mortiferum nix.

⠀

Погода этим днем выдалась неладная: бьющий в глаза колкий снег, свищущая холодом вьюга, туман стеной да морозный ветер, что нещадно щиплет нос. Материал форменной накидки неприятно мокнет от снежной влаги, темный мех на вороте слипается, обдавая прохладой шею. От здания за спиной веет грустью и неописуемым страхом — страхом обездвижено лежать в твердом коробе, когда даже грудь слабо не вздымается от дыхания, и сердце заледенело молчит. Мелко ежась и пытаясь натянуть кожаные перчатки, подаренные в какой-то незаурядный день своего рождения кем-то из коллег, на трясущиеся мокрые руки, она всем телом содрогается от внезапного порыва воющего ветра в лицо. Арлекин не может заикнуться о том, что не любит Снежную, однако, климат региона все же совершенно не устраивал ее. Хотелось содрать дурацкий красный шарф с шеи надоедливого Чайльда, чтобы еще сильнее укутаться в тепло и переживать суровую погоду так же легко, как и этот юный Предвестник.

«Все же, время бежит неумолимо быстро… Когда-нибудь мы все там окажемся», — сухо и обнадеженно прокручивает мысль в голове, оборачиваясь на покрытый льдом склеп, откуда тревожным гулом доносится прощальный перезвон колоколов. Дама резким движением распахивает полы длинной пелерины, после крепко перевязав ее широким плетеным поясом. Хочется поскорее размять затекшую шею и, желательно, принять горячую ванную; голова словно налита свинцом от напряжения, а горло скованно спазмом. Слуга устало прикрывает веки, потирает стянутый морщинами лоб пальцами, облаченными гладкой тканью, и тяжко выдыхает паром.

— Эй, Арлекин! — звучит где-то сзади, сопровождаемое тихим насвистыванием незнакомой для нее мелодии.

На ее плечо в дружественном жесте приветствия ложится небольшая ладонь, соскальзывающая короткими ногтями ближе к предплечью. Чужая рука собирает накидку в складки, играет с ней и в итоге переключается на руку ее владелицы, мягко переплетая пальцы в коже со своими. Глупое насвистывание переходит в осторожное напевание с проглатываемыми словами, которое вовсе не доставляет неудобств или раздражение, а наоборот — скорее успокаивает.

— Ты задержалась, — выдыхает старшая Предвестница, жмуря глаза и поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони в своей руке, — Последняя, небось, осталась.

— Я хотела провести с ней немного больше времени, — горький вздох в ответ, — Все еще не могу привыкнуть к тому, что она мертва. Знаешь, такое ощущение, будто я зайду в ее кабинет, и она будет сидеть там, как прежде.

Знает. Она уже не один раз, забывшись, открывала дверь в тот злополучный кабинет и начинала рассказывать о навалившихся на них дел от Царицы, а после, немного погодя, молча скрещивала руки на груди и удалялась из комнаты прочь. В голове действительно не укладывалась мысль о смерти их сослуживицы. Это ведь не может быть правдой, так ведь?

— Мне казалось, что Ее Величество самолично тогда бы открутила всем нам головы, но она была так напугана и ошарашена… Все еще помню пустоту, застывшую в ее глазах в тот день. Был примерно такой же мороз, — женщина кивает в небо, указывая на снег.

Ветер все так же пугающе воет, носит по земле вихри снежинок и покачивает голые обмерзшие стволы, ветки деревьев. Арлекин снова развязывает пояс на талии, раскрывая мантию и предлагая собеседнице накрыться ее частью. Та, благодарственно кивнув, с удовольствием прильнула к телу и еле слышимо глухо хихикнула, пряча отмороженные руки где-то за теплой спиной. Она дрожит то ли от холода, то ли от отрезвляющих разум событий, произошедших за столь короткий промежуток времени: начиная неудачной кражей гнозиса, который бы мог украсить их шахматную коллекцию, заканчивая ужасающей гибелью Восьмой Предвестницы. Думается, ей совсем непросто.

— Я боюсь. Боюсь оказаться в таком же вычурном склепе. Никогда не думала, что вид этого сооружения, где внутри, в гробу, покоится моя некогда приятельница, вызовет у меня такое чувство тревоги, — девушка берет паузу в своем нескончаемом потоке мыслей и путающихся на языке слов, чтобы рвано вздохнуть и пустить этим действием по коже Слуги тысячи мурашек, — Я пела ей. Слышала? Ту незамысловатую мелодию… Она ее любила. Она много что любила. Она любила и жизнь.

— Коломбина, замолчи. Тебе нужно успокоиться, — строго цедит сквозь зубы, выпуская холод в голосе. Арлекин всегда была жесткой, способной одним взглядом усмирить толпу негодующих застрельщиков и агентов Фатуи и одним движением руки приковать к стене кого-нибудь, кто слишком много и без повода открывает рот, за шею, стреляя злостью сверкающими в потемках красными глазами. Никто не смел ей перечить. Даже Коломбина, которая хоть и была более серьезным противником и по силе, и по статусу, особо никогда не горела желанием чувствовать на себе тяжелое слежение чужих свирепых глаз. Дама нежно, но с неким упорством, поглаживала трясущуюся от немого плача спину соратницы, что отчаянно нуждалась в присутствии хоть кого-то не покинувшего ее.

Романтика в их отношениях не была такой, какую можно представить при упоминании этого отчасти вопиюще-безрассудного слова. Она заключалась в безмолвных переглядках на собраниях Предвестников, в доверии с закрытыми глазами, когда на тебя направлено огнестрельное оружие, и в обычном нахождении где-нибудь поблизости, чтобы найти успокоение друг в друге. Любить, зная, что на каком-то из поручений ты можешь потерять близкого тебе человека, сложно, но обсуждать эти чувства совершенно не хотелось. Все было так же прозрачно, как чистый лед на замерзшей реке, протекающей около суровой Снежной — региона стылой крови в венах, расплескивающейся на белоснежном снегу, региона нескончаемых тайн и загадочных замыслов. Предательство в любом из его проявлений, хоть и в двусмысленном ноже, воткнутом в спину, скрывалось за каждым углом переулков темной столицы. Арлекин тоже предаст, тоже направит не раз окровавленный нож к слепо доверяющей девушке, на губах которой теплится спокойная усталая улыбка. Дамслетта этого не боится, ровно так же держа фигурную острую сталь в направлении возлюбленной, всматриваясь в глаза напротив сквозь кружево. Много лет в группировке Фатуи научили защищаться, нападая, без единого намека на страх и волнение.

Ткань блузы на груди, мнущейся пальцами, что намертво вцепились в нее, слегка впитывает влагу соленых слез, одновременно бескорыстно служа платком без красивого узора. Коломбина редко показывала подобные эмоции кому-либо, включая и самую близкую ей женщину из окружения, обычно заглушая их беспокойным сном или тренировкой боевых искусств, например, метанием лезвий. Смерть одной из Предвестниц, Синьоры, выбила ее из колеи — в глотку не лез и кусок пищи, мысли беспорядочно крутились в голове, вытесняя нужную информацию, руки постоянно тряслись от обезвоживания и стресса, и внимание не сосредотачивалось ни на чем, кроме вида побледневшего лица Восьмой в каждом прохожем. Слуга имела большую честь служить для нее оплотом спокойствия, без обязательств скрывая ее от всякого бедствия одним взмахом плотной материи повседневного плаща.

Колокола снова уныло отбивают зловещий ритм поминального звона, громко и четко, разлетаясь эхом по центру города. Девушку в руках передергивает от каждого удара литого металла, напоминающего о такой скорой кончине всех, кто находится вокруг нее, всех, кем она могла восхищаться, кого могла ненавидеть или любить. Деревья мертво потрескивают ото льда, снег под ногами хрустит, словно иссушенные кости, птицы неприятно галдят, как и прохожие люди около здания.

— Спой мне, — молвит Арлекин твердо, — Посвяти эту погребальную песнь мне. Отпусти свою боль и найди силы двигаться дальше. У нас нет времени на, к сожалению, пустые эмоции.

Дамслетта загнанно поднимает уголки губ, странно и криво посмеиваясь лишь одними плечами с опущенной к ним головой. Из груди вырывается полуплач-полупение, обманчивая истинность — иллюзорность. Четвертая прозрачно кладет руку на пушистые темные волосы девушки, этим движением оберегая ее от страха и исходящей скорби, прикрывает глаза и вслушивается в тонкую будоражащую мелодию, которая пугающе свистит из уст; незамысловато гладит немного промокший мех на капюшоне ее светлой мантии, совсем отличающейся от собственной. Лязг на фоне притихшего поселения грубо дополняет тихие стоны печали, что отчаянно вылетают из горла.

Слуга любит ее голос — сорванный плачем, дрожащий и трепетный. Слуга любит ее глаза — скрытые белым кружевом и пеленой слез, налитые кровью от лопнувших сосудов и пугливо мечущиеся по окружению. Слуга любит ее руки — нежные, мягкие, безумно убивающие всех на пути и до скрежета зубов сильные.

Арлекин любит Коломбину. В порывах промозглого ветра, достающего ледом до внутренностей, колотящего судорогами замерзшие конечности и вьющего ураганы из снега и горячих чувств, от которых отлетают капли тающих снежинок на плечи.

Коломбина любит Арлекин. В отражении ее лица в качественном сплаве ножа в собственной груди, где-то около сердца, нещадно бьющегося стуком в агонии. В нечеловеческой страсти в краснеющих захватом глазах, направленных только на нее саму.

— В этом месте снег не предвещает ничего хорошего, — замечает Третья Предвестница, потухая от воспоминаний.

Снегопад идет с пущей силой, туман сгущается все сильнее над головами. Холодный поцелуй со вкусом горечи мук, соли слез и снега. Вероятно, это не последний их день, проведенный вместе, но каждый последующий зачеркивается красным в календаре, отчитывая мерный стук замедленного сердцебиения. Никто не сможет жить вечно, ведь рано или поздно наступит конец гнилого мира, когда все проблемы исчезнут, словно и не существовали ранее, боль притупится, и останется зияющая неизвестность, манящая мириадами звезд.

«Для каждого из нас уготовлен свой день, свой гроб и свой склеп. Прости и прощай», — шепчет для себя Коломбина, закрывая болящие потускневшие глаза.