Примечание
universum (с лат.) - вселенная.
В ее распахнутых глазах отражается Вселенная, свет лунный и страх любви. Коломбина знает, что умрет, крепче руки к холодному стеклу прижимает и воодушевленно на перелив пазори смотрит, немо трясет плечами. Не хочется умирать вовсе, а пуля в сердце — не лучшая перспектива, чего она отчаянно боится. Звание жестоко и руки в крови, а мозг бьет сиреной отчаяния и меркнет боязнью. Небо стянуто зелено-алым, сияющим розоватым в заинтересованных зрачках — красиво, несомненно. Морозный ветер гудит у ставней, сквозняком тянет по голым ногам, мурашки распространяя по бледной коже. В комнате темно и в одночасье одиноко, несмотря на теплое обеспокоенное дыхание в сгибе тонкой шеи.
— Простынешь, — незаинтересованный грозный шепот. Своеобразная забота, словно упрек, констатация факта. Так всегда было — спорить не разрешалось, слово против не вставишь, что монета бесполезная среди купюр.
Руки на талии холодные, кожа немеет в цепкой хватке, но приятно до синяков и сладкой боли, тянущей под языком. Кивает робко, телом посмеиваясь, и пальцы в чужие волосы на плече впутывает, оглаживает затылок напряженной болью головы. Примитивная ласка, а спазм не спадает — логика не читается в действиях, книга плотно закрыта. Другая жмурится от мигрени, ногти в ребра пускает и ждет взволованный вздох сверху. На скуле просвет авроры — профиль Дамслетты ни с чем не сравнить — средоточие красоты вселенской. Голос ее — пение сирены, чарующий и тихий, движения — развивающийся на потоках ветра фатин. Искусство рук сатаны.
Привычка. Любовь беспечная, спокойная, но с каждым днем раны болят все сильнее, следы от зубов на дрожащем теле жгут пламенем адским, следы узловатых пальцев на шее рвут вздох. Удовольствие спорное, грань вседозволенного стерта проливным дождем обреченных слез, а оборачиваться некуда — прошлое жженым глаза застилает, забивает горло горьким дымом. Между старым и будущим новая материя — теория стационарной Вселенной. «Детский лепет, какой бред», — язва отдает в сердце. Жизнь несправедлива, а смерть страхом обдает, как водой ледяной. Пугливо сжимая в руках осколки отрезвляющих надежд, щурясь от горяче-обжигающего света, что нещадно оставляет на тонкой коже красные пятна, остается упиваться глупыми обещаниями трясущимся голосом и закрывать глаза до иссиня-черных всполохов. Пронизывающее, яркое в ощущениях, гулко отбивающееся от черепа и ускользающее с онемевших пальцев упование. Бьет беспардонно и точно в цель, поражает и без того бесполезное удручающее существование, ревет и свистит ураганом, поднимает бури пустых слов. Страшно то ли жить, то ли умирать.
— Не хочешь поцеловать меня? — Третья тянет устало, зевает.
«Нет», — следом пустым ответом от Слуги, но к губам прислоняется своими терпкими охотно, пытается сымитировать бодрость, все же слабнет в движениях, после укладывая голову, свинцом налитую, на острое плечо. Измором тянет, а сна ни в одном глазу — в них отражение сияния северного блестит, жадность до прикосновений. Хочется трогать и чувствовать, неспособность закрыть веки. Страшно и холодно, но тонуть в обморожении с полным вселенским смирением никогда не бывает страшно. Ветер беспощадный, беспощадный до продрогших органов, трепещущих жил и кричащих вен, бегущих кровью под кожей в мурашках. Внутри бушует алым стекающая на остатках разума полусмытая улыбка, что пачкает зубы и снег белый на подоконнике, а снаружи чертово спокойствие. Всеобъемлющее чувство неизбежности, испуга, стужи где-то на периферии сознания путается с ощущениями под пальцами обветренной кожи, слабо свистящей раздражением в звенящей тишине тревоги. Близость терзает.
Любить — жестокая пытка, насилие полюбовное, крик с закрытым ртом. В руках остатки унылой правды и нож, под ногами купюры разрешения и звезды. Коломбине не нравится. Она бросается из желания перерезать собственную глотку в желание лечь под Арлекин, добровольно обнажая шею для грубых рук, задыхаясь и выплевывая кровь винную на белоснежные ковры. Мираж режет глаза, плечо обжигает дыханием — рваным и ужасающим, сравнимым с животным рыком. Уже не страшно.
— Ты думала над тем, что мы когда-нибудь умрем? — глупость вырывается, чтобы расслабить звонкую глухость.
— Быстрее бы, — Четвертая затыкает грубостью безразличия, теряется между чувством и болью в груди и наблюдает за чужим пальцем, соединяющим звезды в странные созвездия — персональные. Лед артерий, замерзшее сердце безвозвратно и хрупкая теплая ладонь на колене.
Дамслетта плечами жмет, но переспрашивать боится. «Когда-нибудь» может стать «сейчас же» — все-таки боязно, а бедра по-прежнему саднит от царапин ногтей. Понимает, что любит, но глаза хочет в страхе закрыть до белесых квадратов в темноте. Не может залезть к ней в голову — семь нерушимых замков и железная дверь клетки, за которыми тонны мыслей и личностных переживаний. Обоюдное молчание, ибо легче. Кому легче? Иллюзия верности, незримая нить недоверия, вкус кислого яблока раздора на языке вяжет щеки. Утешение не настанет, ночь не кончится, а севера сияние будет вечно раздражать взор.
Мечется — страшно и уверенно одновременно; рука сильнее сжимает колено, но ее грубо перехватывают и держат цепью, что цербер на поводке, — не больно. Никогда не больно, боль сродни мазохистическому удовольствию, горькая, но в ожидании колени трясутся. На небе сотни миллиардов звезд — дотянуться ни до одной, чего делать и не хочется. Жизнью грех рисковать, того не стоит. Если и умирать — то порознь, либо от порыва некогда возлюбленной. Затаенная мечта. Действительно, быстрее бы. Снег в ладонях, задушенный крик и треск костей, ломающихся под силой ее напора. Красиво — за плечами монстр полярного сияния, нечеловеческая страсть в красных злобой глазах, серебро колец и следы на фалангах. Бояться бессмысленно, ведь убьет же, пальцем не шевеля, изуродует и четвертует в адреналине. Зеленый свет с неба на мятых простынях.
— Не дергайся. Смотри и молчи, — шипит неестественно, а Коломбине смешно. Смешно и тошнотворно, рука в горле по локоть. Все отвращение не выблевать. Безнадежно.
Солнце сегодня не взойдет. Не взойдет и завтра. Полярная ночь, замок рук на шее и просьба остановиться, выплюнутая ради приличия хрипом. В этот раз Арлекин давит жестче, словно жизни лишить пытается, с мнимым упоением смотрит, заставляет повиноваться без остатка, беспрекословно и не роняя ни слова. И хочется и колется — поцелуй кровавый, разбитые губы следом, стертая ударом измученная улыбка. В ее глазах взрывается Вселенная — теория Большого Взрыва. Сингулярность, горечь тмина и черная сырая земля под снегом.