Чжунли запомнил его таким.
Первый день в гавани — лёгкая поступь шагов, уверенность в каждом слове. В жестах — небрежное. Отдавал указания направо-налево. Подчинённые суетились подле него, в глазах — ни толики уважения, но страх почти что звериный. Он потягивался и зевал, с интересом — ребяческим, озорным — порт оглядывал. Чжунли всё понять не мог, как в одном человеке — в мальчишке по факту, ещё жизни не знавшем, — могло умещаться столько контрастов, противоречий. Полярное деление: на работе — злая цепная собака, авангард Царицы, всей Снежной прислужник верный. Персональный дьявол. А в отрыве — такое простое (словно сложить два и два), любопытное. Живое.
Но Чжунли настораживался.
Чжунли за ним видел шлейф — смерти, крови и разложения. За ним тянулся след из трупов — число бесконечное. И он смеялся — предвестника смех, всё равно что кинжал, врезался в привычное и спокойное. В их уклад устоявшийся, которого Моракс добился войной беспредельной — через боль, слёзы и пот.
Чжунли поражался — его беззаботному и беспечному умению быть на ножах со всем миром. С лёгкостью безмятежной плёл кинжалы из пены морской, из глубин далёкого океана. Игрался с ними, словно ребёнок, дорвавшийся до любимой игрушки. И бросал их потом на все четыре — убивал любого, кто посмел бы ему перечить.
То было первое впечатление — тревога неясная и кошки скреблись на сердце. Один из предвестников — молодой и упрямый, пылкость поступков, развязность взглядов — был в его городе. Был на его территории — оплетал её путами. Фатуи славились дурной репутацией. Славились беспринципностью, методами, далёкими от гуманных. Но он самолично на сделку шёл. Самолично писал контракт — на крови и костях — и драконье в Чжунли закипало.
Чжунли не пытался идти на контакт — был наблюдателем со стороны.
Следил пристально почти что за каждым шагом. Отмерял секунды, минуты, часы, отделявшие их — и его — от горя страшного. От обречения мира комфортного — защита и бдительность среди моря и гор — на катастрофу, что непременно войдёт в историю. Или наоборот — забудется под грифом совершенно секретно. Это уже не имело значения.
Отправная точка неизбежного — улыбкой широкой и взмахом руки — врывалась в его пространство лично. Небезупречный лиюйский, попытки в приличие — и вот он, в сопровождении юного убийцы, шествует по изученным улицам города, дежурно ему помогая.
— Вам нравится Лиюэ, молодой господин Тарталья? — Чжунли за шесть тысяч лет научился скрывать свои истинные эмоции. Выдержка камня, стоическое терпение. Он голову слегка наклонял, говорил плавно, размеренно. Слова подбирал простые — не хотел быть неверно понятым.
— Жарко тут у вас, господин Чжунли, — Тарталья вздыхал театрально, ладонью себя обмахивал. Весь он — вспышка на солнце, а в глазах — вода ледяная. — У нас вот в Снежной можно хотя бы лишнюю пару носков надеть, чтобы холодно не было. Побегал, попрыгал, глотку кому-нибудь перерезал — и уже согрелся. А тут — сколько не раздевайся, всё равно будет жарко.
У Чжунли — удивление снисходительное. Он вероятно привык — и к жаре, и к тому, что избавляться от неё бессмысленно.
— А ведь ещё даже не лето, — Чжунли паузу брал, выбирал выражения. Их разговор — всё равно что вальс. Стоит следить за ведением. — Но если забыть про жару. Насколько я знаю, ваша… работа подразумевает частые разъезды по разным странам. Полагаю, вам есть, с чем сравнить.
— О, конечно. Мне здесь нравится кухня. Люблю поострее. Да ещё и морепродукты свежие! Я в детстве часто ходил с отцом на рыбалку и пойманную рыбку сразу тащил домой, на сковородку. Получалось вкусно, но без изысков. А здесь такие рецепты есть интересные. Хочу успеть попробовать всё до отъезда, — он останавливался, в лицо Чжунли заглядывал — яркий весь, аж глаза слепило. — Надеюсь, вы составите мне компанию. Вы, если честно, первый из местных, кто согласился со мной говорить дольше минуты.
Чжунли хотелось сказать: ну, ещё бы. В Лиюэ далеко не глупцы живут — все умные люди. Все понимают — от Фатуи добра не жди. А ты, Тарталья, их оружие главное — своевольное, даже наглое. Всех к нему отношение — недоверие безусловное. Почти что на грани паники.
Но его слова про семью — трепет и нежность во взглядах — Чжунли удивляли, сеяли смуту. Впечатление первое изменяли. Неужели этот мальчишка — воин с рождения без капли совести — обладал человечным даже побольше, чем бог с руками в крови почти по самые локти?
— Я не любитель морепродуктов, но… — улыбка — тепло янтарного света. — Я составлю вам компанию. Знаю неплохое заведение неподалёку.
— Отлично-отлично, господин Чжунли. Тогда отправляемся!
А потом были разговоры без счёта времени. Смех заливистый, улыбки, прикосновения. Тарталья тактильным был — ладони на плечи клал, по спине бывало похлопывал. И Чжунли к удивлению против не был. Он узнавал его по крупицам. Каждое слово, каждый рассказ бережно складывал в паззлы — позолоченной нитью плёл своё о нём представление.
Тарталья рассказывал байки про Снежную. Про медведей, гуляющих прямо под окнами. Про мороз, до костей пробирающий, и как от него избавляются — садятся семьёй у печки затопленной, ноги ближе к теплу протягивают, разговаривают — обо всём неважном и малозначимом. Он говорил про людей, у которых в глазах — ничего. Только желание — пережить ещё одну ночь в попытках несвязных согреться. Холоду не позволить утащить себя в темноту — страшную, бесконечную.
У Тартальи в глазах тоже было что-то такое. Чжунли всё заглядывал в них — украдкой и незаметно. Пытался понять, откуда в них столько всего и вместе с тем — ничего целое. Бездна. Впадина в океане глубокая.
Чжунли не заметил, как утонул в нём.
Потом — было предательство. Обман с его стороны — оговоренный задолго до их первой встречи. Он не только Тарталью обманывал — город целый. Его город — драгоценное детище. По кирпичикам творение возведённое — во славу пороков, когда-то сгинувших. Извинение невербальное — за войну и смерти бесчисленные. Посмертный подарок Гуйчжун — я долг выполнил, тобою завещанный.
Но Чжунли знал, что город оправится. Он вверял его в руки людей, которые унаследовали его же принципы. Защита гавани всеми правдами и неправдами. Процветание. Мир. Достаток.
С Тартальей дела обстояли сложнее. Он — средоточие тёмной обиды, взгляды гневные, избегание. Попытки поговорить, не увенчанные успехами. Чжунли и сам был как будто не свой — всё валилось из рук, в работе утерян контроль. Ху Тао — девчонка с озорным взглядом — всё стремилась узнать, что же с ним приключилось такое. Но ответов у Чжунли не было. Само осознание, что он, бог один из древнейших, в мальчишку влюбился земного — выбивало из-под ног твёрдую землю.
А мальчишка этот — и сам был не промах. Он нашёл его, извинился. Извинился за речи грубые, за проклятия. Предложил прогуляться на гору — там такой вид красивый.
Они шли в тишине. Чжунли смотрел в его спину — напряжение горделивое — и хотел прикоснуться — как когда-то, казалось, давно. Когда они только вдвоём проводили свободные вместе минуты — в павильоне Глазурном или в порту. Корабли провожали и слушали, как волны желали удачи в плаванье. Как просили вернуться живыми, целыми — мы поможем вам, без сомнений.
— Сияж, — у Тартальи за спиной гавань, огни яркие, бесконечные. Он на фоне — весь мягкий, но с печалью в голосе ощутимой.
— Что это значит?
И Тарталья смеялся — громко, заливисто. Становился похожим на вспышку света — что-то огненное, живое болезненно. Глаза широко распахивал — цвет с небом сливался, с океаном дальним — тем, что за спиной у него разливался. Буйство, покой — переменные бесконечные — и Тарталья такой же — юный. Смешной. И беспечный. Чжунли видел его — насквозь смотрел будто. Видел столько всего: и злость, и печаль, и свободу. Он смотрел — и не верил своим глазам. Как в себе умещает он спектр стольких сторон?
— Это язык Фонтейна. Исток стихии гидро — моей стихии. Ну, это вы и без меня знаете, — Тарталья голову отворачивал, смотрел куда-то вперёд взглядом почти невидящим. — Вы ведь многое знаете. Давно живёте, всё-таки.
— Прошу тебя, не будем…
— Не будем, — он менялся в лице буквально по щелчку пальцев. Улыбался опять — так легко, будто тронут крыльями бабочки. — Сияж — это впечатление, оставленное новым знакомством. Остаточный эффект. Шлейф, если угодно. Мне интересно, господин Чжунли. Какое впечатление я оставил для вас? После всего, что произошло здесь. Между мной и вашим городом. Между мной и вами.
Чжунли действительно знал очень много. Его память — ресурс драгоценный — хранила в себе истории долгих тысячелетий. Он рассказчиком был отменным. Всегда находился в словах — уместных, правдиво-верных. Но сейчас — он терялся, словно юный мальчишка. Смущение? Страх? Всё вперемешку.
— Ты опасен, Тарталья, — слышал смешок где-то со стороны. — Тебя невозможно контролировать. Ты непредсказуемый. Но… очаровательный. В этом всём — твоё очарование. То, с какой непринуждённостью ты чуть было не уничтожил город, который я воздвиг тысячи лет назад — немыслимо. Ты ужасаешь. Ты восхищаешь. Таково моё впечатление. Таков твой сияж.
Тарталья смотрел — и взгляд его полнился нежностью. Он не верил или не мог — не позволял ведь себе давно таких смущающих откровений. Он делал вперёд шаг — один, за ним и второй. Дистанцию сокращал, чтобы момент убежать не смог.
— Раз уж мы заговорили о Фонтейне… Богиня Справедливости всегда дарит свой глаз бога людям, склонным принимать правильные решения. Со всей строгостью, рассудительностью. Я не думаю, что во мне много рассудительного — вы заметили, очевидно, — но… кажется, в этот раз я точно сделаю правильный выбор. И оправдаю её ожидания. Как думаете?
Но он не давал ответить. Вопрос риторический зависал в воздухе — над ними прямо — пока Тарталья махом уничтожал расстояние. Он прижимался к Чжунли отчаянно — целовал пылко, за плечи хватался. Он боялся, что этот миг — всего лишь игра подсознания. Всего лишь иллюзия — морская или, может быть, каменная — готова была разрушиться, стоит сделать что-то неправильно.
Но он всё делал правильно.
Чжунли отвечал — спокойнее, более чувственно. Пальцы на талию опускал — гладил мягко, как успокаивал. Невербальный посыл — я здесь и я рядом. В этот раз не уйду — ты только меня не отталкивай.
Они отпустили друг друга, лбами соприкоснулись. Взглядом — в самое сердце — в самую глубокую сущность.
— Нам придётся знакомиться заново, знаете? — у Тартальи — сбившееся дыхание. Шёпот — интимно-тихий — пробирающий до мурашек.
— Почему так?
— Потому что вы не знаете моего имени. Настоящего имени.
— Тогда давай знакомиться. По-настоящему знакомиться. Я — Моракс. Но теперь всего лишь Чжунли, — пальцами зарывался в огненно-рыжие волосы. В темноте ночи такие же яркие, что и при свете солнца.
— Аякс. Всего лишь Аякс.
— Как в старом романе?
Вспышка смеха — волна прибоя.
— Да, именно так. Очень рад познакомиться с вами.
— И я тоже, Аякс. Я тоже.