Поначалу темнота переплеталась с кислым ржавым и приторным человеческим смрадом. Позже, пронизанная детским плачем и глубоким стальным скрежетом, она отдавала болью в пальцах с сорванными ногтями, отгибающими миллиметр за миллиметром и день за днём, пока не отломали достаточно острый для глубокого пореза на чужой глотке, край стенки контейнера. Следом, обрастая красками, заструилась первая сцеживаемая с трупа кровь — тогда Фриц еще не работала с химикатами, заворачивая отпиленные конечности в мусорные мешки; чужими конвульсиями всплыли первые пытки — какой-то простой обделавшийся барыга; пульсирующей болью отозвалась первая пуля — по касательной предплечья; ладонь холодил первый клинок — по её нерешительному эскизу на простом блокнотном листе. 

В бесплотном дрейфовании по воспоминаниям Фриц не нашла ничего необычного — нередко те находили её при сильных травмах или потере сознания, — пока не услышала незнакомый женский голос, долетевший со слишком сильным запозданием из-под слоёв черноты.

— Повышаю до трёхсот.

За ним последовал мужской, требовательный — задал вопрос, смысл которого ускользал от Фриц. Возможно, смысла и не было, но её мучители уверили себя в обратном. 

Запахло ацетоном, кошачьей мочой, застарелым пищевым жиром на обоях кухни без вытяжки, въевшимся в обивку диванов и ворс ковров телесным воском. Над зажженной газовой духовкой сушилось подвешенное на выцветших пластиковых прищепках пошедшее невымываемыми пятнами от телесных выделений исподнее, в тазике под облезлой чугунной ванной покрывались плесневой коркой намыленные неделей назад вещи. По изрыгаемой из эмалированной раковины посуде полз таракан, из протекающего крана громко сочились холодные капли, отбиваясь о завалившуюся на посудной груде алюминиевую кружку.

Теплое предзакатное солнце очертило сквозь перекошенную пыльную тюль гостиную два на четыре метра, на три дивана и на пять пар гниющих ног. Мир до удушья был желт — золотой час[91] напоминал дезоморфиновое варево на перекосившемся журнальном столике в окружении использованных до слома игл и поршней одноразовых шприцов, розового аптечного жгута, каких-то таблеток, ложки и пластиковой зажигалки — спички, фосфор с головок которых счищался для приготовления отравы, в этой квартире не водились. 

— Нет, — донёсся до Фриц собственный голос, слишком тонкий, слишком слабый, слишком детский, прерванный оглушительной пощечиной. Её тощее, но не по годам диспропорционально-долговязое тело дернулось и перехватило руку матери с начисто слезшим верхним кожным слоем, судорожно сжимающую шприц. От ощущения оголенных мышц, покрытых гнойной коркой, к горлу подступил скудный обед, но она до последнего стояла между чужими пальцами со шприцем и внутренней бедренной веной — одним из немногих участков сохранившейся в относительной целостности кожи. — Прекрати!

Может, звучала она и детски, но серьезность в её голосе и колком взгляде была взрослой — знала, что это бесполезно, что всё закончится удвоенной крокодильей дозой, но не переставала пытаться. 

— Юлия, — цедила сквозь сомкнутые от боли разрушенные кариесом и облепленные толстой пленкой налета зубы уже не девушка, не женщина и даже не человек, а потерявшее рассудок существо с едва покрывающими лысеющий череп золотистыми жирными прядями. От былой подиумной красоты от неё остался, пожалуй, только высокий рост, но даже он был незаметен из-за сгорбленной спины. — Я ведь учила тебя быть хорошей девочкой. И никогда не мешать маме.

Женщина легко вырвалась из хватки дочери, поднимая руку вверх на высоту, куда ребенок при желании бы не допрыгнул. Юлия безуспешно ловила кистью воздух рядом с недостижимой ладонью, затем попыталась юрко забраться на диван, но женщина проворно подсекла её мыском в заношенном вонючем тапке под острую коленку. Девочка с трудом удержалась на ногах, откачнувшись назад. 

— А маме больно, — противно, скрипуче протянула женщина. — Хочешь, чтобы я страдала? Не жаль родную мать, — по рядам припечатанных наркотической дрёмой жителей притона поползли одобряющие возгласы, насколько хватало осознания в их тонущих в разноцветном блаженстве разумах. — А это ведь всё из-за тебя, да, из-за тебя, сучья ты тварь.

Юлия поджала губы, маленькие белые пальцы сжались секундно в кулаки, оставляя полулунами ногтей глубокие борозды на ладонях, а затем она подалась вперед и схватила мать за грудки сарафана, встряхивая, шипя прямо в лицо со швами поперек щек, губ и лба. 

— Они умерли, — женщина попыталась отпихнуть дочь, взгляд её был абсолютно мутным и непонимающим. — Теть Аня умерла здесь, — девочка убрала одну руку с сарафана и указала на единственное пустующее место на диване, а затем на уже занятое раскладное кресло. — Теть Поля здесь. Они были, как ты, — голос её дрогнул. — Мама, пожалуйста, не умирай.

— А разве это жизнь? — ненадолго во взгляде матери промелькнуло осознание. Но пять миллилитров, приближающие капля за каплей к смерти во имя стихания агонии жизни — кроме них для женщины больше ничего не существовало. — Да если бы не ты, я бы вообще нормально жила! У меня было будущее!

Свободная от шприца рука вцепилась в короткие платиновые волосы, грубо остриженные швейными ножницами, оттянула назад до искривленного от боли детского рта. И, поднимаясь с дивана, женщина швырнула дочь с такой несопоставимой с ослабшим от ломки и боли организмом силой, что хрупкое детское тело отлетело на полтора метра, грохнувшись на копчик и перецепившись о чужие ноги, чуть не перекинув под матерный вой кастрюльку с остатками крокодила. Зачастую матери не применяли к детям в наказании подобную силу — так отталкивали дружков-наркоманов, лезущих в трусы, или воришек, посягнувших на дозу, не боясь, что насмерть бахнется виском об острый угол, — но не девятилетку. Не свою девятилетку. 

Мать хотела её убить, но на большее, чем швырнуть, не оказалась способна. 

Опустившись обратно на диван, женщина направила иглу к перетянутому резиновым жгутом бедру. Ниже колена эпидермис и мышцы слезли почти до кости, пальцы поражала чернота гангрены, но выше — у промежности — еще оставались куски тронутой только мелкими язвами кожи, впрочем, ненадолго. 

Юлии было противно, смрад от матери стоял, как от недельного трупа со вспоротым брюхом на июльском солнце, на ладонях ощущался липкий гной после контакта с язвенными руками, но она подошла к ней снова почти вплотную. 

— Лучше я сдохну, чем пялиться на тебя каждый день, — тон женщины от угроз и злости перерос в истерику, — надо было тебя утопить, сбросить тебя с балкона, разбить твою тупую голову. Знаешь, сколько раз я хотела, но жалко… ёбаная память об америкашке. Это всё ты виновата, ты… ублюдок, блять… Что он со мной сделал, блять… Что вы все со мной сделали…

По молочно-белым, лишенным румянца щекам Юлии заструились слезы из широко распахнутых глаз, но взгляд — полный холода и решимости — оставался прежним. 

— Успокойся, мама.

Детская ладонь, не дрогнув, залепила матери ответную пощечину. 

— Четыреста. 

Разряд. 

И рука, шлепающая по детской ягодице в отголосках пьяного смрада, хватающая за тонкое детское запястье и пытающаяся усадить на колени в разношенных, идущих пятнами мочи и пива шортах. 

— У неё ноги точно как у мамки, от ушей. 

— Ей девять, придурок. Подожди хотя бы годик, — плотоядный хохот сменился чужой кровью на её зубах. Юлия оставила на плече схватившего рельефный слепок еще молочных резцов, стремительно вырвалась и ринулась прочь под стихающие ругательства вперед, к катящемуся за горизонт вечному солнцу за черными коробками многоквартирников, столпами электропередач и перекосившимися деревянными заборами. 

Её не раз будут так ловить и хватать, пытаться залезть под хлопчатое платье, но не трепещущей ланью стыдливо сжиматься и неловко хихикать, а диким шипящим львёнком та будет до последнего отпираться миру, что непременно жесток ко всякой женщине — от дитя до глубокой старухи. И однажды её за это полюбят — одноглазый маньяк-ветеран, а годы спустя — хромоногий лицедей. 

Всего в десятке километров от русского гетто жизнь, о которой она украдкой мечтала, — вылизанные улицы и свежеокрашенные дома, резвящиеся с комиксами и игровыми приставками или колесящие по уютным районам на цветных велосипедах одногодки, а еще полные шоколадной сладости кофейни и еще незнакомая эстонская речь. 

Всего в восьми тысячах километров через холодную Атлантику жизнь, которая её ждала. 

Замыкание. 

Сухие, растрескавшиеся серые губы нежно коснулись высокого обнаженного лба — Юлия больше не носила ни челки, ни волос, обритая налысо. 

— Юлечка, милая, а вот и ты. У тебя такие папины глазки. Учишься? А твой папа тоже был левша, представляешь? Только совсем не помнил, как писать. А ты такая у меня умная, маме очень…

Назвать женщину хорошей даже у Фриц не повернулся бы язык, но другой матери у неё не было. Так почитатели не переставали строить храмов бесконечно жестоким к ним богам, умоляя сменить гнев на милость — и в общем-то безупречность с добротой святыням не к лицу.

За новой вспышкой рождалась сверхновая, персеидовы потоки разрезали августовское небо над обнесенным решётками по окнам и по периметру забором с колючей проволокой интернатом закрытого типа; густые влажные туманы вились над городом грехов — таким огромным для такого маленького коротко остриженного воришки-карманника, сидящего на парапете крыши социальной двухэтажки в Нэрроуз; тонкие пальцы ощущали кухонный нож продолжением тела, метая, и остриё вошло в глаз, будто всегда знала, как убивать правильно.

Допрашивающие снова поочередно задавали вопросы, на которые у Фриц не находилось ответов — даже если названные ей имена принадлежали заказчикам, их личностями и мотивами убийца в противогазе не интересовалась. 

— Без толку. Пробуем выше. Четыреста шестьдесят[92].

Мужчина громко возразил, и чуть тише назвал говорившую по имени — Аманда. 

Оба голоса были смутно знакомы и бессмысленны, лились из колонок, подведенных в камеру, где её держали, а их обладатели наблюдали из-за бронебойного зеркала Газелла[93] — для эффекта полного контроля над пытаемым, — но одно Фриц знала наверняка: им было не место там, куда она проваливалась слой за слоем, кордон за кордоном. И запоздало до киллера начало доходить, почему.

Грубые руки воспитательниц кидали в ледяной карцер с перекосившейся койкой, на которой невозможно уснуть — под легким углом скатывалось тело, дерево упиралось в усыпанные синяками бока, — крохотным столом и без единого окна. Там после очередного побега она провела месяц на хлебе с плесенью и безвкусном супе, но поверхностей оказалось достаточно, чтобы от каждой от них отжаться, подтянуться, выйдя более совершенной, сильной, выносливой версией себя, как делали старшие мальчишки до того, как каждый из них угождал в колонию, а позже в тюрьму. Юлия достаточно знала о тюрьмах — и клетки для самых маленьких назывались детскими домами, — чтобы ни при каких обстоятельствах в них больше не возвращаться. 

— Да ладно, эта тварь выдержит всю тысячу.

Разрозненные фрагменты, растянутые во времени, схлопнулись, сплющились, наслоились друг на друга, и вместо болезненного крика из неё вырывалось то, чего больше никто никогда не слышал, даже она сама — обжигающий, наэлектризованный, раскатистый, сводящий сардоническим спазмом спокойные уста смех. 

— Тварь? — вторила Фриц чужим словам, наконец узнав голос. Она вспомнила сквозь наркотическую пелену смазанный образ плотной, крепкой чернокожей женщины, уже навещавшей её в камере. — Ещё какая. 

Из глубины серых глаз на своих мучителей взирало то, что не стоило будить, то, что никогда не выходило из-за гермодверей до утраты Тодда — по собственной воле. Оно ненадолго слилось с тем, что дышало вместо него, жрало вместо него, убивало вместо него, трахалось вместо него. Фриц была осторожна и молчалива, Юлия не видела нужды сдерживаться. 

— Депривация сна, голод, химия и электрошок. Неплохо, как для новичка, — оскал рассекал ромб лица от уха до уха — слишком широкий и обнажающий мелкие зубы. На тонкие лицевые кости натягивалась такая же тонкая лицевая кожа. Киллер не видела стоящих по ту сторону газеллового зеркала, но узнала голоса. — Рекомендую подушить меня пакетом. Лично мне не нравится асфиксия. Что там дальше по вашей методичке? Точно, холод.

Разряд. 

Смех. 

— Хотя нет, голосую за воду, — продолжила она, облизнув губы, и еще шире их растянув. — Знаете, это ощущение, когда бесконечно тонешь, вода смыкается над головой, давит и давит. Ненавижу, блять, плавать. Конечно, знаете. Ну же, квартальная премия ждёт, — она открыто насмехалась над своими мучителями, а затем метнула странный взгляд туда, где стояла Аманда, и обратилась к ней. — Докажи, что оправдываешь квоту на черных[94], жирная ты сука.

— Отставить, — протянул мужской голос, едва слышный через колонки. — Это против протокола!

Но пухлая женская рука уже провернула тумблер до отметки выше критической, зло рыча, когда, нерешительно постучав, в кабинет перед допросной зашла безликая юная секретарь с папкой. 

— Миссис Уоллер, пришли результаты генет… 

— Что вы творите, отключите сейчас же!

Сквозь электрический скрежет из-за бронебойного стекла, разделяющего допросную и кабинет доносился только дикий гомерический хохот. Пасть гнуло и гнуло до разбитых ударом дёсен, до железного собственного привкуса, истощенное тело, плотно зафиксированное на стуле, трясло, что рыбу, выбросившуюся на лёд, и никто не заметил, как, неестественно изогнув пальцы в спазме, она смогла послабить кожаный ремень на запястье и освободить одну кисть. 

— …ической дактилоскопии[95]. 

— Вам стоит быть более профессиональной, — устало добавил мужчина, когда Аманда всё же отключила аппаратуру. — Результаты вашей некомпетентности начинают пугать. Пока что ваши методы походят больше на эксперимент, как изощренней убить кандидата. 

— Она преступница. Они все одинаковые. Как только вы думаете, что они заслуживают хорошего обращения, в вашей голове оказывается пуля. 

Но мужчина её не слушал. Покинув комнату за газелловым зеркалом, он лично направился проверить состояние обмякшей после подачи доброй тысячи вольт в мозг и тело Фриц — ему не хотелось, чтобы вынос трупа фигурировал в отчетах сегодняшних сотрудников вышестоящему руководству. Когда он подошел почти вплотную, прощупывая пульс, киллер рывком вытащила руку и проворно, секундно накинула на его горло связку толстых гибких электрических кабелей, тянущихся от её стула к стене, дважды обвернув, и потянула за конец, притягивая к себе. Мужчина ударился виском о её колено, а хват на шее становился сильнее и сильнее. 

Уоллер была права, и годами позже её становящиеся всё более бесчеловечными методы сочли бы правильными. 

Когда в помещение засыпались военные, мужчина, скользящий подошвами классических туфель по полу и до последнего пытающийся ослабить давление от узла на шее, уже не сопротивлялся и висел на связке кабелей с перекосившимся в посмертной агонии лицом. Убивая, Фриц неотрывно смотрела Аманде в глаза через тонированное стекло, почти сливающееся со стеной, пока ей не вбили в шею иглу, вводя очередной из -памов[96] — практика показала, что проще держать убийцу в противогазе на конской дозе успокоительных, чем надеяться на наручники и веревки. 

— Что по результатам? — спросила Аманда оставшуюся ошалело стоять на месте секретаря, глядя, как полураздетую, избитую и отощавшую Фриц выволакивают из помещения. 

— Мис-с-с-ис Уоллер, — заикнулась секретарь. — Есть совпадение по базе, но, боюсь, у нас недостаточный уровень доступа.

Фриц ожидала, что её снова подвесят за руки, закованные за спиной, — в подобном положении ни дышать, ни спать, ни справлять нужду не получалось, — в пустой бетонной камере без окон, быть может, еще устроят ледяные купания и цикл бессмысленных вопросов на полиграфе под препаратами о связи с белыми террористами по типу Кэвина Максвелла[97] или Уильяма Хеллера[98], или обществами, о существовании которых киллер никогда не слышала, повторится. Но вместо этого чьи-то руки её грубо наспех одели, куда-то волокли. Послышался гул вертолетных лопастей и машинного двигателя, постепенно сменяющийся завыванием ветра. 

А затем всё стало так ясно и просто, как никогда раньше, и слова полного осознания опередили пробуждение. 

— Блять. 

Опёршись на ладони, Фриц приподнялась и, не в силах контролировать спазм от подступившего к горлу желудка, вырвала кровью вперемешку с едким желудочным соком. Кричали чайки, где-то вдалеке низко прогудел баркас, грязная одежда намертво сцепилась с замерзшей, потной и, кажется, обожженной кожей. А затем киллер открыла глаза, и ослепительный дневной свет захлестнул её, вонь, характерная только для доков Диксона близ Индиан Хилл, засочилась в легкие. Чуть не вписавшись ладонью в лужу собственной блевоты, она заняла сидячее положение, запоздало осматриваясь. Вдоль старого частного пирса стояли одинокие ржавые яхты, охраняемая территория обносилась высоким забором с колючей проволокой с единственным выходом через контрольно-пропускной. 

Голова гудела, губы нервно разъезжались, не в силах собраться в привычную линию, руки тряслись так, что не удержала бы и ножа. По карманам не нашлось оружия, вообще никакого. В куртке, куда киллер с трудом сунула ладонь, лежала визитка стоматологической клиники, распечатанная ранее пачка сигарет и привычная зажигалка. Прикурив с пятой попытки и дважды выронив из пальцев зажигалку, Фриц долго неподвижно сидела, смотря на проступающие по ту сторону Готэм-ривер в декабрьском тумане постройки.

Судя по перебивающей портовую собственной вони и истощению, ей досталось от пяти до десяти дней в вязкой наэлектризованной пропасти. Фриц была до предела иссушена, желудок, кажется, лип к позвоночнику противней, чем пропитанная высохшим потом одежда к коже, пищевод горел от жажды, колени тряслись хуже кистей, голова болталась на ватной шее. 

Усталость — глубокая, противоестественная, смертельная — была настолько сильной, что убийца, в иной ситуации параноидально просчитывающая варианты действий после того, в какое дерьмо её угораздило угодить, докурила, выбросив окурок в воду, выровнялась, накинула капюшон куртки, пряча взгляд от возможных камер, и подошла прямо к охранному пункту у закрытого металлического забора. Постучав в каморку и не дождавшись ответа, она всмотрелась в затонированное стекло — внутри лежал застреленный в лоб усач в охранной форме.

— Сука. 

Она знала, кто и почему его застрелил. 

Перебравшись, несколько раз неудачно соскользнув кроссовками по влажным металлическим прутьям, через забор, Фриц засеменила в сторону жилых кварталов, на подходе к которым весьма нагло разбила стекло на дверце чужой припаркованной в подворотне тачки. Она плохо помнила, как оторвалась от последовавших за ней спустя пять минут после звонка об угоне патрулей, сворачивая за мостом на ведущее через лесополосу по материковой части города старое шоссе. 

Недавно выпавший снег обволакивал черные облезлые дубы и клёны по обе стороны дороги, застилал выжженную траву, слепил ноющие от яркого света глаза. Мерный гул двигателя и запоздалое тепло печки, разбавляемое сквозняком из разбитого окна, успокаивали и, не в силах держать поднятыми веки, киллер отключилась прямо за рулем и свернула в кювет, не доехав и двадцати метров до особняка, но вовремя убрав ногу со сцепления с газом, иначе вписалась бы в дерево — начнись возгорание, весьма нелепо бы подорвалась. 

И во тьме, куда она вновь ненадолго погрузилась, проступали черты Кэтрин Монро. 

— … Ты когда-нибудь задумывался о том, что стало с остальными детьми? С того судна, откуда ты сбежал.

Кэтрин Монро демонстрировала абсолютное, уничтожающее превосходство, и спустя несколько секунд после дикого внутреннего скрежета, вызванного её вопросом, Фриц поклялась себе, что сделает исключение и не просто убьёт женщину, а сделает это медленно, мучительно и с наслаждением. Когда-то давно Фиш Муни пыталась приставить беретту к виску Фриц и манипулировать ею, так и не поплатившись за это жизнью. И, пусть в перспективе война с мафией и главенство Пингвина над преступным миром открыло для убийцы в противогазе более достойное существование, повторять ошибок она не хотела. 

Впрочем, о контейнере Фриц не просто задумывалась — мысли об этом преследовали с приезда в Готэм. Но единственным, кто еще знал об этом, был Освальд с его выборочно работающей прозорливостью, и киллер ставила на то, что властная женщина перед ней вышла именно на его информационный след. При мысли, что кто-то мог знать о её тайне с самого начала, все восемь лет, выбивала не только почву из-под ног — это безвозвратно ломало хребет. 

Стоящий за спиной Фриц мужчина звучно швырнул на стол пронумерованную бумажную папку — полицейское дело. Киллер, помедлив, откинула лист обложки. Ей казалось, что прошедших лет было достаточно для правды, но при взгляде на сшитые из обработанной кожи — от самого светлого, розово-белого кельтского, до черно-синего африканского — градиентно переходящие из тона в тон полотна, руки её дрогнули. 

Фриц вспомнила далекие, словно из другой жизни слова Кошки: «Я тут видела, как похитили детей. Таких беспризорников, как я, понимаешь…», а затем взгляд скользнул по тексту дела и вложенным снимкам. Пересаженная фрагментами кожа, глаза и волосы, дополнительные конечности и гениталии, хирургическая коррекция пола, искусственные сиамцы и циклопы — от увиденного пустой желудок скрутило. Киллер относилась ровно даже к самым кровавым расправам — смерть не отвращала её, — но подобная жизнь, что одним чудом сохранялась в изуродованных телах, погруженных в опиумный сон, чтобы не умерли от болевого шока, была стократ омерзительнее погибели. 

На месте каждого этого ребенка могла оказаться она. Не расти в ней звериную злобу и ненависть мать, мир, пытающийся и физически, и переносно её отыметь с малых лет, простой силы воли оказалось бы слишком недостаточно. Всё преодоленное Фриц вырастило из неё чудовище, достаточно извращенное, чтобы выжить, но недостаточно испорченное, чтобы создавать круг таких, как она. Она просто убивала и подставляла без бессмысленных представлений и кровавых шоу — на этом умножаемая ей энтропия оканчивалась. 

— Доллмахер? А, Ганс Гербер[99], — вслух прочла киллер. — Тоже беглый нацист?

— Кукольник, Кожевник — это не имеет значения. Ты искал встречи, — наконец продолжила Монро. — Поздравляю, ты здесь. Но, видимо, ты не настолько умён, если моего предупреждения оказалось недостаточно.

Киллер потянулась ладонью в карман куртки, доставая сигаретную пачку, и мужчина за спиной дернулся. 

— Никто не возражает?

Кэтрин проигнорировала вопрос. Фриц прикурила и глубоко показательно затянулась, пытаясь унять рвущееся изнутри смятение. Ей было страшно, но Фриц этого не понимала.

— Я ведь тоже послал вам предупреждение.

— Ты? Мне? — Кэтрин издала нечто, схожее со смешком — ледяным и высокомерным. — Уверяю, если бы мои люди следили за тобой или должны были убить, ты бы даже этого не заметил. Но твоё послание предназначалось не мне. Единственная причина, по которой ты до сих пор жив — ты насолил кое-кому еще. К сожалению, это выяснилось до того, как мои люди тебя прикончили. Потому я не стану убивать тебя, — женщина сделала лирическую паузу. — По крайней мере, сейчас.

Фриц потушила тлеющий сигаретный край пальцами в перчатках — вместо демонстративно-расслабленного получилось нервно — и спрятала окурок обратно в пачку. 

— А потом планируете?

Кэтрин кивнула, но не ей. 

— Прощай, Фриц, — казалось, выше уже поднять подбородок, чтобы не выглядеть карикатурно, было нельзя, но у Кэтрин получилось. Коготь за спиной киллера положил ей на лицо ладонь с пропитанным эфиром платком.

Логика происходящего для неё окончательно размылась. Позже Фриц бы поняла, что единственной целью этого дурацкого диалога стало моральное превосходство — если Кэтрин не могла убить её, то хотя бы выйти победительницей из их схватки должна была. 

Монро тоже прекрасно разбиралась и в символизме, и в показательных жестах. Её должны были бояться, до головокружения, до растрескавшихся внутренних основ, и этот страх давал ей абсолютную власть. 

От резкой тряски при остановке в кювете Фриц пришла в себя и выбралась на воздух, звучно открывая двери и цепляясь за крышу машины, чтобы не упасть на землю. 

— Ёбаные федералы, — полушепотом, пытаясь сфокусировать взгляд, протянула Фриц и, утопая в рыхлом снегу кроссовками, вышла на двухполоску, а с неё, минуя странно покосившуюся на неё охрану Пингвина, мерно осматривающих периметр, на мощеную дорожку к особняку. 

Поднявшись по мраморным ступеням крыльца и что есть силы потянув на себя двери, киллер с трудом удержалась на ногах, а затем шагнула внутрь здания. Ольга, проходившая с тележкой в руках в сторону зала, где Кобблпот собрал внеплановое заседание со старыми, оставшимися еще со времен Фальконе криминальными семьями, замерла, и чуть не опрокинула ту от неожиданности. 

— Мистер Кобблпот, — завыла она с жутким акцентом, а затем что-то заметила, и раздраженно выдала на русском. — Чёрт возьми! 

Фриц направилась к лестнице на второй этаж, но сил подняться не хватило, и она опустилась на ступеньку, запустив кисти в сальные спутавшиеся волосы. На контрасте с общей чистотой её вонь стала невыносимой. Со стороны зала доносилась громкая перебранка, а затем Фриц увидела разъяренную Барбару Кин с хромированным глоком, торчащим из кармана черного полушубка, летящую тяжело дышащей фурией к выходу. 

— Ну от тебя и разит, — раздраженно отвесила она, остановившись и смерив Фриц неопределенным взглядом, проходя мимо. А затем Кин остановилась, резко развернулась на каблуках и подошла к киллеру со странным выражением озарения на лице. Кажется, её неделя тоже не задалась — под слоем макияжа скрывались глубокие синяки, белки глаз краснели от слез. 

— Все вон, живо! — разлетелся громкий голос Освальда по этажу. Мужчины в костюмах постепенно разошлись, и каждый из них окидывал Фриц взглядами, равнозначно пренебрежительными. 

— Ты знал, что Оззи обещал тому, кто приведёт тебя, миллион?

— Я ему говорил, что не меньше пяти, — Фриц потянулась к сигаретной пачке — в тепле координация постепенно возвращалась, а кисти краснели от приливающей крови. Наконец по-нормальному прикурив и упоительно затянувшись сигаретным дымом, она смерила Барбару пренебрежительным взглядом. — Это как-то, — киллер распробовала на языке новое слово, прежде чем выдать. — Унизительно? 

— Не видел Табиту или Бутча? — она попыталась звучать беззаботно, но наёмнице мгновенно стали понятны причины её воспалённых глаз. 

— Нет, но я не против насадить Галаван на нож.

— И подкинуть ей новую пару глаз в бельё, — съязвила Кин — вероятно, Табита рассказала ей эту прелестную историю почти годовой давности. — Ну, бывай, Фриц. Не скажу, что была рада встрече. 

Киллер приподняла руку и молча показала ей средний палец. 

— Мистер Кобблопот, ваш друг, — продолжила Ольга после того, как Освальд распустил собрание из-за выходки Кин, ворвавшейся с огнестрелом и угрожающей ему при его людях. Он трижды затыкал горничную жестом, пока не успокоился, переводя дыхание, стоя посреди опустевшего зала. К тому моменту все посторонние успели покинуть особняк, а Фриц докурила. — Ваш друг вернулся, — наконец договорила Ольга. 

— И ты молчишь? Ты бы еще через час мне об этом сказала!

Опираясь на трость, он что есть силы заковылял, гулко стуча наконечником трости и каблуками брогов в сторону Фриц, грохнулся копчиком на ступеньку и рывком сжал её в объятьях, ненадолго отстранившись, чтобы окинуть горящим взглядом. Аквамарин его радужек нездорово блестел, дыхание сбивалось, кисти дрожали — сначала от ярости относительно поведения Барбары, а, едва понял, кто вернулся и что имеет в виду Ольга, от старательно подавляемых эти дни чувств, наконец вырывающихся наружу. 

— Это вы, правда вы. Я знал, что вы выберетесь. Вы дома, вы наконец дома, — голос его звучал возбужденно-радостно. 

— Это не мой… дом, я временно живу здесь, — осеклась Фриц. 

Они никогда не поднимали эту тему с момента, когда киллер спрыгнула с подоконника и заявила, что поживёт у Освальда, привлекая внимание следящих за ней и пытаясь их выкурить. Эта стратегия в итоге сработала, но не так, как нужно. Кобблпот же воспринял её решение, как шаг к более тесным отношениям и надеялся найти тысячу и один аргумент вынудить остаться насовсем. 

— Мне нужно помыться, отлипни, — Фриц попыталась оторвать Освальда от себя, но он вдвойне крепче прижался к ней, уткнулся носом в шею и горячо задышал в остывшую кожу — настолько, что даже в едва рабочем теле убийцы начало разрастаться неуместное желание. — Блять, Освальд, я грязная.

— Вас не было восемь дней. У вас входит в дурную традицию исчезнуть на неделю и вернуться едва живой, — он улыбнулся сквозь проступающие слёзы, терся о неё крючковатым носом и лбом. — И мне плевать, что от вас несёт, как от бездомного.

И Фриц сдалась, ответно обнимая Освальда и кратко погладив по волосам. А затем её постепенно догнал нарастающий озноб. 

— Милая, вы, — он невпопад горячо поцеловал её в шею, затем в запыленные и соленые щеки, скулу, висок и лоб. — Вы вся дрожите. Что же с вами сделали. 

— Н-ничего х-хорошего, — её зубы нашли друг на друга в лихорадке. — Мне нуж-ж-но…

— Да, — мафиози замер, вслушиваясь в тишину, заглушаемую стуком сбивчиво метущегося в грудине сердца. На краю сознания вертелась неуместная шутка про то, что Фриц попросит бургер, впрочем, озвучивать её он не стал.

Но киллер ничего не ответила и секундно обмякла в его руках — измождение взяло верх, — чтобы очнуться множеством минут позже от слишком высокой, опаляющей воспаленную кожу температуры. 

Фриц лежала в горячей ванной — голая и в густом слое пены, а Освальд, сидя на холодном кафельном полу, в полурасстегнутой рубашке под жилеткой с подкатанными рукавами, мокрый от пота и мыльных брызг, медленно стирал с неё грязь, как когда-то его мыла мать. На его лице читалось крайне редкое спокойное, сосредоточенное выражение, но за ним лежала глубокая невыразимая боль. Ему всё чаще казалось, что Фриц не озадачивается будущим — ни своим, ни их общим, столько раз подставляясь на обыкновенных заданиях или, по словам Филиппы, сунувшись прямиком в осиное гнездо. И от того, что смерть каждый раз обходит убийцу в противогазе по её упорству или воле случая, Пингвину становилось нестерпимо. Быть может, так чувствовала себя Гертруда, когда её очаровательный тридцатилетний сынишка надолго исчезал, позже омывая его синяки да раны — вера в то, что он вернется, была последним, что у женщины оставалось. 

Но полумертвая Фриц пришла к Освальду, отключилась на его руках, доверяя, как никому другому, и больше ничего не имело значения.

— Куда же вы вляпались… 

За намыленными светлыми прядями, в обычное время спадающими на виски и ныне зачесанными назад, краснели ожоги от электродов. Следы от контактов, более тусклые, нашлись по всему телу вместе с постепенно желтеющими гематомами, даже на внутренней стороне бедер. Он сразу понял, как именно её пытали, но страшнее всего Освальду стало от того, что кто-то еще — могущественный и таинственный — знал тайну Фриц и, быть может, тем самым уже посадил киллера на крючок. 

— Никогда больше, — не открывая глаз, Фриц перехватила его запястье, заставив выпустить губку. — Не мой меня, — и снова отключилась. 

Впрочем, Освальд заблуждался касаемо её травм — он даже не представлял, насколько далеко зашли пытки. Приехавший часом позже мистер Уайтхед — терапевт и хирург, один из самых высокооплачиваемых анонимных готэмских специалистов, — уже работал с Фриц, и первым дело взял венозный анализ крови, проверив на наркотические маркеры в переносной лаборатории. Он работал медленно, плавно, сосредоточенно, чем невероятно раздражал Кобблпота, ощущающего настоятельное желание судорожно делать хоть что-то, рвать и метать, но не стоять на месте, и вытащить из пропасти его Фриц. Несколькими месяцами ранее, когда в одном из флоридских клубов на миссии убийца в противогазе перебрала с кокаином — богатого опыта потребления наркотиков у неё не имелось, а слиться с ландшафтом и похитить оригинал кассеты с информацией у одного надоедливого гангстера следовало, — мистер Уайтхед обследовал её и за сутки поставил на ноги. 

— Мистер Кобблпот, могу высказать своё мнение? 

— Высказывайте, иначе зачем вы вообще здесь! — всплеснул руками мафиози. 

— Ваша подруга попала в крупные неприятности, — практически сразу подрезюмировал доктор. 

— Это и ребенку было бы понятно, — поначалу снисходительный тон Освальда мгновенно перерос в язвительный, а из него — в давяще-злой. Точка кипения у него наступала быстро, иногда оказывалось достаточно нескольких секунд и только на то, чтобы сменить интонацию. 

— Нет, вы не поняли. Несколько капельниц, сон, еда, полный покой на неделю и будет как новенькая. Но, боюсь, её проблемы совершенно другого характера, — покосился он на морщащую во сне сосредоточенно лоб Фриц, выбирая ампулы с лекарствами из обширной батареи препаратов в одном из чемоданов. Киллер лежала на кровати, прикрытая пуховым одеялом, в парчовом халате Освальда — начисто вымытая и мертвецки уставшая. 

— Ближе к сути. 

— Вы когда-нибудь слышали о сыворотке правды? — терапевт подтащил предварительно принесенную Гейбом до того, как все посторонние покинули крыло, вешалку для капельницы к изголовью кровати и подвесил на неё пакет с прозрачным раствором. — Это засекреченная информация, но кто остановит свободных журналистов. В пятидесятых ЦРУ проводили ряд исследований по контролю сознания. Как заставить человека говорить правду и подчиняться. Как вспомнить забытое и заблокированное. Был еще один проект в семидесятых, но оба, видимо, признали неэффективными. 

— И что? — непонимающе перебил его Кобблпот. 

— В основе их метода лежал электрошок, ЛСД и барбитураты. Под ними обрабатывали будущих агентов или вытаскивали информацию из террористов. Ваша подруга…

— У неё вообще-то есть имя, — прошипел Пингвин. 

— Дэйзи, — выговорил доктор имя прибывшей за Кобблпотом в Аркхэм шатенки.

Освальд не нашел варианта получше, чем представить Фриц еще в первый раз этим дурацким именем, но «ваша подруга» звучало еще хуже. Мистер Уайтхед прекрасно знал, кто на самом деле лежит перед ним, но не подавал виду — в этом заключалась исключительность анонимных специалистов. 

— Год назад известный вам доктор Стрейндж вывел новую формулу. Настоящую сыворотку правды, способную развязать любой язык. На неё у меня, скажем так, отдельный маркер. Вы знаете, на что способен Хьюго и его разработки. Я, как врач, не одобряю его методов, но, как человек науки, восхищаюсь его талантом. Но это не всё. 

Заметив, насколько сильно Пингвин впился в рукоять трости, мужчина всё же решил перевести тему. Отрегулировав колесико на капельнице, подключенной к катетеру, он окинул напоследок Фриц взглядом и постепенно начал собирать оборудование и переносную лабораторию обратно в чемоданы. 

— Маркеры на опиоиды и барбитураты тоже положительные. Дэйзи точно не меньше недели держали на наркотиках и электрошоке. Это спецслужбы, мистер Кобблпот, и, вероятно, её вербовали. Иначе бы она не лежала здесь. Вот почему ваша подруга, — позволил он себе подобную вольность, — в полной заднице. 

Наступила затяжная пауза, прерванная тяжелым вздохом Пингвина. 

— Вы ведь просто врач, ваше дело лечить, а не делать абсурдные выводы, — прикрыв глаза и старательно пытаясь успокоить сбившееся дыхание, выдавил он. — И вообще, откуда у вас такая осведомленность? 

Мужчина смерил его странным взглядом, и на его сухом осунувшемся с возрастом лице заиграла загадочная улыбка. 

— Просто опыт, мистер Кобблпот.

— Опыт, значит? Дэйзи и сама мне расскажет, если с ней кто-то подобное делал, — со странными ревностными нотами выпалил Освальд. — Да и вообще кто угодно мог использовать подобный метод. Она практически не чувствует боли, вот и попробовали новый способ. С чего вы вдруг решили, что это спецслужбы?

На самом деле Пингвин знал, что мужчина прав и предполагал, что Фриц ему не расскажет о случившемся, а потому начинал закипать. Доктор Уайтхед же сохранял исключительное вымуштрованное спокойствие. 

— Проблема в том, что эту сыворотку не получится достать, вообще. Даже с вашим, — он запнулся, подбирая лояльный термин, — влиянием. Выводы напрашиваются сами. Но да, я всего лишь врач, мистер Кобблпот, — мужчина склонился над столом и заполнил рецептный лист, оставив рядом с ним препараты. 

Когда Фриц пришла в себя, утреннее солнце тускло пробивалось сквозь портьеры. Освальд, крепко прижимаясь к ней обнаженной грудью, крепко спал — впервые за все дни после её исчезновения. Выскользнув из его объятий, киллер направилась в совмещенный с комнатой санузел. Не успев даже помочиться, она ощутила растекающуюся от желудка до горла соленую рвоту и вовремя склониться над унитазом. Рвало её долго и болезненно, даже когда уже было нечем, желудок продолжал подступать к горлу, а концентрированная соляная кислота обжигала воспаленные многодневной жаждой гланды.

Освальд проснулся от ощущения остывающей постели сразу и не стал беспокоить Фриц. Когда она вернулась с начисто умытым лицом, пошатываясь, мафиози уже сидел на кровати с мобильным в руках, проверяя список сообщений и пропущенные вызовы за ночь и вечер, пока крутился у её постели. Он пытался выглядеть беззаботно и отвлеченно. 

— Фриц, а вы знали, что Стрейндж сначала пробовал на мне электрошоковую терапию, — Освальд закрыл раскладушку, откладывая на прикроватную тумбу, и сложил пальцы в замок на животе. — До того, как использовал это дьявольское устройство, — содрогнувшись, Кобблпот вспомнил процедуру, что практически сразу довела его до состояния травоядного кретина. — Я знаю, каково вам. 

— Не знаешь. 

— Возможно, — Освальд снисходительно улыбнулся. — Но я бы послушал ваш рассказ. Думаю, сейчас самый подходящий момент. Филиппа сказала, что вы разворошили осиное гнездо, а доктор Уайтхед, что вы попались в лапы спецслужб. 

Киллер молча подошла к подоконнику, открывая окно, достала из припасенной у пепельницы пачки сигарету, прикурила запасной зажигалкой — её зиппо остался в куртке — и молча дымила, глядя на заснеженный лес вдалеке. 

— Вы не можете сказать, да? 

— Не могу, но, — Фриц помедлила, прежде чем в подобном признаваться. — Я никогда себя так не чувствовала. 

Не раз за сутки Фриц лишалась всего, что было ей дорого или важно, и блуждание по лабиринтам памяти о событиях до того момента, как обрела способность вообще ничего не забывать, наглядно напомнило об этом. Она должна была бояться, терзаться, хаотично перебирать варианты, но время шло, а в ней ничего не зашевелилось.

С ней что-то было не так, и она осознавала это.

— Думаю, мне даже понравилось. Кроме боли не было ничего, но каждый раз, когда она прекращалась, всё становилось таким, — она запнулась, — понятным. Так... спокойно. Мне должно было быть страшно, Освальд. Или хотя бы хоть как-то. Но я не чувствовала ничего. Я думала, что и раньше тоже ничего не чувствовала, но ничего — это как сейчас. Абсолютная пустота. 

По лицу Кобблпота поползло странное то ли смущенное, то ли насмешливое выражение. 

— Надеюсь, в этой пустоте найдётся немного места для меня, — он встал с кровати, натягивая халат и завязывая на груди, а затем обнял Фриц со спины, потеревшись о лопатки и шею. — Будет неприятно, если вы совсем ничего ко мне не испытываете. 

Киллер никак не отреагировала на услышанное.

— Вы отощали, — с тоской подметил мафиози, пытаясь увести разговор в иное русло. Всякий раз он пытался приобщить Фриц к чревоугодию, но из всех смертных грехов киллер предпочитала гордыню. — Наверное, вы дьявольски голодны, да? Могу послать за свиными бургерами с двойным сыром, как вы любите. Или обойдемся стряпнёй Ольги, сегодня, кажется, — он странно улыбнулся, — рыбный день. Рыба вам ведь тоже нравится, — Освальд пытался занять тишину между ними праздной беззаботной болтовней, но от её молчания и отстраненности ему, как и всегда, плохело. 

Фриц так давно не ела, что кроме тошноты и головокружения не ощущала после сна ничего. Напившись воды из-под крана, с першащим горлом, чуть смягченным никотином, она пыталась собраться с мыслями и восстановить хронологию всего произошедшего с ней за эти дни.

— Ладно, я понимаю. Изабелла так и не вернулась, её машина попала в аварию. А Эд, — Кобблпот зло улыбнулся. — В депрессии. Наверное, очень тяжело потерять того, кого знаешь меньше недели, — его тон сочился сарказмом. 

— Авария? Не представляю, как это устроили, — киллер приподняла уголок губ и вдавила окурок в пепельницу. — Я распорола ей трахею и подорвала её машину. Наверное, даже каркаса не осталось. Это не очень похоже на аварию.

Улыбка сошла с лица Пингвина, а взгляд похолодел и, увидь такую реакцию Фриц, точно догадалась бы, что мафиози набедокурил. 

— Вот как? Без понятия, я не видел тело. И что она сказала прежде, чем вы её прикончили? — осторожно спросил Освальд. 

— Ничего по делу. Играла влюбленную дурочку. А потом вколола мне транквилизаторы, — Фриц невольно вспомнила усмешку девушки. — Не люблю, когда на мне используют мои же методы, — помедлив, добавила она. — Скоро в этом городе все вообще сменят пули на дротики или шприцы с кетамином. 

— Ну, вам ли не знать, что хитрость не порок. Стоит отдать ей должное, играла Изабель убедительно. 

— Изабелла, — поправила его киллер.

— Вообще плевать, — Кобблпот подкатил глаза. — Но даже я обманулся, — последнюю фразу он произнес совсем бесцветно. 

Мафиози явственно осознал, что не сможет признаться в том, что за время отсутствия Фриц натворил. 

Среди людей Сергея, сначала обездвиженных паралитическим газом, а позже превентивно прирезанных когтями — поскольку они находились в сознании, видели стычку, знали об Изабелле, — остался единственный выживший. Он был тощим, синюшно-бледным — баловался гречкой — и впал от паралитика в подобие комы без прощупываемого пульса. Потому, приняв за мертвеца, его и не тронули, или, быть может, когтей кто-то спугнул. Но бывший член Шепота вынырнул из небытия, когда люди Филиппы складывали тела по мешкам, и иначе, чем удачей ни Филиппа, ни Освальд назвать это не могли.

Ближе к вечеру следующего дня он заговорил, когда побои перебила ломка — с наркозависимыми всегда было просто работать. Пытки Рона — так звали выжившего — на себя взяла Филиппа, но Пингвин настоял на совместной работе. И, пусть что мэр-мафиози, что мастерица ненавидели друг друга, их объединяла исчезнувшая Фриц — человек, что проложил путь к становлению главы готэмской мафии, а ныне еще и бладхейвенской при полном отторжении к структурам, требующим служения и подчинения. 

Рон рассказал всё — и как Сергей перетянул на свою сторону несколько людей Филиппы еще до того, как продал информацию о планах убийцы в противогазе Кэтрин, и как второй отряд когтей уносил трупы своих предшественников, зарезанную Изабеллу и отключившуюся Фриц, убирая любые следы стычки и присутствия. А затем их отвлек низкочастотный гул, как от вертолета, и Рон окончательно отключился, но звук спугнул когтей, поспешивших убраться. 

Потому, после столь любопытного рассказа, когда Освальд увидел на следующие сутки после допроса Изабеллу — с идеальной укладкой, невинным розовым блеском на изогнутых улыбкой устах, как ни в чем не бывало завтракающую со скалящимся белозубо в ответ на её околоинтеллектуальные шутки Нигмой в его особняке за его столом его едой — он только убедился в правильности безумных теорий Фриц, а потому сдерживаться не стал. 

Кристен Крингл умерла в третий раз и точно насовсем — уже от пингвиньей руки. 

— Ты всё сделал, как я велел? — обратился порядком пьяный Освальд к пришедшему после темного дельца Гейбу. Пусть он и чувствовал, что с ней всё будет хорошо, что смерть в этот раз не тронет её, ожидание возвращения Фриц было невыносимо, и мафиози налегал на алкоголь больше обычного. 

— Да, — мужчина помотал в воздухе кусачками, которыми перерезал тормоза в её новом милом автомобиле. — Хотя было неприятно, босс. Мне нравятся библиотекари. 

— Нет, Гейб, никакая она не библиотекарь. Это всё, — Кобблпот окинул помещение размашистым взмахом рук, — очень дешевый спектакль, происки моих врагов. Думали, что, если ко мне послать змею, так я её пригрею. Но стоит отдать ей должное. Она сражалась отчаянно.

Освальд Кобблпот никогда не был хорошим актёром — истинные эмоции бесконтрольно проступали на его лице, даже когда он пресмыкался перед Муни, Марони или Фальконе, — но перед Нигмой сыграл безукоризненно. Он сопроводил его несколькими часами спустя в морг, где сочувственно обнимал, глядя через плечо на бездыханное тело Изабеллы. Мафиози надеялся, что после пребывания в морге главного полицейского управления девушка снова не восстанет из мёртвых.

Нигма, распинающийся прежде про неважность любви в человеческой жизни, несколько дней провел, слушая Вивальди и предаваясь неприсущему ему трагизму — скорбел по возлюбленной, по шансу от вселенной на исправление ошибок. 

— Я и сам понимаю, как это — потерять близкого человека, даже если ты знаком с ним всего… неделю, но ты ведешь себя нездорово, — обратился к нему Освальд, когда невовлеченность Эда в свои прямые обязанности по работе что в мэрии, что в мафии начала пугать. — Твой вид угнетает, если честно, даже пугает меня. 

— Не пугать? Понял, — отмахнулся он. 

— Нет, ну что ты. Эд, ты должен оправиться. А для этого нужно жить дальше. 

Глава администрации неожиданно принял сидячее положение, и взгляд его загорелся решимостью. 

— Ты прав. Я пойду туда, где она погибла, и попрощаюсь.

По ариадновой нити Эдвард пришел к переезду, где скоростной поезд протаранил машину Изабеллы, не успевшую затормозить, и к слепому бездомному, слышавшему, как девушка кричала перед смертью, после — на штрафную стоянку главного готэмского полицейского управления, где заметил при осмотре груды разбитого металла перерезанные тормоза, а затем и к пониманию, что решения судмедэксперта и паталагоанатома — исключительная фикция и результат подкупа. 

После закрытого дела машину должны были сразу утилизировать, но, вероятно, сотрудники штрафплощадки решили подзаработать, предварительно сняв с новенького автомобиля рабочие запчасти. К моменту прихода Нигмы та еще находилась на территории участка.

— …и вывод один: убийство. И я знаю, кто виновник, — тряся перед лицом Освальда перерезанными тормозными шлангами, подрезюмировал он, а мафиози рефлекторно на четверть вытащил из рукояти трости лезвие.

От того, кого посчитал виновником Эдвард, напрямую зависела его жизнь. 

— Бутч. 

— Бутч?

Освальду не слишком хотелось убивать Нигму — другого столь умелого главу администрации и полноценного помощника-консильери он бы так просто не нашел.

— Он мстит мне за то, что я раскрыл его связь с бандой колпаков.

Пингвин едва сдержал облегченную улыбку, еще не предполагая, насколько пытлив может быть человеческий разум, и насколько правильнее было бы всадить лезвие в шею Нигмы прямо здесь, посреди зала, где проводил собрания мафиозных семей. Быть может, потому почти неделей позже Освальд и не признался Фриц в содеянном, солгав и надеясь, что углубляться в детали она не станет, — его подстава, с какой точки зрения не посмотри, оказалась полным провалом, шитая настолько толстыми белыми нитками, что одним чудом Эдвард не догадался сразу. 

Он уже шёл по ложному следу Бутча, и вскоре их с Барбарой — в общем-то не менее коварной и амбициозной, чем Освальд — пути неизбежно бы пересеклись, рождая новый преступный тандем.

После позднего завтрака — сметя полстола и осушив полный кофейник, — еще с полчаса Фриц праздно просматривала скопившиеся утренние газеты, пытаясь вести себя, как обычно по утрам в этом доме, а затем словила себя на постепенно растущем внутреннем зуде и достала визитку из куртки, отнесенной Ольгой вместе с другими снятыми с неё вещами в прачечную. С ней точно не закончили и неспроста отпустили, выбросив на закрытом пирсе. Киллер плохо помнила сквозь наркотическо-электрические спазмы детали происходящего, и не представляла, как много информации выдала, да и выдала ли вообще — тоже. 

Впрочем, одно Фриц знала наверняка: всё только начиналось. 

Стоматология, стрижка собак, швейное ателье — большинство анонимных специалистов печатали свои номера на подобных визитках, даже сама Фриц использовала брендинг «mr.wash». Набранный номер не обслуживался, но минутой спустя перезвонил неизвестный абонент, и смодулированный голос из динамика медленно назвал адрес, сменившись треском завершенного вызова. 

— Господи, вы опять за старое! — возмутился Освальд, обнаружив Фриц бодро вышагивающей в сторону выхода — спрыгивать с третьего этажа в подобном состоянии она всё же не рискнула. На киллере мешком болталась новая утепленная тактическая куртка, что ни разу еще не надевалась после покупки, чистую водолазку опоясывали портупеи с небогатым арсеналом, что не забрала с собой, уходя выкапывать Кристен Крингл. Если бы не противоестественная худоба, со стороны могло показаться, что с ней всё в полном порядке. — Док сказал про хотя бы неделю отдыха. У вас в крови такой коктейль, что другого бы точно убил. Постойте, прошу вас. Неужели это не может подождать? 

— Нет. 

— Но вам нужен покой! — возмущение переросло в мольбу, губы его задрожали, и мафиози попытался преградить Фриц дорогу, выставив в стороны руки. — Я вас никуда не отпущу! 

— Сейчас мне нужно только одно: узнать, что от меня, блять, вообще хотели. 

Наступила затяжная пауза, прерываемая тяжелым дыханием Кобблпота. Затем он опустил голову и следом руки, шагнул в сторону, освобождая Фриц путь, а после сжал и разжал пальцы, как делал всякий раз, старательно сдерживаясь, и метнул в сторону Фриц яростный взгляд. 

— Вы режете и режете меня без ножа каждый чёртов раз. И самое невыносимое в том, Фриц, что вы, — он вытянул вперед шею, ткнув в неё указательным пальцем, — прекрасно даёте себе в этом отчет! 

Киллер молча обошла его. 

— Я одолжу твою машину, — выдала она, не оборачиваясь, на пороге, берясь за дверную ручку. Светить понтиаком у места встречи с потенциальным правительственным агентом ей не хотелось. — Свою я тоже подорвала.

— Скажите хотя бы, это связано с Кэтрин, с заговором? — крикнул он ей напоследок. — Это они сделали с вами? 

— Нет.

Двери закрылись за её долговязой фигурой, выхваченной ослепительно-снежным дневным светом. На улице Фриц закурила, направляясь к одной из припаркованных машин, на которых ездили шестерки Освальда. Фриц не лгала: пленившие и пытавшие её никак не связывались с Кэтрин за исключением того, что имели на неё влияние. Властная леди, какой могущественной не выглядела в тот момент, глядя из-за другого конца стола на киллера с выражением абсолютного превосходства, оказалась бессильна перед федералами. 

Невыразительный мужчина с лицом, идентифицировать в толпе которое оказалось бы сложно, в одежде, аналогичной в своей универсальности той, что носили когда-то пришедшие за Фриц наёмники, ждал Фриц в ресторане одной из стремительно разрастающихся по городу франшиз быстрого питания — «Биг Белли Бургер»[100].

— Миссис Уоллер считает, что закончила разговор не на той ноте, — спокойно начал он первым. 

К ним подошла официантка, и Фриц по привычке заказала капучино с рыбным бургером несмотря на то, что объективно переела. Кажется, она еще долго не смогла бы ощутить сытости от любого количества пищи. 

— Думаю, у нас есть то, что может вас заинтересовать. 

Переговорщик открыл кодовый замок на бронебойном металлическом портфеле, покрытом сверху мягкой матовой черной кожей, и достал оттуда папку, пододвинув по столешнице к рукам Фриц. Внутри лежала карточка заключенного из тюрьмы Айрон Хайтс[101] в Кистоун-Сити, штат Канзас.

С цветной фотографии, прикрепленной к досье, на неё смотрел мужчина — рыжий, с густо усыпанным веснушками лицом, сомкнутыми в тонкую линию обветренными губами и взглядом убийцы. 

«У тебя такие папины глазки»

Он действительно выглядел так, как его и описывала мать.