Алфи Соломонс знал, что умрёт. Знал в тот самый момент, когда в его контору зашёл этот ебучий цыган с ледяными глазами. Знал, потому что сразу же в них пропал. И не выстрелил тогда только из-за этих гребаных глаз. И хуев Шелби определенно все понял. Своей цыганский чуйкой, цыганской задницей или что там еще было у Томми Шелби. О, мозги точно были. И внешность. И хитрость с жадностью, будто не цыганом тот был, а самым настоящим евреем. А уж в жадности самому Соломонсу не было равных. И сейчас его жадность требовала Томми Шелби. Всего, без остатка.
Алфи Соломонс был жесток, хитёр и безумно притягателен. Он знал это и прекрасно этим пользовался. Когда надо, он вполне мог самолично отрезать вонючий член мудаку, что покусился на одну девушку из его достаточно большой семьи, но при этом часами выплясывал с Томми Шелби. Они не доверяли друг другу, и каждый пытался наебать другого посильнее. У Соломонса была вполне себе определенная цель подчинить себе Шелби, привязать и заставить целовать золотые перстни, бывшие для Алфи своеобразной броней. Броней, что показывала окружающим насколько силен Алфи Соломонс. И состояла она не только из перстней. Цепей, колец и прочей дорогущей чуши на нем было больше, чем на некоторых цыганских «шаманках». А уже как привязывать, было откровенно плевать.
Чувствами, деньгами, властью или другим источником полнейшей зависимости, уничтожив все, что имеет сумасшедшая цыганская семейка.
Но не знал Алфи Соломонс, что сам будет отдаваться Томасу Шелби. Отдаваться так, как не отдаётся ни одна отчаявшаяся мать пятерых детей за пару монет, чтобы прокормиться. Что после будет возвращаться и в истерике бить дорогущий антиквариат, пугать собственных работников. Чья-то жёнушка рядом могла в это время причитать о попавшем под горячую руку озверевшего Соломонса мужике, а Алфи не видел перед собой ничего, кроме смеющихся над ним чужих глаз. Проклятый цыган все ещё даже на секунду не стал принадлежать ему. Делал, что хотел Алфи, давал то, что он хотел, но по дьявольскому огню на дне этих ледяных озёр Соломонс видел: Томас Шелби всё ещё предан исключительно себе и своей семье. А Алфи Соломонс не был частью его семьи.
Пусть у него уже оставалось мало времени, пусть Бог или Дьявол решил, что хватит сумасшедшему еврею коптить это небо, но до последнего вздоха он будет добиваться желаемого. Потому что Алфи Соломонс весь состоял из своих пороков. Даже если некоторые из них он неплохо контролировал, то другие горели адским огнем и плясали адские ведьминские танцы в его душе. И этот огонь мог сжечь как окружающих, так и самого Алфи. Он никогда не разменивался на мелочи. Играл с размахом, вел дела с размахом, потакал своим грехам с размахом. О, а Томас Шелби был самым большим из его грехов. Ни убийства, ни воровство, ни незаконная торговля, — ничто не могло сравниться с его главной страстью и главной погибелью.
Поэтому, лёжа на вонючей мостовой, истекая кровью, Алфи Соломонс улыбался так, как не улыбался никогда. Потому что Томми Шелби, хитровыебанный цыган, заноза в его собственной жопе во многих смыслах и просто хуев дерьмовый мудак, теперь принадлежал ему. И пусть для этого Алфи нужно было признаться в собственной болезни и потребовать убить себя, а в итоге самостоятельно всадить пулю в Томми, чтобы подтолкнуть к действию, но пусть его сожрут собаки, если он наконец-то не увидел в чужих глазах того, что так сильно желал.
И пусть он сдохнет от пули в этом дерьмовом местечке, но он отправится в Ад с осознанием, что в конце концов Алфи, мать его, Соломонс все равно получил то, что хотел.