, которые появились вот уже неделю как.
Тэхена обжигает знанием.
Он знает, с какого дня появились следы недосыпа.
Он помнит каждый нюанс их взаимодействия.
Он видит, как Джин бросает на него короткий взгляд, он уверен, что Джин отметил все — раскрасневшееся лицо, неровный застывший оскал на израненных губах, общую потрепанность.
Тэхен застыл посреди узкого прохода и видит, как его сосед неторопливым, слитым движением отводит взгляд и возвращается к своему глазу не дрогнувшей рукой.
Эта гребанная идеальная вытянутая рука между ними.
У Тэхена начинают зудеть десны и ему что-то хочется отгрызть.
Но вместо этого он подходит к крайней раковине и остервенело брызгает в свое лицо водой — еще, и еще раз, а потом трет губы.
Он даже не помнит лицо того (той?), кто поцеловал его, но от этого не лучше, просто стигма получается такая дешевая и не менее мерзкая.
Сбоку продолжается молчание, словно Тэхен стоит у зеркала один.
Бесит.
Техен поднимает взгляд на их отражение и смотрит.
У Джина абсолютно расслаблены пальцы, запястья, руки. Его движения легкие, стремительные, а за ровность стрелок он достоин Нобелевской премии. В отвратительном освещении он кажется еще более нездоровым, а глаза — сплошным темным провалом, где в зрачке снисходительно мелькает желтый огонек.
Тэхен внимательно наблюдает темные волосы, обветренные губы, Тэхен впервые рассматривает так детально чужое ухо, все забитое гвоздиками. Это странно, и это умиротворяет настолько, что когда Тэхен снова смотрит на себя, то прежде всего видит тот кошмар, который сотворила вода с его глазами, а не красные губы.
Тэхен — гребанная панда, только эти медведи раз в сто красивее. С такой рожей и на Хэллоуин гримироваться не надо — все и так разбегутся в ужасе.
Тэхен ругается.
Тэхен озлобленно шипит «твою мать» и ненавидит все — посвящение, стигму, хреновую подводку, руку.
Тэхен уже хочет было сунуть голову под кран, как сталкивается взглядом с чужим, темным, внимательным. В зеркале.
Джин смотрит, не скрываясь, через стекло, и на лице ни капли осуждения или насмешки. Даже снисходительности нет, и Тэхен не хочет решать, что об этом стоит думать.
Джин — это Джин, и по его лицу тяжело понять, что он думает на самом деле, смеется он сейчас или презирает.
Тэхен просто с вызовом, не замечая, как кусает губы, смотрит в ответ — глаза в глаза, зрачки в зрачки.
Ну же, скажи, добей, сломай, испорти, перестань быть таким гребанным джентльменом.
Джин закрывает подводку колпачком — такой короткий хлопнувший звук — и шагает к Тэхену.
Тэхен готов улыбаться и получать новую стигму. Джин идет к нему — и это все, конец, ведь Джин никогда такого не делал. Он может протянуть печенье, но не шагнуть навстречу, у него же вытянута рука.
Джин коротким, выверенным движением кладет лайнер на край раковины. Раковины Тэхена.
Джин уже не смотрит в глаза.
Джин идет мимо.
Тэхен молча пялится на черный карандаш, когда за спиной тихо закрывается дверь. Тэхен стоит в оглушительной тишине и вспоминает, что вообще-то надо дышать.
Подводка. Джин. Подводка. Джин…
Не в ней же все дело, верно? Не из-за подводки все кишки скручивает, а холодная вода не остужает пылающей головы.
Не из-за подводки Тэхен не помнит дорогу в комнату, не из-за подводки Тэхен приходит в себя лишь тогда, когда видит Джина, сидящего на кровати с чашкой в руках.
Эта подводка ломает хребет лошади благоразумия. У Тэхена крыша трещит, его несет, и скинуть все на алкоголь не получается — в ту колу совершенно точно не добавляли ничего кроме самой колы.
Но Тэхен все равно улыбается, забирает из чужих рук кружку и делает глоток не своего кофе. Господи, это холодный кофе без сахара – Джин и правда сатанист.
— Кому ты продал душу, чтобы спокойно пить этот ужас?
Слова сказаны, и даже если сейчас в комнату ворвется полиция нравов с криком «Тэхен, остановись!», это уже ничего не спасет. Джин смотрит прямо, у него расслаблены плечи и напряжены кисти рук. А еще — все же Тэхен пьян — у него подрагивает уголок губ и это странно похоже на сдерживаемую улыбку, и на лице мелькает удивление.
Это так хорошо, что хочется еще.
— Я продешевил. Нужно было продавать хотя бы за черничный.
Тэхен молча пялится на футболку Джина — розовый ктулху на черном фоне странно притягивает взгляд – и пытается переварить серьезный тон. Тэхен вообще не знает, что он хотел услышать в ответ – смех, тишину, аккуратное «ты вообще понимаешь, что несешь?»
Джин сидит напротив, у него торчит колено из джинс, у него серьезный ответ и все еще напряженные запястья.
«Я идиот», — констатирует Техен, а вслух говорит:
— Если я его сделаю, твоя душа перейдет ко мне?
И вслух это звучит еще хуже, чем в голове, но он же не думает, он стоит перед соседом, с которым не хотел портить идеальные отношения вытянутой руки, он отобрал у соседа его чашку.
Он просит себе его душу и это похоже на тот самый флирт, который зовется убогим.
Ктулху перед глазами расплывается кляксой цвета фуксии, но странное непередаваемое выражение лица Джина стоит всех богов дна морского.
— Моя душа — такой хороший вклад?
Голос Джина звучит аккуратно. В голосе Джина отблеск вытянутой руки, и это ломает, сворачивает внутренности изнутри.
Как Джин может быть таким аккуратным?
Таким не липким?
Тэхен не любит привязанности и чужие прикосновения. Тэхен всю жизнь живет с неудобным чувством вины за свободолюбие. Тэхен всю жизнь уворачивается от стигм.
Тэхен получил человека, который даже воздухом с ним будто раздельно дышит, и этот дар сорвал все предохранители и проломил крышу.
Не должно — не может быть все так хорошо.
Он не помнит, куда отставил кружку — но должно быть не уронил, раз звон не привел его в чувство. Шагая к кровати, Тэхен улыбается, а чужие зрачки расширяются с каждым его шагом все больше.
Это – спусковой крючок.
Джин сидит на кровати, и он, кажется, в шоке, когда Тэхен упирается коленом о край постели и нависает над ним. Чем ближе Тэхен — тем дальше отклоняется Джин, и это внезапно раздражает.
Вытянутая рука, да?
Тэхен тепло улыбается и ломает ее нахер - он чувствует дыхание Джина, он заглядывает в провалы его глаз, они наконец-то дышат одним воздухом без расстояния.
— Это я так вымогаю одно желание, – говорит прежде, чем придумывает – что за желание, зачем это желание.
Корабль Тэхена танцует на штормовых волнах. Его бросает между скал, и это здорово. Это будоражит сильнее прыжка с парашютом.
— Стало быть хочешь невозможного, раз такие… методы.
Джин старается говорить уверенно – да, Тэхен видит, как тот сглотнул, как зрачки давно поглотили радужку практически полностью.
(и так плевать, что зрачки физически не могут выйти за пределы радужки)
Тэхен любуется серыми тенями под глазами и остатками от подводки – идеально ровными, нарисованными тем же лайнером, который так жжет задний карман штанов.
— А что не так с моими методами? Мы же со-се-ди. Всего лишь дышим вдвоем. Живем вдовем. Ты мне дал свою подводку. Печенье.
У Джина на лице либо «ты в порядке?», либо «вызовите спасателей».
У Джина на лице такая яркая эмоция, что Тэхен не жалеет.
Если это будет стигма, то самая грандиозная в его жизни.
Тэхен наклоняет голову вниз.
***
Утро встречает отсутствием еды, необходимостью рвать когти на пару и болью на лице. Тэхен хочет просто сидеть, трогать шикарнейший синяк, голубее которого только небо, и долго, проникновенно тянуть «твою маааать», задумчиво глядя в окно.
Джина в комнате нет, и Тэхен сожалеет, что так и не коснулся его. Или он его. Не суть, но следов нет, стигмы нет и точного понимания, насколько все плохо — нет.
Тэхен вспоминает вчера, и вместо того, чтобы рвать на себе волосы, хочет ругаться и отмотать пленку назад.
Чтобы быть умнее, ловчее — то, чего хотелось, он так и не получил.
Вместо этого он вынужден искать зеркало, не найти его и на ощупь определять, где синяк, на ощупь замазывать тональником. В этом он до сих пор не хорош, а отсутствие даже фронтальной камеры — да, телефон разряжен в ноль – обещает сделать шедевр на его лице незабываемым.
Когда Джин заходит в комнату — свежий, с кругами под глазами и молотком в руке, Тэхен так и замирает в центре комнаты с испачканными пальцами.
Они смотрят друг другу в лицо и нет, все же не стыдно.
И, о боже!
Джин касается своей скулы. У него палец обмотан пластырем.
Тэхен понимает намек, но этого мало, особенно когда вчера Джин говорил!
— Левее?
Джин смотрит спокойно, но это в целом, а по отдельности из выражения лица можно собрать целый паззл.
Недоумение.
Тревога.
Вопрос.
Маленький кусочек смешка.
— И чуть ниже.
Голос у него хриплый, словно он только что курил или просто родился таким…
«Шикарным», — думает Тэхен, безжалостно схватив слабое начало разговора за хвост.
— Я не нашел зеркало, – пожимает плечами и ярко улыбается, следя, как Джин бросает молоток — бам — на пол и отодвигает ногой под кровать.
— А оно бы не помешало.
Взгляд через плечо острый, темный. На его футболке изгибается в конвульсиях зомби, истекающий болотной жижей, но Тэхен вчера не отступил при виде Ктулху — что ему зомби?
Он сам зомби или как минимум заразился непонятным вирусом, раз с упрямством суицидника шагает к Джину — словно шаг из окна делает.
— Стрелки у тебя классные. А что насчет тональника?
Взгляд у Джина жгучий. И тюбик он берет лишь после того, как Тэхен лично вкладывает его в чужие руки.
Напряженные запястья.
…через пять минут становится очень хорошо.
— Насчет тональника никто еще не жаловался, — наконец-то говорит Джин, и Тэхену становится еще лучше.
И это очень странно, когда тебе мажут лицо, а ты не ощущаешь прикосновение рук. Тэхен мысленно замирает, почти дрожит, но чужого тепла нет — только холод наносимой массы.
В людях так легко разочароваться, но.
Но сатанисты, видимо, за человечество не считаются.
— А ты многим так… помогаешь? – Тэхен спрашивает почти не артикулируя, резко впиваясь в глаза напротив. И хорошо, что он стоит, иначе бы споткнулся — и наверняка получил второй симметричный синяк.
Ресницы у Джина длинные. Они подрагивают, а эти полуопущенные веки — разве эта часть тела может быть привлекательной? Это вообще нормально, хотеть провести подушечкой большого пальца по чужим векам? Это разве норма, что в этот миг у Джина такой теплый, трагично-нежный вид?
— Никто не жаловался на меня. За синяки, — уточняет Джин, и, о боже, прищуривается — как обычно делает, когда особенно увлечен своими технически-шаманскими плясками.
Тэхен сглатывает. Горло в один миг стало суше потрескавшейся земли в горшке его кактуса, который он не поливал с момента покупки.
— Здесь так волнуются за твои синяки? Я что-то о тебе не знаю?
«Я, блин, ничего о тебе не знаю», — запоздалое понимание подло пинает по коленке, но Джин снова не спешит добить.
— Ну как же, тебе не сказали? Студенческие попойки здесь решительно не приветствуются, институт строго держит рейтинг. Студенты тут в выглаженных рубашках и с не пострадавшими лицами. Они не опаздывают на пары, а в общежитиях держат истинно армейский порядок.
Джин говорит это спокойно, даже лениво — и Тэхен зависает от мягких ноток на изгибах звуков.
Прикосновения у Джина быстрые, легкие, мазками — словно он каждую неделю находит неправильного студента с синяком на лице и, как сестра милосердия, оказывает посильную помощь.
— Это значит военный порядок? — Тэхен обводит рукой их комнату и все еще не делает шаг назад, подальше от Джина.
Джин оглядывается, и он так серьезен, что Тэхену снова хорошо.
Если армия выглядит как их убежище, то эта страна обречена. Или наоборот лютый зверь — зависит от того, с какой стороны посмотреть.
Под кроватью Тэхена пока еще относительно ровные стопки бумаги, книг и распечаток. Над кроватью, практически на всю стену, плакат с изображением «Звездной ночи» Ван Гога с пометками, чье значение уже давно покрыто мраком даже для автора изящного, претендующего на каллиграфичность почерка. Подушка почему-то – а нет, она просто лежит на полу, потому что на ней новая палетка. Слишком новая и классная, чтобы потерять ее в завале карандашей, теней и высохших после первой сессии подводок, которыми завалена тумбочка.
Вторая половина комнаты похожа на убежище Арагога, только вместо паутины гигантский клубок проводов от аппаратуры, чье название для Тэхена мрачная тайна и по сей день, а Джин иначе чем «псины» их не называет. Темные ползут по стенам, по кровати, под кроватью, и то, что Джин умудряется еще где-то спать, вновь наводит на мысли о проданной душе. Единственное, что Тэхен может отличить — микрофон, но, кажется, у них тоже есть свои разновидности.
Впрочем, Тэхену нравятся микрофоны… или то, как по-особому едва заметно их касается губами Джин.
Тумбочка Джина давно стоит в самом дальнем углу комнаты за дверью, и выглядит она как жертва вандализма – по крайней мере Тэхен еще не додумался обклеивать мебель розовыми стикерами с множеством непонятых пометок.
И пока Тэхен считает черно-красную клетку чужого пледа, Джин отступает — отступают и пальцы, настойчиво скрывающие синяк.
— Это значит, что будет злой комендант. Вот его я называю посвящением в студенты, а не алкоголь в коле.
На миг, всего лишь на миг, Тэхену становится стыдно? Неловко? Жарко? Жалко? Но это все фигня, и злой комендант, и синяк на скуле, и то, что вечером он будет рефлексировать на тему прикосновений Джина.
Не опоздать на пару, посмотреть, что же там с лицом, в зеркале - тоже фигня.
Спина Джина интереснее. Кажется, сквозь футболку Тэхен видит выступающие позвонки, но это не точно.
У Тэхена зудят пальцы.
Тэхен недостаточно сунул их в розетку.
(тем более синяк, как выяснилось, он получил не кулаком в рожу, а лбом подскочившего от телефонного звонка Джина, что до крайности странно утешало)
***
Еще недавно Тэхен думал о том, что у него рвет крышу. Что он — ветка, которую подхватил шторм и несет на всех парах навстречу безумию в дырах чужих зрачков. Что Джин его сожрет — так или иначе.
Сейчас Тэхен склонен полагать, что они оба снежный обвал. Два обвала, которые сначала медленно, а потом безумно быстро начинают нестись навстречу друг другу.
(на самом деле Тэхен ни черта не уверен, но об этом лучше не знать)
О, господи, они разговаривают утром и вечером — и говорили бы и днем, но кто-то наверху все продумал и раскидал их по разным курсам и факультетам.
Тэхен вдумчиво, с толком, с расстановкой ищет в интернете кратко-расширенное содержание некой книги «Войны и мира» авторства одного славянина, который любил дубы и воду, когда Джин наконец-то являет свой с вечным недосыпом лик в комнату.
Дуб или Джин? Выбор слишком очевиден.
Особенно когда последний тащит большую дурно пахнущую канистру.
И нет, Джин все еще не начинает разговоры первым.
— На всякий случай предупреждаю: оно воняет как… — Тэхен задумывается и кусает костяшку пальца. Зарубежная литература выбила все умные слова, но Чак Паланик почему-то остался, как и его известное…
— …мыло.
А еще Тэхен думает, что лучше бы он молчал.
— Мыло, — рассеянно повторяет Джин, подтаскивая канистру к своей кровати. И он снова шикарен — не замечая оговорки и не пытаясь поставить свою странную ношу хоть краем бока на сторону Тэхена. — Скорее как общественный транспорт.
Тэхен ложится на бок и думает о том, как безнадежно он не помнит, что там вообще в этом общественном транспорте. У Джина вены на руках видны, вот что важно. Эти длинные голубые…
— А чем пахнет транспорт? — интересуется он, и неловким движением локтя сбрасывает свой ноутбук на пол.
Звук падающей техники для Джина как когтями по стеклу — он резко оборачивается, и взгляд у него дикий. И сетка лопнувших сосудов в глазах нестерпимо красная.
Тэхен хочет спать и смотреть на это. И разговаривать с ним.
— Бензин.
Определенно, Джин умеет выбирать моменты, когда стоит говорить хриплым тоном.
Тэхен, окей, Тэхен любуется, как Джин садится на кровать напротив него и как гневно сжимает побелевшие пальцы.
Но Джин все еще молчит, а чувство гордости (и самосохранения) Тэхена не так уж и велико.
— Хочешь поджечь общагу? — кажется, о чем-то таком кричала в телефон его однокурсница, обнаружившая, что в прибежище студентов столь почтенного заведения могут бегать тараканы.
— Нет, — отрезает Джин, — мне нравится эта кровать.
Его руки напряжены, и Тэхен теперь может клясться на «Неоновом демоне», что там есть красивый рисунок мышц.
Когда Джин поднимает взгляд, его глаза чернее совести создателей hq, позволивших Аобе Джосай не попасть на национальные.
— Я скорее сяду на пятнадцать лет за сожжение группы лиц, чем через несколько лет буду работать рядом с ними.
Этот голос, низкий и напряженный, звучит до ужаса мягко, и Тэхен серьезно задумывается, а не было ли в его чае коньяка. Но так или иначе, ему подозрительно хочется оказаться на месте некой «группы лиц».
— Впрочем, — Джин едва заметно дергает бровью и в целом становится резко спокойным, — суд меня оправдает, когда я покажу их работы.
Тэхен смотрит, как он достает зажигалку из-под подушки, щелкает, вызывая огонек.
Кажется, он не вовремя бросил курить.
— И возможно даже даст медаль за заслуги перед искусством.
— Я в тебя верю, — заверяет Тэхен, резко воспылав пониманием и состраданием. Разве Джину могут не дать медаль? Разве Джин не достоин премии? Разве держатели Оскара не в курсе, какой он замечательный и как чертовски ужасно не оставляет следов?
Нет, нужно выкинуть чай и перейти на воду…
Техен остановившимся взглядом смотрит, как Джин забирает зажигалку, канистру и, пиная ее, выходит из комнаты, унося запах бензина и холодного безумия с собой. И, кажется, шипение о «клятых операторах».
Если подумать, Джин часто приносит странные вещи — веревка, топор… бензин. И эти вещи всегда пропадают в ближайшие три дня.
Если подумать, то Джин…
Если думать о Джине…
Тэхен зажмуривает глаза и остервенело трет веки.
Тэхен помнит про черничный кофе и покупку души.
Тэхен не может не думать.
***
Их руки соприкасаются, когда они передают друг другу чашки. Кожа к коже, пальцы по пальцам — всего на миг, но это мгновение настойчивым теплом жжет Тэхена весь оставшийся день.
Дыхание у Джина легкое, теплой тропинкой по затылку — мимолетно, когда они вдвоем протискиваются в дверь, продрогшие от ливня и тонкости своих футболок, но у Тэхена весь остаток дня болит голова и ломит тело.
Джин улыбается уголком губ и умело не показывает то, что бурлит в нем яркостью эмоций и чувств, топор и редкие отрывистые фразы — лишь верхушка айсберга, о которую раскалывается не один Титаник.
Из них двоих Джин свободнее ветра, а Тэхен день и ночь сидит с лупой, изучая карту своей мимолетно помеченной кожи.
Волдырей нет, гноя нет, крови нет. Все стигмы спят, как веретеном исколотые, хотя это больше напоминает обработку героином — неестественно хорошо сейчас, потенциально плохо потом, привыкание в один миг.
Под вечер голос Джина хрипит в противовес чистому звуку из наушников, и когда Тэхен берет его руку, чтобы обвести линии ладони пальцами, это выглядит, как наглое посягательство на рокировку чувств.
Впрочем, короткий взгляд красных от недосыпа глаз, и Тэхен все глотает. Улыбается, и принимает это новое касание — как если бы Джин сам протянул ладонь и взял его руку в свою.
Это как напрашиваться на стигму — мысль тревожная и отпечатывается рядом с застарелой историей о кофе, которую Джин наверняка забыл.
Но Тэхен помнит, улыбается, и оттягивает тот самый момент до последнего.
Как жаль, что Ванга забрала всю славу себе — по части предвидения будущего в подсознании Тэхен может дать прикурить и Нострадамусу.
***
У коменданта такие ноги, что Тэхен уверен — тот ночует в тренажерных залах просто ради того, чтобы этим ножищами кого-нибудь задушить. Серьезно, если бы уголовный кодекс был хоть на каплю разумнее, то запретил бы иметь бедра и голени — такие, что ткань штанов разве что угрожающе не трещит.
Джин, опирающийся бедром о проем двери, выглядит почти хрупким, и эта идея заставляет передернуться — нет, Джин точно не фарфоровая чашка.
Джин устало, как многодетная мать, усмехается, и это выглядит жутко. Пожалуй, страшнее, чем очень недовольное лицо коменданта, чуть не наступившего на.
ecco.ru
— Аккуратнее, это чужая курсовая, — ровным, невыразительным тоном замечает Джин, и минуту как застывший Тэхен ощущает ярое согласие — да, осторожнее с его курсовой! Она, конечно, достойна пойти на самокрутки и вообще тихо ненавидима, но не настолько, чтобы ее топтали эти ноги!
— Может просто этим листам стоит не лежать на полу, — комендант почти шипит.
У Джина на лице благородная утомленность и ехидная доля «да что ты говоришь?» Тэхену кажется, что Джин может убедить во всем — что земля плоская, а пол лучше стола, но тот молчит и терпеливо переносит список растущих претензий.
— У нашего института высокие рейтинги, — вкрадчиво замечает комендант, и причина его неудовольствия — рубашка в клетку оттенка морской волны, свисающая с дверцы шкафа.
Тэхен смутно припоминает, что вроде бы она его, и становится неловко – не перед ужасными ногами, а перед Джином, который от этих самых ног получит ни за что, ни про что.
Джин смотрит на рубашку долгим томным взглядом (Тэхен снова задумывается о своем здоровье и том, что тушь, однако, у Джина тоже от сатаны).
— Да, она мне к лицу, а красивые студенты повышают рейтинги?
И нет, его лицо все еще не впечатано ногой в пол.
Тэхен немножко зависает — самую малость, достаточно для того, чтобы проспать момент, когда инспекция закончена, а понятия «красивый» и «джин» мигают алыми тонами в более чем близком соседстве.
Нужно было покупать не кофе, а коньяк.
— Отличный в общем-то парень, — без всякого выражения бросает Джин, когда они оба протискиваются в комнату. — Буянит правда порой чрезмерно, но что хорошего в стерильной идеальности.
Тэхен обводит взглядом подрагивающие чужие костяшки, следы от проводов на запястье, следы холода на голых руках – высокие рейтинги не делали перебои с отоплением более приятными.
— Судя по всему, претензий у него много. Много нужно исправлять?
Джин молчит, медленно поворачивает лицо и выглядит так, что хлопнул бы по лбу ладонью, да силы тратить жалко.
— А что нам нужно исправлять?
С таким лицом скорее спрашивают, кого убить, а Тэхен улыбается и машет — вокруг, на шкаф, на одежду, на бумаги, на кучу мелочей на кроватях и около них, на армию чашек и выглядывающий из-под подушек стратегический запас на ночь.
— Все в порядке, – Джин почти улыбается, но бледные губы только дернулись в намеке. — Пока здесь нет крошек для тараканов — все идеально. Сомневаюсь, что те, кому интересен рейтинг, придут именно в эту комнату, увидят рубашку и познают… испанский стыд? Тут нечего исправлять.
Тэхен опоминается и добавляет:
— За рубашку отдельное спасибо, что прикрыл.
Джин смотрит долго, и его рука как была согнута, так и осталась.
— А она твоя?
Что-то идет не так. Тэхен медленно кивает и уже смутно припоминает…
— Забавно, я позавчера ее надевал…
Тэхен уже не уверен, что футболка на нем приехала из его родного дома. Разве он купил бы что-то с изображением диснеевской Ариэль, едящей желто-синие суши?
Джин говорит что-то еще, но Тэхен молчит. Тэхен смотрит в окно и думает.
В голове восхитительно пусто.
***
Общий гардероб оказывается всего лишь очередной ступенькой в их серьезной совместно-общей жизни — Тэхен старательно не думает «семейной», это чревато воскрешением темы кофе с черникой, что в свою очередь приводит к ассоциативным рефлексиям и дикой головной боли напополам с приступом паники.
Если раньше Тэхен полагал, что Джин молчалив, то нет — Тэхен был не прав и он раскаивается. Джин восхитительный собеседник, которого ровно столько, сколько нужно и который даже на риторические вопросы отвечает как надо.
Искусство ровных стрелок за несколько месяцев продвинулось вперед и теперь за себя было почти не стыдно. Но каждый месяц его мучал (а до следующих мучений он снова забывался) один вопрос:
— У нас в комнате самая крутая аппаратура на весь этаж и самое дерьмовое зеркало. Напомни, почему мы все еще не нашли новое?
Назвать это зеркалом было вообще сродни комплименту. Тэхен подозревает, что настоящее зеркало на самом деле когда-то разбили, затем взяли осколок покрупнее и выдали за него. В этом шедевре кривых рук он едва может рассмотреть свой глаз, скулу и переносицу, и дело было не только в размере — царапины и неровные края с подозрительными бурыми следами не облегчают труд не сделать свое лицо кривым.
Джин не поднимает глаз от экрана компьютера, но ответ все равно давит тяжестью безысходности.
— Палетка оказалась сильнее. И дороже.
Тэхен молча смотрит перед собой, ему и тяжело и хорошо одновременно. Приятно, когда чужие приоритеты так совпадают. В конце концов, эта палетка стоит их пустых карманов, а ее оттенки превращают слезы по потерянным деньгам в райскую росу.
Их совместная жизнь так хороша, что пусть самое дерьмовое зеркало остается в их комнате до следующего месяца.
Проблемы приходят откуда не ждали — в общежитии рвут и мечут, собирают дрова для костра, но факт остается фактом — из холодильников пропала еда, а то что осталось, чревато пищевым расстройством. Тэхен узнает об этом одним из последних, Джин являет свой светлый лик едва-едва к комендантскому часу, и им голодно и холодно.
Тэхен смотрит на чужое замкнутое лицо и видит там обещания долгой мучительной смерти вору.
Тэхен озвучивает печальное:
– У меня только пачка сухариков. Наполовину пустая.
Не меняясь в лице Джин показывает половину багета, и это становится почти смешно.
Почти, ведь это просто грустно – нужно учить билеты, вторую неделю нужно, а все ночные запасы опрометчиво уничтожены еще на прошлой неделе.
— Сколько человек может протянуть без еды? — Тэхен сползает на пол. Джин садится рядом, и между ними сухарики, багет и философия.
— С водой — пять недель, — уверенность в голосе Джина заставляет не думать о том, а точно ли ему это известно лишь в теории.
— А с сухариками и багетом?
— Половина пачки и половина батона? Это не еда, это издевательство.
В эту ночь Тэхен не учит зарубежных поэтов и даже не готовится морально к своей потенциальной первой пересдаче. Тэхен залипает на переносицу Джина и то, что они сейчас поэтично делят на двоих еду, косметику… издевательства.
***
Когда снег покрывает асфальт тонким слоем, Тэхен кутается во все шарфы и чувствует максимальное опустошение после сессии. Джин профессионально рассекает в футболке с открытыми ключицами, и его тело не берет ни простуда, ни воспаление легких, ни обостренный невроз — Джин заливается кофе с начала учебного года, и зачетка ничего не поменяла.
Джин привык, половина его университетского пути уже с отбитыми почками.
Тэхен почему-то цепляется за эту мысль, и мрачнее него только однокурсник, ставя высший балл которому преподаватель посетовал, что «в его ответах нет огня и интереса».
У Джина пройдена половина пути, и однажды какая-то компания со слезами счастья заберет его спасать звук себе.
У Тэхена дерганное начало, океан рефлексии в бессознательном, конфликт длиною в несколько месяцев.
У Тэхена все еще нет черники и нормального кофе, и это приводит в отчаяние, к которому перестают примешиваться нотки облегчения.
Тэхен, откровенно говоря, хочет лезть на стену и утопиться в сине-желтых завихрениях Ван Гога. И вечерний поход в душевую против обыкновения делает только хуже.
Нет, Тэхен и раньше не любил это место. Быть в воде классно и возможно стоило бы стать ихтиандром и уплыть в свою перламутровую пещеру, чтобы благословлять воду в окружении золотых рыбок, но общая душевая — больная печень.
Тэхен рухнул мешком овощей на кровать, чувствуя афганские флешбеки. Джин сидит напротив на полу и поднимает свои дикие глаза, словно уловил мысленный посыл «я вернулся ради тебя с войны, дорогой».
Дорогой.
В груди Тэхена тоска, а руки нужно протереть антисептиком.
Общая душевая — это как метро. Неизбежное зло, где неприятие чужих касаний эволюционирует в зубную боль — Тэхен помнит, как его тошнило от случайного касания к лопатке, как болело у ребер. И как хотелось после этого в комнате зарыться под плед к Джину, выжигая гнойную стигму его непробиваемым спокойствием.
Общая душевая — это когда тебя могли не трогать, но ощущение чужих микробов оседает толстым слоем на ладонях. Словно Тэхен не с мрачной миной стоит под водой в максимально возможном одиночестве, а принимает душ в обнимку с парой человек.
Тэхена передергивает и кожу хочется содрать.
Джин смотрит темным взглядом и молчит в самой потрясающей манере.
Вот с Джином Тэхен с удовольствием постоял бы под водой. В обнимку. И не только.
Тэхен молча смотрит в потолок и чувствует, как дно под ним трещит.
У Джина потрясающий живот. И колени после всех этих дыр вместо джинсов — невероятные. И локти. И ключицы. Весь Джин — сплетение приятной кожи и выпирающих костей, от мысли о которых начинают зудеть десны. Тэхен не смотрит на Джина очень старательно, на языке вертится приглашение — в духе «эй, мы же такие классные соседи, как насчет дать себя покусать за все твои такие классные места и не только?»
Тэхен со стоном закрывает глаза руками.
Взгляд Джина почти материален, и от этого хочется выть — какого черта он только почти?
У Тэхена мало времени — всего лишь пара лет, Тэхен потерял несколько месяцев на рефлексию. Тэхен видит будто со стороны, как его тело садится на кровати и впивается в молчащего дьявола взглядом.
Тэхен знает, что сейчас скажет: «Джин, ты слишком классный и руки у тебя красивые. Давай я познакомлюсь с ними поближе? Можно даже сейчас?»
У Тэхена под глазами мигает красный и сердце в тахикардии отбивает sos азбукой морзе. Поезд его красноречия получается перевести на рельсы рассудка в самый последний момент:
— Окей, ты отдашь мне свою душу за очень дерьмовый кофе с воображаемой черникой?
Рельсы разума? Иди-ка ты к черту, Тэхен.
Джин смотрит долго, не отрываясь — Тэхен захлебывается в этом взгляде, Тэхен отчаянно царапает горло ногтями и ртом хватает ускользающий из легких песком воздух. Тэхен сидит на месте, изогнув губы в неловкой гримасе, утонувший в чужом зрачке и своем желании.
Джин говорит:
— Если ты чего-то хочешь, тебе достаточно просто попросить.
И Тэхена ломает.
Плотину взрывают динамитом свободы, рухнувшие воды швыряют прочь — но только чтобы чужие руки поймали так крепко, что клеткой им никогда не стать.
Когда-то Тэхен был деликатным человеком, правда, он старался. Когда-то Тэхен, не любя стигмы, и сам старался не трогать — это же так естественно? Относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе?
Но Тэхен ведь не хочет это чертово расстояние вытянутой руки от Джина.
Тэхен давно сдал свои принципы сатане теоретически — теперь самое время подтвердить это практически.
Сжимая чужие холодные руки до синяков судорожно сведенными пальцами.
Джин холодный — это почти как подписанный смертный приговор. Холодные руки, холодные скулы, холодное лицо, непроницаемые глаза. Тэхен прижимается губами к его губам и думает, что если они ледяные, самое время шагнуть из окна.
Нет.
Поцелуи Джина теплее жизни.
***
Тэхен не любит боль. Тэхен понимает, что нужно сидеть смирно, и Джин конечно же не применит обезболивающее, но так плевать. Тэхен хочет быть котом, чтобы стереть себя о Джина. Тэхен готов выпрыгнуть из кожи от счастья, но он сдерживается — впервые эта самая кожа получит то, что он так ненавидит, добровольно.
Стигмы бывают разные.
Джин раскладывает нужное с ювелирной точностью, словно посещал подпольные курсы по пирсингу. Тэхен смотрит на его руки, и в горле становится как в аду — теперь он точно знает, что они ледяные и совсем не дрожат, когда сжимают.
Или прижимают.
Иглы, антисептик, ватные диски, сережка.
— Ты когда-нибудь делал это?
Молчать невыносимо и сказать хочется очень много. Тэхен глаз не может оторвать от сосредоточенного лица Джина — и его губ.
— Только видел.
Джин лаконичен, но от хриплых ноток подгибаются колени — Тэхен очень рад, что просто сидит. Нет, Джин достоин, чтобы к его ногам падали, но нужно держаться!
А потом он становится рядом, совсем близко — и Тэхен замирает.
Джин последовательно обрабатывает ухо антисептиком. Коже и холодно от него, и тепло от касаний Джина. У безумия запах с оттенком спирта, но Тэхен хочет этого. След, который не стереть ни одной мочалкой.
Самую яркую и беспощадную стигму.
Игла кажется толстой, но Тэхен доверяет — доверяется. У нее стальной блеск и кончик притягивает взгляд. Джин смотрит беспощадно и тяжело.
Джин смотрит — так хорошо.
Сначала очень больно. Против логики Тэхен не дергается, а застывает, приоткрыв рот. Ухо в одно мгновение охватывает огнем, и боль такая странная и двойственная, что это отвлекает от самого факта ее существования.
Тэхен закрывает глаза, всполохи под тонкими веками багровые и оранжевые. Тэхен слышит свое сердце, дыхание Джина.
Тэхен слышит, как игла медленно, слоем за слоем прокалывает кожу.
Чуть раньше Джин сказал: «Прокалывать нужно быстро, но я медленный».
Джин как всегда не соврал — он неторопливый. Неспешный. Обстоятельный.
Жаркая красная кровь жжет, заливая ухо, и течет вниз по шее.
Почему-то Тэхен думает про язык — не свой, чужой, на этой шее.
Когда игла протыкает насквозь, он, кажется, впервые выдыхает.
Это тяжело. Не решение, не процесс подачи собственной шеи под топор стигмы — вовсе не это. Тяжело в ухе от того, что что-то инородное терзает ткани, разрывает связи. Чем дальше проходит игла, тем сильнее наливается свинцом потревоженная кожа — так странно.
Извращенно приятно, даже когда боль начинает гореть с новой силой — на выходе иглы, стальной блеск которой покрыт алым огоньком.
Ухо пульсирует, в глазах Джина разбитые капилляры, такие же, как кровь на шее.
— Мочка будет болеть дня два, не больше. Это не хрящ, проблем должно быть меньше, — говорит Джин.
Тэхен смотрит на него и молча тянет за футболку к себе.
Нет, не день и не два. Этот след будет болеть долго — приятной пугающей болью.
Очень долго.