proditione.

⠀

      Руки неприятно стягивает кровью, бурой, горячей, невероятно привлекательной. Пальцы даже слегка немеют, слабо подрагивают судорогой, а в горле ком удовлетворения, распирающий изнутри. Тихое молчание, предсмертная агония сокращающихся мышц, сталь ножа на земле — ее неосязаемая правда, которую так хочется ощущать на языке, грязно облизывая лезвие. В ней — полное сумасшествие и бьющиеся моральные принципы, а снаружи крупный снег и вьюга в глазах. Где-то глубоко в груди теплится страх ее вида, угрожающе возвышающегося над нещадно изуродованным телом; глухо трясет плечами и освобождает голову от ненужных мыслей — она сделала все, на что была способна, и то, о чем думала долгие невыносимые годы в Фатуи. Переполняет жестокостью — садистка без крыши с оторванным от шеи поводком — ею никто теперь не руководит. «Ох, как же так! Жаль, что теперь Ваше сердце пробито моим ножом насквозь. Так грустно, госпожа Царица», — необузданная химера, шепчет под нос, все сильнее губы растягивая в злобной улыбке. Сладострастный дофамин в венах.

      Безумие. Все трещит по шитым вручную швам, Предвестники остались «без головы», лежащей на красном снегу в остатках жизненных сил — взгляд оценивает картину в миллионы моры банка Северного Королевства. Она со всех сил вжимает ладони в холодную кристаллизованную воду, трезво разгоняя терпкость амбретты и абельмоша в мерзлом носу; мажет кровью по губам. Неправильный коллаборационизм в работе на саму себя: только встреча с глазу на глаз, нож и чужое смущающее взор тело. Работает исключительно в одиночку, не терпит привычки и вздохи под ухом — раздражающий элемент ее жестоких поручений, где убивает сама и без колебаний. Искусное мастерство лезвия, огнестрельного и грубых мозолистых рук, ведь все сложные клиенты лежат на ней, доверие в точности и трепете отчаянного сердца. Нерешительность чужда, эмоции — табу.

      Предвестница любит осязать собственный труд: холодные трупы, нежно оглаживаемые сухими пальцами, вырванные челюсти, что настоящий трофей. Ее посчитают ужасной и будут правы, она — дьявол во плоти, смеется задушено и смотрит под кожу, волны страха пуская. Всегда молчит и не тратит энергию на пустое словесное запугивание, когда огонь глаз красноречивее язвительного языка, стучит грубо по крышке ненадежного гроба. Обрастающая смешливой эустомой Рассела, шумящим в покоях ветром и алым экстравазатом в сосудах. Ненавистное нутро, два пальца в горле и льющаяся желчь по трясущейся шее — недовольство, любительское унижение. И молитва в соборе с утра, котра посмешище, больше напускная ирония, чем истинное раскаяние — бог мертв без шанса на оформление возврата. Прелестный день.

      Издали страшно, а вблизи хочется вырвать глаза, получив ожог, как от сернистого газа. У Коломбины руки трясутся, зрачки сокращаются вдвое, скачут по местности в неверии, и что-то в подсознании молвит: «Беги». Отсутствующий инстинкт самосохранения донельзя путает ноги, противится желанию отвернуться и щемить со всех сил в противоположном направлении. Животное зрелище, истинный ад на Земле с кривым дьяволом, ссутулено рассматривающим мертвечину, что каменная гаргулья. Биение сердца яро заглушает собственный крик в голове, а может и наяву, — та не оборачивается, но чувствует лопатками присутствие посторонних; немо пинает снег и ненароком цепляет рваную ногу, деловито вскидывая голову к темному небу — черное солнце.

      Кровь — ручей, оружие — бороздящий просторы ошеломительно убитого будущего корабль. Пара рюмок на брудершафт, кровь, жгущая легкие, «Закончи с этим и возьми меня» — тянущий низ живота шепот, гиря в двадцать четыре на плечах. Перед глазами буран и плывущий в небытие закат, клекот стоит в ушах, вопль от нестерпимой режущей боли. Ни капли сожаления, сочащейся из горловины бутылки алкоголя; затхлость и разливающееся по телу удовлетворение из-под упавших книзу век. Страницы летописей на оглушительном веянии циклона, ценная ненависть и зависимость — неизвестно от чего, но душу рвет в клочья, череп трескается услужливо. Любовь к извращению сильнее, чем романтика и, черт бы его побрал, влюбленность. Чистый догмат платонизма, пачкающийся чужим тошнотворным ихором. Вялые альстромерии. Запах мокрой земли, металла и разлагающихся под течением времени надежд.

      — Вы ужасна. Ужасна, слышите? — истерично цепляется, падает коленями в снег, морозит до красных пятен на коже, панически охватывает руки бездыханного тела, забывается в страхе.

      Предательство — очевидный исход. Она никогда не питала особых чувств к управлению Снежной, лишь долг и ответственность за то, что поручали. Учила убивать, но никому не давала это делать, выхватывая орудие из подергивающих юных дланей. Слуга иронизировала над своим профессиональным прозвищем — каков абсурд. Сгущающаяся в венах стылая кровь, счет на минуты, успокоительное и белесая пленка глазных яблок, кромешная слепота и отражение северного сияния зеленым огнем. Вдох без выдоха, погружение в темную глубину замерзших рек, где вода нетерпеливо щиплет торс и манит ниже. Кругом сплошная ложь, которую все упорно пытаются провести против логики — никто ведь не хочет врать в лицо, а после слышать угрюмую лесть.

      Накрахмаленная рубашка сыплет снежинками, стягивает грудь свирепо, безжалостно. Тревогой сквозит из чужих бегающих глаз, а в своих — полная безмятежность и апатия, даже брови рефлекторно не дергаются от громких раздражающих всхлипов. «Что вы наделали», — мантра, гудит в мозгу до одури, кидает в жар высокой температурой. Серебро цепочки на шее, запястьях и широко раскрытые глаза в приступе испуга — венозная краснь на подбородке студеной зимы и холода душевного. Душит, душит и душит, безрезультатно вразумляя, реакция несвязная, пытливая, что сон-трава, прострел раскрытый. Психопатическое искреннее упоение. Ее пасть больше не сомкнута намордником, отчего рычит угнетающе, зубы обнажает и десны царапает, давясь выходящей из них кровью. Божество мертво, ах, и правда. Нож подарком доказательств да пальцев отпечатки на рукояти.

      — Как же я Вас ненавижу, — тихое, вызывающее уйму негодования и опасно поднятую руку в ударе. Сердце не екает — все во льду, характерная крепитация временами.

      Однако, правда ситуативная — ее ненависть к жестокой личности, голыми руками растерзывающей плоть и ломающей кости, что любит визг пуль и мольбы о пощаде. Арлекин убита морально временем и садистическим расстройством, желает всем смерти и без ума от ее дарования. С ней невозможно, но без нее — никак; явная зависимость, словно наркотическая трава в гидропонике, маниакальная улыбка и очередное убийство. «Проснитесь», пощечина наотмашь, ноготь в горле и стреляющие по коже удары тока. Из себя выводит по расписанию, даже пальцем не шевельнув, ответом плечи вопросительно жмет и вышагивает стройно по петляющим коридорам дворца. Тяжелая, периодами угрюмая, властолюбивая и надменная, влекущая раскатами грома в зрачках, такая, какую хочется сломать мучительно.

      Труп под ногами клюется налетевшими птицами — Четвертой ничуть не жаль. Она не знает, что будет дальше, но кровь на пальцах заставляет закрыть глаза в удовольствии, устало потирая затылок, мелко скользя к атланту. И, кажется, мерзость, но отчасти выпотрошенное тело выглядит искусством, низким и аморальным, безнравственным, что колет в сердце неоднозначной иглой остатков совести. В ушах звенит; налитый свинец, снежная буря, грехоподобный ропот. Клеймо предателя и высший трон, битая корона на голове, но исключительно мечтой. Беспробудная темнота.