У Марка, наверное, неправильно расставлены приоритеты. Спорт у него где-то за тройкой болтается, уверенно заваливая все компоненты и получая минимальные ГОЕ. У Саши все совсем не так.
– Меня раздражает, что они зовут меня именно серебряным призером, понимаешь? Женю вот называют чемпионкой мира. Как меня вот тут, – Саша трясет телефоном, – называют, мне тоже не нравится.
Она говорит как рубит. Марк втягивает голову в плечи, улыбается, тут же понимает, что это не к месту, гасит улыбку и пытается найти успокаивающие слова. Не находит ничего толкового, говорит уже заученное о том, что это все не важно, для него она прекрасная, самая лучшая и важно слушать это, и тянет ее к себе. Гладит по густым волосам и думает о том, что удивительно и хорошо, что она не видела, как называют его. Это справедливо, конечно, он сам во всем виноват, он знает это лучше, чем кто-либо другой, но забавно просто, что их с Сашей задевают разные совсем вещи. Хотя его не задевает даже, а просто возвращает в реальность и не позволяет слишком-то возгордиться, забыть об окружающем пиздеце и жалеть себя. Себя жалеть не за что. Сашу вот наоборот… в том смысле, что ее жалко очень искренне. Это нормально, просто интересно. Они же вообще очень разные.
Саша – что-то среднее между девочкой-пиздец, принцессой, которой можно все и замкнутым подростком. Саша появляется в его жизни не спросив разрешения и занимает все свободное пространство. Она сверкает своими молниями-улыбками, обвивает его крепкими руками и наивно-наивно смотрит немного снизу. Саша въедается ему под кожу как въедается в загрязненных регионах дым от труб, пропитывает все его существо, как табак пропитывает легкие курильщика. Саша красивая. Он иногда боится до нее дотрагиваться, потому что ему кажется, что огонь, проблескивающий между прядями волос, спалит его дотла. Он иногда боится до нее дотрагиваться, потому что ему страшно что-то в ней сломать. Он вообще понятия не имеет, как себя с ней вести.
Один человек, который ему нравился. Артур. Женечка – нельзя было не увидеть, что Марка к нему тянет магнитом, но он говорит прямо: “не перегибай”. Он знает, что это значит. С тобой клево и все такое, но нет. Можешь забрать мою олимпийку, можешь прижиматься щекой к плечу, мы будем шутить с тобой разъебистые шутки и гулять по вечерам, но не больше. Фигурное катание – жена, любовница – медицина, а четвертого в этот треугольник им не надо. Женечка его не подпускает слишком близко. Марк и не лезет. Насильно мил не будешь, он знает это наверняка. Саша – первая девушка в его жизни. Он не знает, как целовать ее, он не знает, как с ней будет правильно. Он долго смотрит на кубке первого на Мишу с Дашей и понимает совершенно точно, что он так никогда-никогда не сможет. Просто он понимает, что нужен Саше позарез. Он читает тупейшие статьи в интернете, он старается поймать ее волну и быть обычным мальчиком. Он копирует то, что проще всего, потому что он не представляет, как иначе. Повторяет за пацанами на улице, пытается повторять за Макаром и Лерой – но тут натыкается на неприступную стену. Они любят и все, а у них – Марк это наверняка знает – не так. Марк не знает, где в его системе координат любовь. Раньше она была первой.
Саша вламывается в его жизнь, хотя это он приходит тогда, в Пекине, и зовет ее погулять. Когда он смотрит произвольную, зная все оттенки боли, за ней стоящие, ему кажется, что он влюблен. У него что-то надламывается, когда оич становится милая, близкая Аня. Куда более близкая, чем Саша. Он со стыдом чувствует, что даже от слез родной малявки Ками так не ломается. Он опять зовет ее погулять, но только уже в Москве. Он чувствует в этот момент, что добровольно принимает ответственность за счастье самой необыкновенной спортсменки в мире. Где-то в сердце в этот момент появляется трещина. Не трещина даже, а рваная рана.
Нарыв этот не заживает, а ширится и гноится, и Марку все противнее и противнее от ощущения биения жизни в собственном теле.
Он все время рядом с Сашей. Это тоже видят и чувствуют, он знает, что это не скроешь, он старается спрятать Сашу от того нехорошего, что это может принести. Он на тысячу ее сообщений без знаков препинания, которые сочатся, как кровью, болью и ядом, отвечает двумя тысячами ласковых голосовых. Он открывает руки и она тут же льнет в его объятия. Он что-то ей рассказывает и каждый раз чувствует, что ей это не то что не интересно, ей это просто не нужно. И он тычется, пытаясь найти что-то, что ей понравится. Оберегает ее от всего, просит не сливать фотки, просит их не публиковать. Он избегает ее имени в интервью, он один на один с ней смотрит ей в глаза, держит за руки и говорит, что она, не Аня, могла бы быть королевой Марго и он испытывает восхищение. Наверное, Маргарита и правда говорила таким красивым и низким голосом, только он сам ни черта не Мастер и Саше он во многом врет. Он верит, что любое зло побеждается любовью, что убивая дракона ты сам им становишься – и все такое. Нарыв еще не болит и Марк даже счастлив. Саша расцветает, как первый подснежник, держит его за руку своей горячей ладонью, а он пробует на вкус странное кисло-сладкое “Саша – моя девушка”. У него это не укладывается в голове. Наверное, он не достоин Саши, но он ей нужен. Иногда ему кажется, что во всем этом есть какое-то невидимое влияние Лизы. Он боится и Лизы тоже, хотя она кажется очень милой и очаровательной. И Андрей говорит о ней только хорошо, хотя Марк косится на это и ему каждый раз хочется спросить, не чувствует ли он, что язык жжет крапивой.
Сашу отпускает Пекин. Не до конца, иногда она психует и кричит, а потом тихо плачет, уткнувшись ему в плечо. Сашу не отпускают ее детские травмы. Саша любит любовь и внимание. И он старается. Он выжимает это из последних сил. А сил немного. В апреле нарыв не просто увеличивается, у него сердце разверзнуто и выпотрошено, ему вечно хочется отмыть руки – и ничего не выходит. Он мог бы умереть, но он нужен Саше, да у него и сил бы не хватило просто все закончить. Ему до слез и паники жалко Женю и он знает, что хоть чувства давным-давно остыли, но с Сашей так не было и так никогда-никогда не будет. Он никогда не будет не спать ночами от тревоги, зная при этом, что ничего страшного особо не случилось. Он бьется об лед и надеется, что сможет удариться башкой так, чтобы никогда больше не проснуться. Он успокаивает Сашу, он обещает, что они скоро встретятся и что он про нее не забывает ни на секунду, он первым делом стремится к ней, он соглашается на все, лишь бы она счастлива была, потому что что угодно может обернуться тяжелым взглядом и вопросом “что-то не так?” – да нет, все так.
Саша ласковая и добрая девочка. Саша гладит его по голове, Саша рассказывает что-то, Саша говорит: “дай я, ты не умеешь”. Саша иногда смешная, она любит отправить ему загадочный молчаливый кружок, где она показывает себя красивую, или какое-то дурацки-кокетливое сообщение. У их отношений привкус горчицы и молочной каши с комочками из детского сада. Марк все больше убеждается в том, что он ее не любит. Он ее не понимает. Он не знает, что делать в ситуации, когда девушка говорит “а ты догадайся”, он не знает, как реагировать на “зайчиков” и “котиков”, он не знает, куда деваться от ощущения, что Саша его тоже не понимает. Под южным солнцем их отношения оттаивают, хотя вечером он все равно уходит к себе – а не как на кпк – хотя Саша просит остаться. А потом снова все катится в какую-то пропасть. Он смотрит на выданное оружие и думает, что лучше было бы застрелиться, чем держать его. Он смотрит на Сашу и думает, что теперь он точно тот мальчик, который ей нужен. С короткими волосами и налетом мужественности. Ему хочется сунуть два пальца в рот и выблевать душу. Марк учится расставлять приоритеты. Саша из них – первый.
Марк открывает комментарии к посту и видит тому подтверждение: он обязан беречь Сашу, Саша должна быть центром его мира, Саша, Са-ша. Он много раз повторяет ее имя и оно превращается в детскую скороговорку про сушку. У него есть воз проблем хуже этой, он ночами ворочает в голове тяжелые камни мыслей, он знает, что для одних он был бы лучше мертвым, а для других он должен выходить и работать, потому что им тоже это нужно.
По середине сердца у него не срастаются кровавые концы рваной раны. Одна его часть – это Марк, безответно влюбленный в сокомандника, это Марк, дружащий, искренне дружащий с Сашей, это Марк, неуверенный в себе, легко очаровывающий людей и кайфующий от финальной разъебистой дорожки Иисуса. Другая – это Марк в отношениях с Сашей, это Марк с грязными руками, это Марк, врущий маме и Светлане Владимировне, что все хорошо, это Марк, ненавидящий открывать социальные сети и себя самого. Ему противно, что Саша оказалась с той, с порочной стороны.
Он устал смертельно. Он иногда хочет уснуть так, чтобы не просыпаться больше ни-ког-да. Он закрывает лицо грязными ладонями и думает, что все равно остались люди, которые его ждут. Не тот круг, который бы он хотел. Не те люди. А еще Сашины фанаты и фанаты их любви. Он их понимает. Саша правда счастлива, он зубами за воздух цепляется, но ей своего отчаяния почувствовать не дает, он рядом с ней такой же, как и всегда, только все равно немного разломанный надвое. Парень-Марк, обнимающий ее за красивую талию, и друг-Марк, смеющийся и рассказывающий о том, что Саше точно понравится. Чтобы было смешно и разъебисто. Марк читает Достоевского. На Марка из зеркала смотрит фальшивый двойник, пытающийся подражать настоящему Марку. Настоящий Марк забит и утоплен в формалине. Марк думает, что сходит с ума. Марк ищет защиты.
Марк ее находит там, где искал и раньше, просто теперь больное сердце намертво прикипает к тому, кто слишком непринужденно прячет его от окружающего пиздеца. В Саранске он сидит на кровати в чужом номере и рассказывает, размахивая руками, что надо будет прыгать пятиквадку и вообще он должен был заставить Сашу приехать, потому что ну она бы хоть в прыжковом, но вытащила, потому что она машина, конечно.
– И было бы у нас вместо одного ебанутого – двое, очень весело, – Макар треплет его по голове и широко улыбается, будто и правда было бы славно, будь на прыжковом двое психов. Будто не он только что пару крепких-забористых матерных сказал, когда Марк пожаловался, что у него, кажется, какая-то хуйня с коленкой, будто не он сказал, что не надо было прыгать то, что не прыгается и не попытался отправить проверять, что там такое прям вот сейчас.
– Да, очень весело, – Марк знает, что у него сейчас блестят глаза.
Марка кроет тревогой из-за того, что он понимает – никакую пятиквадку он не вывезет. Он неосознанно почти приходит в соседний номер, и его пускают молча греться под тяжелой рукой. Его второй приоритет – держаться и не разочаровать, не подвести и вытащить себя хоть из пепла, чтобы не пришлось винить себя другим. Марку потом до боли в деснах стыдно, что он, наверное, не дал Макару выспаться, поэтому он развалился. Он извиняется очень долго, спрашивает, может ли чем помочь, а Макар в шутку посылает его – гулять и башку лечить.
Вот что происходит в Саранске. Марк не знает, в какую сторону расколотого сердца это относить. Странное шевеление застревает в глубине раны и периодически отдает болью, но боль эта отчего-то сладковатая и похожая на чуть недоспевшую клубнику. Он не знает, можно ли считать это влюбленностью и можно ли считать это изменой. Он не знает, насколько он сам превращается в Сашу в этот момент.
Каждое ебаное и ебаное шоу он прощается вечером с Сашей, целует ее в теплую щеку и возвращается к себе в двухместный номер. Он возвращается и знает, что вот-вот фальшивый Марк спрячется за зеркальную раму, а Марк настоящий взорвется высоким смехом: ничего ты в зумерских приколах не понимаешь и песок скоро посыпется, ну или крошка ледовая, ага. Он встанет на кровати в полный рост и будет вещать о какой-то хуйне как с трибуны. И его будут подъебывать, а потом стащат как кутенка и разрешат уткнуться носом в пахнущую хорошим одеколоном, потом и теплом футболку. Саша его гладит по голове, но никогда не делает этого так. Макар говорит, что детское время закончилось и вырубает свет. Марк светит фонариком и случайно его немного слепит. В Марка прилетает подушкой с удивительной точностью.
Марк неосознанно считает дни до Кисловодска. Это побег от социума, это побег от ужаса, это побег от своих мыслей, побег от пропитанной слезами подушки, побег от Саши и побег под защиту. Он в душе не ебет, что он чувствует к Макару и где он в его списке приоритетов. У Макара есть Лера, которую он любит, у Марка есть Саша, которой он нужен, даже мысль о любви была бы неуважением к ним и изменой Саше, а он не может такого допустить. Но он во всем, даже в покалывании в кончиках пальцев ощущает, как где-то в венах начинает бурлить живая жизнь. Он опять по вечерам сидит в чужой комнате. Один раз ночью он приносит спичечный коробок, где что-то гремит и жужжит.
– Там жук, – радостно сообщает он, – надо же было кого-то завести.
– А он точно у тебя там в любви и заботе? – Макар прекращает копаться в шкафу и смотрит на него, иронично вскинув брови.
– Точно, – и добавляет еще более восторженно, – Софа его боится.
Макар закатывает глаза и смеется:
– Ты сам как жук.
– Какой жук?
– Вредитель-короед.
Назови его кто другой вредителем, он бы загнался до кислого вкуса во рту, но от Макара это почему-то звучит лучше любого комплимента. Марк смеется, не стесняясь того, что скачет по нотам и срывается почти на первое сопрано. Здесь так можно, здесь не надо каждый свой шаг выверять по линейке. Марк оставляет жука на тумбочке, натягивает рукава огромной для него толстовки на ладони и закрывает глаза, довольно улыбаясь.
Макар его вновь завивающуюся теперь челку. Это приятно.
– Э, ты спать здесь что ли собрался?
– Ага, – Марк, не открывая глаз, ластится под ладонь. Он знает, что и из комнаты его не выгонят, хотя из спизженной еще в начале сборов толстовки его все равно вытряхивают, чтобы остатки мозга за ночь не сварились, но обещают ее не отбирать.
С кровати, правда, Макар его тоже сгоняет, чуть подтолкнув в плечо:
– Ну слезай тогда и ляг нормально, а не дурака валяй.
Марк знает, что Макар видит его почти ребенком, но так даже легче, проще и понятнее. И это дает право неограниченно требовать заботы, внимания и чтоб его на руки поднимали. Макар щелкает выключателем, оставляет гореть только лампу на тумбочке и накидывает простынь ему на спину. Марк здесь вырубается от горного воздуха и ласки как по щелчку пальцев, но вдруг вздрагивает от внезапно опять пришедшей в голову мысли, дергается, чтобы спросить…
– Да спи ты уже, балбесня, – Макар сгребает его в охапку поверх простыни и Марк послушно притихает.
Марк сидит у себя в комнате перед зеркалом и думает, чем он отличается от Саши. Он также ищет внимания, он также требователен и настойчив, он также без стеснения приходит в чужую жизнь. Он ищет отличия. Марк говорит себе, что они знакомы давно и он всегда вел себя вот так, но это не оправдание, это скорее вопрос, не был ли он Сашей все эти годы. Он до кровавых отметин неосознанно расчесывает руку и смотрит на себя из под сведенных темных бровей. Марк пытается оправдаться, глядя на второго себя, что он не навязывается, что он понимает Макара, а Макар понимает его, что их не связывают отношения, что он не плачет и не жалуется, что он тоже готов помочь и все такое. Другой Марк смотрит на него с ядовитой усмешкой. Марк усилием воли задвигает Макара в списке приоритетов далеко под спорт. У Марка в глубине раны, расщепляющей сердце, скребутся кошки и воют собаки. Марк убеждается в том, что сходит с ума.
Он решает, что справится и проведет вечер один на один с адом в голове. Ломается он быстро. Снова садится перед зеркалом, смотрит долго на себя, себя не узнает и не сразу понимает, когда по щекам начинают катиться слезы, но как только он застает собственный плач – он тут же превращается в неконтролируемую истерику. Ему пиздец как жалко себя, ему пиздец как стыдно перед Сашей, которую он очень сильно понимает, ему невыносимо больно, страшно и противно жить, Марк кусает губы и молится, чтобы дверь сейчас открылась. Ему хочется, чтобы как в сопливых мелодрамах ему стерли слезы с лица и подняли на руки. Марк прекрасно понимает, что так не будет. Он вытирает рукавом толстовки слезы. От этого снова подкатывает ком к горлу, но он все же заставляет себя пойти умыться. На отражение он старается не смотреть.
Дверь, правда, все же открывается, но все происходит не как в мелодраме, а как в тупейшей трагикомедии.
– Ты вчера этого своего жесткокрылого оставил, и он, кажется, того. Сдох.
Макар протягивает ему коробок, а Марк сам от себя того не ожидая начинает вдруг реветь белугой из-за того, что ему жалко жука. Из-за того, что он даже его уберечь не смог. Даже его любить и даже о нем заботиться. Макар теряется, а Марк воет, уткнувшись носом ему в плечо.
– Ну хочешь я тебе нового поймаю? – Макар неловко как-то гладит его по плечу, а Марк шмыгает носом и трясет головой.
– Я того хочу.
Тоже детский какой-то каприз, Марк вскидывает голову и обиженно кривит губы, а потом вдруг выдает отчаянным монологом, что он боится Марка из зеркала, боится, что тот Марк будет его мучить, а Макар будет спасать этого Марка и что и тому, и этому Марку нельзя даже доверить жука. Макар смотрит на него ошалело и трогает тыльной стороной ладони ему лоб. Марк всхлипывает, и поясняет, что это такая метафора. Макар, конечно, его понимает, но таких шизоебских приколов он сам бы испугался, тут не поспоришь. Марка на руках вне льда Макар не таскает, так что не совсем как в мелодрамах, но как-то так получается, что они сидят на кровати, Марк льнет к нему и рассказывает в первый раз за полгода все, что накопилось. Показывает ему единственному расчесанные от ощущения въевшейся солоновато-кровавой грязи руки. Макар гладит их и долго-долго убеждает: что было, то было, и главное, что он знает все про себя сам, знает, что он думает на самом деле и знает, почему поступил так, а не иначе. Все поправимо. Все решаемо вообще кроме смерти.
Нет, неправда, он говорит не все. Про свое непоименованное отношение к нему он умалчивает, потому что твердое знание, что нельзя и его, и Леру, и Сашу предавать никуда не делось. О Жене умалчивает. Вообще, наверное, о всей своей большой и светлой – кроме Саши. И спрашивает в конце, набравшись смелости, не становится ли он Сашей для Макара. Он подсознательно надеется, что сейчас он начнет говорить о том, о чем думал он сам, и Марк сможет ему ответить, но он только припечатывает его ласковым:
– Хороший ты, Маркуша, только совсем ты еще ребенок.
Слово “ребенок” падает в рваную рану. Марк на Макара не смотрит, только сильнее жмется щекой к плечу и спрашивает, почему. Что именно “почему” он не уточняет.
– Потому что взрослые люди разговаривают. Словами. И я бы тебе если что сказал… эй, ты чего? Опять плакать будешь? Девочек снизу затопить решил, все?
Марка такая простая и понятная мысль ошарашивает – и губы у него тут же кривятся. С Сашей поговорить – сделать ей больно, а он не может себе такого разрешить. Руки разговорами не отмоешь. Чувство, зреющее в груди, от разговоров не поименуется. Раньше если бы он додумался, если бы раньше, пока еще не слишком глубоко увяз он смог поговорить, хоть что-то было бы решаемо, а теперь? Он весь – упущенные возможности и разочарование. Марк роняет голову на ладони и трясет ей, зажимая уши пальцами. Не перестанет он плакать, просто даже из вредности – не перестанет. Большие руки сжимают его ладошки и отводят чуть в сторону. Марк цепляется за чужие пальцы.
– Взрослые умеют говорить нет, исправлять ошибки и идти дальше и просить о помощи. А еще они ставят в приоритет себя.
Марк вспоминает свою мысленную шкалу и себя там не находит совсем. Откуда-то из детства вылезает странное воспоминание: камерный зал какого-то театра, девочка на сцене, “Детский альбом” Чайковского и молитва, где она перечисляет всех-всех, а потом кричит нянюшке, что забыла конец. А конец там такой: “господи, помилуй и меня, грешную”. Большие руки держат его маленькую дурную голову. Марк учится заново дышать.
– И взрослые ходят к психологам или типа того?
– И взрослые ходят к психологам. Или типа того.
Жук после долгой борьбы с коробкой с гудением вырывается на свободу и долго кружится над темными кудрями Марка.
– Мне Даша рассказывала, что в китайском есть слово, означающее трогательный и чувственный момент, и мне очень нужно это слово, но оно сейчас все испортит, – Марк разворачивается и руки Макара оказываются у него на щеках.
– Пошлятина какая-то? – Макар смотрит на него серьезно-серьезно, аж жуть берет.
– Ага. Читается оно как гандон…
Макар смотрит на него секунды две, а потом его пробивает на неудержимый хохот, и Марк, не имеющий силы сопротивляться, беззастенчиво и нервно хихикает ему в плечо.
Может быть не сейчас, но он со всем разберется. И какое-то чувство под болючим рубцующимся шрамом на сердце ему поможет, потому что просто будет – и все