Канда правда ненавидит вид и запах крови.
То, что он привык к этим пестрым сладком пахнущим железом разводам – будь то на чужой коже, земле и в воде – не значит, что ему все равно.
Он давно, ещё во времена своего пребывания в пятой лаборатории, осознал, что показывать свою слабость – прямой путь к проигрышу. Не потому ли чертовым ученым Ордена и надзирающим Воронам удалось надломить его, почти сломать.
Не потому ли программа второго экзорцистов вообще возымела успех.
Он, по сути ребенок с чужими воспоминаниями, не видевший за свою короткую жизнь и кусочка настоящего чистого неба – не в обрывках чужого сознания и не миражами на потолке –, не ощущающий когда-либо легкого летнего ветра на коже и в волосах, был чертовски потерян и напуган той суровой реальностью, в которую его выдернули из сладкого забвения. Реальность, полную боли, мучений, лишений, страданий, ненависти и крови.
Все лишь потому, что обещание, данное изначально даже не им, но так охотно приросшее к нему самому, было столь сильно и болезненно прорезалось корнями в самое сердце, что придало ему сил выжить, вытерпеть и двигаться дальше.
Через смерти и собственные слабости – через его страх никогда не найти «её», не сдержать данное «им» обещание – Ордену удалось довести задуманное до конца.
Канда умеет терпеть боль от ранений и не смотреть – не видеть – как алые пятна расползаются по его телу, его униформе.
Как тоже самое происходит с кем-то другим. Он научился блокировать чужую боль, чтобы она ни за что и никогда не стала его собственной. Не снова и не опять. Не как с Алмой. Такого больше не будет. Это ослабляет и угнетает, толкает обратно в пасть ненасытной бездны мучений. Он давно уже приучил себя к этому, это уже почти ритуал – стоит Мугену плавно выскользнуть из холодных прочных ножен и Канда блокирует все. Все, кроме боевого ража и маячащего перед лицом противника. Он больше ни на что не отвлечется. Ни на чужие крики, ни на чужие слезы.
Алма тогда плакал и улыбался ему, обещая убить. Потому что так лучше, потому что так будет правильно для них обоих. Потому что они монстры, которым нет места в этом мире. Потому что чертов Орден не имел права обрекать их на это.
Юу тогда впервые, наверное, испробовал вкус предательства.
И предателем был именно он.
По его щекам текли теплые незнакомые слезы горечи и обиды, а боль от чужих слов настолько сильно терзала его сердце, что за ней совершенно не ощущалась боль физическая. Каждый удар Алма наносил не столько его телу, но самому его существу, оставляя незаживающие кровоточащие раны глубоко внутри. Канда ни на что больше не отвлекается, стоит Мугену прочертить в воздухе дугу и заполнить пространство вокруг противным визгом Чистой Силы - он глух.
Та непростительная слабость была самой его глупой ошибкой. Такого больше не повторится.
Никто и никогда больше не станет его слабостью, никто никогда больше не сумеет его контролировать на таком глубоком уровне.
Конечно, не смотря на свои острые и обидные слова, Канда всегда прикроет товарища по оружию. Вопреки своим же убеждениям, которые он постоянно повторяет про себя, как мантру, он не отвернется и не оставит кого-то один на один с проблемой. Он хочет, но не может иначе.
Соучастия или даже сочувствия ждать от него нет совершенно никакого смысла, нет. Он давно научился блокировать это. Чужая боль – не его и никогда его не станет.
Так он думал, пока снова не увидел Алму. И пока чужая боль снова не стала его собственной.
Пока внезапный и тяжелый, как тысяча гор, груз вины и чувство потери не захлестнули его с головой – хоть тони в этом чувстве, уносимый бурным потоком, грозящим похоронить под самой толщей непроницаемых темных вод.
Он пытался закрыться, хотел блокировать, но этот чертов Мояши… вечно ему нужно сунуться, куда не просят.
Цена за прозрение, за последние спокойные мгновения Алмы в руках Юу была уплачена. И расплачивался за это далеко не Канда.
Он до чертиков ненавидит быть обязанным кому-либо. Но сильнее этого чувства ненависти – больше к самому себе – лишь его непонимание. Он больше не понимает как жить дальше и без цели.
Алмы нет, но он жив. Просто так остаться здесь и испустить дух вслед за ними не такая уж и плохая идея, думается ему. Но где-то на задворках сознания скребется теплая тихая мысль о том, что они бы ему такое не простили. Ни она, ни он. Его первая любовь, его первый друг, его первая семья. Они скучали по нему и ждали его. Оба. Но они были готовы отпустить его дальше, если он сумеет выкарабкаться, если не сдастся. Не потому ли они просто ушли, оставив его позади? Те нежные слова, сказанные полушепотом, как невысказанное «прощай» и немое «иди».
Когда они с Джонни наконец-то находят этого проклятого Мояши, чужая боль снова желает стать его собственной. Она суетится и рвется, прогрызаясь сквозь телесную клеть - словно зверь в агонии через кости, плоть и кожу -, подгоняемая сошедшим с ума чувством вины, таким, на самом деле, совершенно не чуждым для Канды.
Рана, что прочертил на теле Уолкера его Муген выглядит болезненно, её края словно обожжённые, а гротескный шрам кривой и неровный. Словно рана не может закрыться, пусть и покрыта кожей.
А сам Уолкер непозволительно бледный и белый, как чистейший холст или накрахмаленные простыни, на которых он сейчас лежит.
Или скорее как изломанные перья Чистой Силы, прорезающие себе путь в его теле.
Его ли это вина.
Или это случайность.
Какая к черту разница, если чужая боль уже стала его собственной.
Канда правда, просто до одури ненавидит, когда чужая боль становится его собственной, но он чувствует, что не против, если этим кем-то будет неугомонный Мояши.
Он рычит и обороняется, словно бы загнанное в угол раненное животное – наверное, таковым он сейчас и является, думает Канда – он выкручивается, почти ломая кости, стоит поймать его, шипит и мечется, озираясь по сторонам лихорадочным взглядом в поисках выхода. Чуть ли не из кожи лезет, но не хочет подпускать Канду ближе. Не хочет впускать его глубже, не желает давать ему доступа. Не хочет топить его в своем отчаянье и боли.
Но, в конечном счете, тоска и боль, увенчавшие плечи Уолкера, как невидимая мантия, придавливают его к земле так сильно и больно, что он решается.
Наконец-то.
Открыться.
Канда не мастер слов. Он сбит с толку и совершенно на знает, что ему сказать и как себя вести. Он знает лишь, что прекрасно чувствует, как все сказанное отзывается в нем, как его беспокойное отчего-то сердце бешено пляшет в ответ.
Он чувствует много пробелов в рассказе Аллена. И совсем не уверен в том, что и сам Мояши имеет хоть какое-то представление о том, что сокрыто за этой пеленой неизвестности.
Там, возможно, притаились куда более жесткие раны. Капать туда не стоит. Боли достаточно им обоим.
Он не Ленали, умеющая обнять и утешить, а потом мягко улыбнуться, стерев чужие заботы этим невероятным теплом. Он не Лави, который наплевав на то, что он будущий книжник, все равно непозволительно мягок и заботлив к тем, кто ему дорог, и всегда готов подставить плечо. Он совершенно точно не сумасшедший Комуи, который всегда способен, кажется, найти нужные слова. И не смотря на схожую реакцию – понимающее молчание – Канда не Мари и не способен одним легким касанием унять хотя бы частицу чужой боли.
Канда никогда не признается себе, что ему хочется утешить этот росток фасоли.
Канда правда, правда ненавидит, когда чужая боль становится его собственной – его тело и разум предают его и он совершенно не умеет с этим справляться.
Он ненавидит это, потому что не знает, как все это прекратить. Или исправить. Он не умеет «чинить» людей, только ломать. Ломать себя. Он ненавидит чужую боль, потому что он не в силах помочь. Он не умеет.
Канда ненавидит чужую боль и когда она становится его собственной, это правда.
Но ещё больше он ненавидит – нет, не так, не понимает и оттого боится – когда ЕГО боль становится чужой.
Не чуждой ему, а именно чужой. От неё не избавиться и не вырезать из себя, как не старайся. Эта зараза вцепляется и обвивает корнями все нутро до самых дальних и глубоких уголков, угрожающе распространяясь по всему сознанию. Но когда она покидает его и поселяется… в ком-то ещё.
И снова, снова этот проклятый Мояши.
Боль Юу и Алмы, такая далекая и непонятная ему, становится его личной.
Чуть раннее Аллен между делом, как бы совершенно случайно – скорее желая отвлечь Канду, увести тему подальше, разозлить его и отвадить от желания лезть к нему, Аллену, в прошлое и душу – обмолвился о том, что буквально по пятам проследовал по прошлому Канды. Видел все то, что пережили вторые апостолы и, если бы не Ной Мечты, то может он бы и потерялся в чужих воспоминаниях.
Канда это ненавидит, но где-то в самой глубине души он почти что… рад.
Аллен плакал по Алме. Действительно, с надрывом и почти приглушенным воем. Словно это был не внезапный незнакомец, а кто-то близкий его сердцу. Он знал, что отправляет их в последний путь, но все равно не мог с этим справиться. Справиться с несправедливость мира и насмешкой Бога над ними, а также алчностью и бесчеловечностью Ордена. Он сам пострадал и от тех и от других, но своя боль, пусть и снующая где-то за ребрами и царапающая их, кажется в разы легче переносима, чем чужая.
Свою боль Аллен умеет блокировать и не видеть. Он давно этому научился. Но он не умеет отворачиваться от чужой.
Канда ненавидит, когда его боль становится чужой. Канда не знает что с этим делать. В его случае было бы удивительно, если бы он мог.
Когда его боль становится чужой, внезапные теплые успокаивающие объятия ростка становятся удушающе жаркими.
Из них не выбраться, потому что просто не хочется.
Юу плавится в них и где-то внутри дрожит, окунаясь в них целиком и позволяя своим ватным рукам, которые он еле чувствует с непривычки и непонимания – что ему делать – обхватить тело Аллена в ответ. Он чувствует, как тот удивленно выдыхает, а затем зарывается носом куда-то ему в волосы, осторожно выводя своими тонкими пальцами незамысловатые круги на крепкой спине мечника.
Это действительно успокаивает. Это правда приятно.
Так тепло и нежно.
Быть для кого-то снова важным.
Просто потому что ты есть.
И сердце у этого кого-то болит по-настоящему.
Канда упивается этим объятием и теплом чужого тела. Когда его веки тяжелеют, а в глазах становится немного мутновато, он краем сознания отмечает, что Аллен начинает аккуратно и почти неслышно напевать что-то. Практически на грани шепота извлекая неясные Канде мелодии, складывающиеся из нежных и мягких звуков, уносимых ветром.
Это убаюкивает, успокаивает его.
Канда никогда не знал людского тепла на подобном уровне. Он отказывается ассоциировать это с чем-либо, предпочитая просто не давать этим ощущениям от объятий какого-то названия.
Ему просто тепло и хорошо. И, черт возьми, он даже готов где-то про себя признаться, что чувствует себя на своем месте. И в безопасности.
Так спокойно, почти как дома, которого у него никогда не было.
Аллен все ещё тихо мычит какую-то колыбельную, как догадывается Юу.
В этот момент Канда благодарен, что выжил.
Благодарен, что Алма его отпустил(а) дальше.
И снова благодарен, что повстречал Аллена Уолкера.
Теплясь так и наслаждаясь почти недоступной ему ранее спокойной теплой истоме, утопая в этой вечерней неге, он с тоской думает о том, что в этих нежных любящих руках нашлось бы место и Алме.