на рубеже между звёздами и океаном

Джон проснулся ночью не от кошмара, а просто так, проснулся так, как будто и не засыпал, а просто прикрыл глаза. Но он не чувствовал какой-то усталости и не был разбит, просто ему как будто показалось, что надо проснуться. Джон сел на кровати и потер глаза. Рядом мирно спал Лавкрафт, раскинув по кровати щупальца, чуть пошевеливающиеся во сне. Они делили постель без всякого подтекста, просто так вышло, да и беспокойства ни Стейнбеку, ни его напарнику это не причиняло. Джона что-то смутно беспокоило, скреблось внутри и звало вперед. Он вышел на крыльцо, даже не обувшись, и посмотрел на дальние склоны на другом берегу широкой реки рядом с которой они остановились, покрытые густым лесным ковром. Ночь была зябкой и звездной, а небо отражалось в беспокойных речных волнах. Джон сел прямо на траву, поджав ноги под себя, и прислушался. Он понял, что терзало его — звезды пели свои древние песни этой ночью, и что-то внутри Джона откликалось на нее и стремилось в этот хор.

Позади Джона зашелестела трава, и Говард беззвучно сел рядом. Должно быть, он заметил пропажу напарника и вышел проверить. Рядом с ним ночь внезапно перестала быть такой прохладной. Джон вздохнул.

— Скажи, ты ведь тоже их слышишь? — в ответ Лавкрафт только кивнул.

— Тогда может хоть ты скажешь мне, о чем они поют? — Джон посмотрел на него, подперев голову рукой.

— Зачем? — голос Лавкрафта был тихим и шероховатым, — Ты ведь и так прекрасно их понимаешь.

И Джон хотел было возразить, но быстро понял, что в этом не было смысла. Он ведь понимал, всегда понимал эти песни, просто забыл с непривычки. Мужчина прикрыл глаза. Это были чудесные песни. Песни звезд, волн, гор и лесов. Они пели о Земле, о сердце Вселенной и о Доме. Что было такое этот Дом, Джон не очень понимал. Это было не то, что было принято называть домом у людей, а что-то другое, что-то, что породило Вселенную и ее законы. Это знал не сам Джон, но нечто внутри него пело об этом в унисон со звездами, и Джон слышал эту песню, исходящую из самой первопричины его существования. Почему-то ему очень хотелось туда вернуться, обязательно прихватив с собой Говарда, который, вроде как, тоже что-то знает об этом самом Доме и наверное оттуда же и пришел. Молодой человек задумчиво повертел в пальцах травинку. Вот ее песнь, и без того еле слышная, и оборвалась. Но этого было не слышно в общем хоре голосов. А если бы замолчала звезда — услышали бы все это? Разве одна из миллионов травинок не теряется так же, как и одна из миллионов звезд? Индивидуум не важен в этом хоре, так может показаться. Но все равно же каждый поет по-своему. Пусть еле слышно, пусть тихо, но поет же. Иногда Джону казалось, что он — такая же маленькая травинка в большом мире.

Он не считал себя каким-то сильно особенным, но так или иначе понимал, что от большинства людей отличается. И дело даже было не в том, что он эспер. Мало ли на свете еще эсперов! Это было что-то другое, более глубинное и непонятное, то, что вечно скреблось в груди, заставляло ночами выходить на улицу и долго стоять, смотря в небо, или в поле, внезапно отложив инструменты, встать, смотря вдаль, и внимать шепоту колосьев. В таких случаях на Джона странно косились — все ли с ним хорошо? Пару раз бывало, что кто-то из домашних трогал ему лоб рукой, не перегрелся ли. Они так себя не вели. Никто, наверное, из нормальных здоровых людей так себя не вел. Но Джон был вполне нормальным и вполне здоровым, никогда не замечая за собой чего-то такого, что могло бы быть симптомом болезни. В конце концов, он просто смирился с тем, что он, должно быть, просто отличается от остальных. Да, отличается сильно, да, кто-то обязательно примет его за безумца, но что поделать. Возможно он даже такой один на всем свете. Стейнбек не спешил обманывать себя. Все было так обычно и привычно, жизнь ровно соответствовала этим выводам, но в какой-то момент перестала. Потому что Джон встретил человека, который отличался от всех остальных даже сильнее, чем он.

Их представил друг другу Фицжеральд, говоря что-то о напарничестве и всем таком. Не то чтобы Джон сильно его слушал, когда это не касалось прямых указаний по работе. Говард Лавкрафт был поразительно длинным, похожим на мертвеца и насмерть провонявшим рыбой человеком. Он засыпал на ходу, иногда путался в собственных ногах и бормотал что-то невнятное под нос. Джон понял, что им суждено было стать напарниками с первого же взгляда. Что-то внутри просто откликнулось на него, заерзало, заворчало, давая четко и ясно понять — вот он с тобой одной породы, держитесь вместе, только посмейте разойтись. Не то что бы что-то подсказывало Джону, что если они разойдутся, то больше не увидятся, просто было понятно, что ему без напарника теперь покоя никакого не будет. Смотрящему со стороны их дуэт показался бы наивно комичным — внешне Стейнбек и Лавкрафт различались так же, как различаются ворона и письменный стол. На первый взгляд не было ничего, что могло бы стать для них чем-то общим, чем-то таким, что намертво бы скрепило двух настолько разных людей вместе. Но так или иначе, комфортнее чем с Говардом Джону не было еще ни с кем и никогда. Было правда так… необъяснимо спокойно с этим человеком (хотя иногда у Джона возникали сомнения по поводу «человечности» его напарника, но это уже, как говорится, мелочи), он особо ничего не требовал, всегда слушал, даже если казалось, что он спит, не считал Джона странным и просто был всегда где-то рядом. Джону нравилось думать, что внутри Говарда тоже есть что-то такое, что не пускает его далеко от напарника, недовольно откликаясь на любые мысли о разлуке. А может он и сам просто не очень хотел уходить.

Так или иначе, проведенные бок о бок дни сливались в месяцы, а месяцы — в годы. Быть рядом друг с другом стало настолько рутинной и обыденной вещью, что без нее быт Джона ему представлялся крайне тяжело, как если бы он бросил свой фургон и решил осесть на месте, оставив позади дорожную пыль и шум колес. И среди этой привычной рутины в груди Джона поселилось какое-то новое чувство, которое явно принадлежало ему, а то самое привычное нечто внутри только радостно ворочалось, когда он думал об этом. Это самое странное чувство не пришло внезапно, оно долго росло, пуская корни по всей грудной клетке, цепляясь за ребра и позвоночник и щекоча изнутри живот. Оно шептало по ночам, когда Джон прекращал думать о делах и засыпал: «Он понимает тебя лучше чем кто-либо еще, посмотри. Посмотри, тебе так хорошо, когда он рядом, ты не хочешь его покидать. Это твои мысли, не того метеорита внутри. Это ты пригрелся и привык. Посмотри.»

И честно говоря, Джона это немного напрягало. Он никогда не любил читать о любви, считал это блажью и уделял все время работе. Он и сам никогда не влюблялся, но это не тяготило его, подумаешь, какая мелочь. Мысли о подобном его в принципе никогда не прельщали. И даже когда в его жизнь медленно втек Лавкрафт, заставив глубины его сознания, явно отличавшиеся от человеческих и знающие больше, чем знают люди, откликнуться на себя, и превратил их мирное сосуществование в теплую и привычную рутину, он старался не думать о чем-то… чем-то таком. Но неизбежное неизбежно настигало пытающегося сбежать от подобных идей Джона. Рядом с Говардом ночи перестали быть такими зябкими, ради Говарда он начал возить большую жестяную банку с растворимым горячим шоколадом рядом с коробушкой под чайные пакетики, ради Говарда покупал молочный шоколад и мороженое, которые сам никогда не ел. Его молчание воспринималось абсолютно не так, как воспринималось молчание всех остальных, он никогда не раздражал Джона своими весьма странными повадками, даже на самую малость. Когда Говард засыпал на переднем сиденье, Джон откидывал спинку его кресла назад и накрывал напарника пледом, прекрасно зная, что ему это не особо и нужно — просто он так привык о нем заботиться, что не мог не сделать этого. Иногда Джона тянуло на и вовсе горячные мысли, вроде идеи поцеловать спящего Говарда в лоб или сравнения его с котом. Их он особенно недолюбливал, стремясь быстрее спрятать в самые дальние закрома, чтобы они больше никогда не приходили ему в голову. Но мысли приходили по-прежнему, и в такие моменты Джон больше всего жалел о том, что умеет думать. А Говард ничего не говорил. Может он даже и знал, о чем думал его, если так можно выразиться, друг, но виду не подавал. Для него такие вещи, как человеческие чувства были суетой сует, он их не понимал и понимать не стремился. Но он больше всех, наверное даже больше Джона, понимал его нечеловеческую природу. Где-то Говард услышал, что некоторые люди считают, что ничего не бывает просто так, и если двое встретились на жизненном пути, то видно их свела сама Судьба. Если так подумать, то их с Джоном встреча — не случайность, а Чей-то промысел, мол вот, каждой твари по паре. Паре одной с тварью породы. Но вообще-то Говарду на все эти промыслы было больно наплевать. Просто с Джоном действительно было комфортно. И хорошо. Джон никогда не задавал лишних вопросов, не осуждал, а еще был удивительно преданным. Он всегда запоминал, что Говарду нравится, а что нет, помнил какие-то глупые мелочи. В своих мыслях Лавкрафт уже давно обозначил его как «своего» человека. Существование без него представлялось какой-то более угрюмой серой массой, где некому было приносить Великому Древнему молочный шоколад с лисенком и зачем-то укрывать пледом. Говоря на человеческом языке, такие чувства называются «привязанностью» и «симпатией». Можно ли было говорить о них как о любви, Говард не знал. Он никогда не слышал, чтобы люди давали какой-то определенный ответ на вопрос, что же все-таки это за чувство такое — <i>любовь</i>.

Они по прежнему сидели прямо на траве на склоне у реки. До утра было еще далеко, небо было глубокое-глубокое, как будто в нем отражался тихий ход речных вод.

— Джон, — Говард тихо позвал своего напарника. Теперь была его очередь задавать странные вопросы, — А что такое любовь? Я никак не могу понять, что за чувство, вы, люди, называете этим словом.

— Любовь это… — Джон задумчиво посмотрел куда-то в никуда и повернулся к Говарду, — даже не знаю как тебе объяснить… А зачем тебе, кстати? Не помню, чтобы тебе так уж были интересны человеческие чувства.

— Они и правда меня слабо интересуют, — кивнул Говард, — Но я хочу понять, как называется то, что я чувствую к тебе. Из того, что я знаю, мало что подходит.

Джону показалось, что он здесь и сейчас сходит с ума. Или что ему все это просто снится, и вот он сейчас проснется, выпутается из щупалец Лавкрафта и пойдет готовить себе завтрак. Он даже ущипнул себя на всякий случай.

— Что ты делаешь? — Говард вздохнул, смотря на плечо Джона с расползающимся по нему красным пятном от щипка.

— Проверяю, не сплю ли я.

— Ты не спишь. Мы сейчас оба не спим и сидим на улице без верхней одежды, хотя сейчас довольно холодно. И я спрашиваю у тебя: что такое любовь?

— Ну и задал же ты мне задачку… — Джон посмеивается, почесывая затылок, — Любовь, она… ну если совсем просто, то как симпатия, но сильнее. Хочется позаботиться о том, кого любишь, помочь им, быть рядом. Если вы вместе — не хочется расставаться. Но это так… если совсем просто.

Джону показалось, что он сейчас сказал какой-то бред. Конечно он вроде как простенько описал то, что сам по сути чувствует, но все эти чувства, когда легли на слова, превратились в совершенно жуткую непонятную кашу. Как пошло и некрасиво это звучало! Но Говард слушал вроде как даже с интересом, немного наклонив голову.

— Такие вещи проще конечно показывать… Но с примерами тут скудно, сам видишь, — Джон набрал воздуха, стараясь выглядеть как можно спокойнее, — Но вот… Вот я тебя люблю например.

— Да?

— Да.

Лавкрафт посмотрел сначала на небо, потом на воду, потом опять на небо и наконец на Джона. Внешне он конечно храбрился, но и Говард-то не дурак. Для кого-то вроде него человеческие мысли были прямо здесь, на самой поверхности. Хотя к Джону в голову он не лез. Просто было и без того видно, какое это его спокойствие сейчас совершенно напускное.

— Хорошо. Тогда наверное… Наверное то, что я к тебе чувствую, можно все-таки назвать любовью.

Джон поперхнулся слюной. Не то что бы он этого прям уж так не ожидал, нет, он конечно в глубине души надеялся, и все-таки… Внутри заворочалось что-то теплое. Снаружи продолжала тягуче литься песня звезд. А на самом рубеже сидел Джон с выпученными глазами и смотрел на того, кто только что признался ему во взаимности его чувств. Они ничего не говорили друг другу минуты две, неподвижно сидя рядом. Джон только сейчас заметил какая абсолютно ровная у Говарда кожа — не было ни шрамов от прыщиков, ни маленьких морщинок в уголках глаз, даже пор почти не видно. У обычных людей, конечно, так не бывает. А Говард обычный человек? Говард наверное вообще не человек. И Джон, вроде как, тоже не совсем человек. Как там говорилось? Каждой твари по паре? Забавная, наверное, ситуация.

Руки у Говарда худые и костлявые, но кожа на них нежная и как будто полупрозрачная — вон, все венки видно. У Джона руки совсем не такие. Но когда худые пальцы накрывают мозолистую ладонь, все что происходит снаружи как-то меркнет. Джон наконец-то думает, что все вообще-то совсем не важно, и ему пора перестать думать.

— Ладно, — он встает и отряхивает колени, — Пошли спать. Перед рассветом будет совсем холодно.

Уже в кровати, Джон немного колеблется. Нет, вообще-то мало что изменилось. Они по-прежнему лежат вместе, быт ведут, грубо говоря, тоже вместе. Просто теперь они вроде как договорились, что они друг друга любят. Он поворачивается на другой бок, лицом к Лавкрафту. Трудно сказать — спит он или нет. Но будь, что будет, думает Джон и прижимается губами ко лбу Говарда, слегка приподнявшись на локтях.

— Зачем? — Говард все-таки не спал.

— Ну, — Джон выдохнул, — У людей, ну, у некоторых, есть традиция целовать в лоб на ночь тех, кого они любят.

— Хорошо… Сделаешь так еще раз?

И Джон целует еще, в лоб, в скулы, в переносицу, проводит рукой по волосам Лавкрафта. Он пытается в этот маленький жест вложить все, что может, показать Говарду на практике, что такое любовь. А Говард не сопротивляется, наоборот, он довольно прикрыл глаза, как кот, и положил руку Джону на плечо.

— Если это — любовь, то я не против любить тебя, Джон Стейнбек.

— Да… Да, хорошо. Все, а теперь я точно ложусь спать, мне завтра еще за рулем целый день.

— А может…

— Нам за это «может» от босса прилетит, сам понимаешь.

Джон вздохнул и прикрыл глаза, натянув одеяло до самого подбородка. Отворачиваться обратно он не стал. Рядом с Говардом было и правда почему-то очень тепло.