трясина в глубине глаз

«Эд, пожалуйста, не оставайся сейчас один»

«Прошу тебя»

Каждый раз когда это происходит, внутри Эда умирает кусочек за кусочком. Ему кажется, что всё что осталось от его личности — чувство разбитости и равнодушие. Даже к морю. И это — та самая невосполнимая утрата, которую нельзя заменить на что-то другое, будто торгуясь на рынке. Он видит к волнам, тянется к ним, чтобы отвлечься и прийти в норму. Ну или к тому его пониманию нормы, которая была всю его жизнь. Но не выходит.

Никогда не выходило, а когда сердце разбито, можно даже не пытаться.

Но Эдвард пробует, честно.

Отчаянно пробует жить дальше.

Он не знает ради чего, но почему бы и нет, верно?

Хмурый Иззи, у которого от вида капитана под и без того окольцованными синевой глазами собралось ещё больше темноты, говорит что так будет легче. Вернее сказать, Иззи правда думает, что Эдварду может стать легче и тот, слишком желая перестать чувствовать эту пустоту повсюду, послушно следует совету (сколько раз его старпом зажимался в углах с людьми, подозрительно похожими на Тича и никто от этого не пострадал). Потому что не видит других альтернатив. Потому что это логично: заменить одно жгучее на что-то другое, которое горит поменьше, но зато его больше и можно дольше использовать.

И Эдвард находит себе парней по вкусу, пропадает в чужих постелях и объятиях целую неделю, не видя света и не вдыхая ничего кроме запаха секса.

Ему кажется, что да — он делает всё правильно, ему полегчало, его переключило.

И… ну, вроде как всё хорошо?..

Но что-то внутри него продолжает скрипеть и хрустеть как песок, приседающий под подошвами ботинок. И это ощущение отдаётся головной болью в висках, будто говоря: «что-то, дорогой, делаешь не так». Этот голос, шепчущий на ухо — нежный, родной, знакомый и всё ещё заботящийся, даже несмотря на…

Что же, Эдвард отрекается от него. Вот так запросто, да.

Кричит на засевший перед глазами силуэт единственного человека, который смог бы убрать эту белую горячку с его ноющего сердца и чего-то внутри, умершего после «…он получил наказание…» и чего-то, что было дальше, между криком в голове, криком Иззи и холодном приказом Кракена о заряженных пушках. Ему хочется, чтоб этот призрак или галлюцинация (потому что в сущности — для Эдварда нет никакой разницы) испугался его, развернулся и ушёл. Оставил его в покое. Не блистал тут маяком надежды, будто он ещё может быть, когда очевидно это не так.

— Уходи, прошу! Прошу, уйди, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Его глаза не смыкались даже в короткой дрёме с того момента как он узнал… узнал, что Стида Боннета казнили, что он мёртв. Это тяжело, тяжело заставлять себя находиться в сознании и смотреть как мир просто расслаивается нитка за ниткой, будто прорезанная шпагой белоснежная, а теперь испачкавшаяся ржавчиной, рубаха.

«Дорогой»

Когда-то, ещё по молодости, ему хотелось стать самим кораблем, чтобы ходить по морской глади, да таскать на себе таких же изголодавшихся по свободе забытых душ, как он. Это казалось чем-то прекрасным. А сейчас это ощущается как постоянная трясина, в которой вот-вот, да оступишься. И людской свет потеряет тебя на веки вечные. Самое поганое — он уже готов оступиться. Кажется, это лишь вопрос времени. Кажется, трясина ожидает его с нетерпением раскрыв пасть и деталях показывая что она — самое безопасное на всем свете место. Где нет ни горестей, ни страхов, нет ничего что потревожит.

Заманчиво.

«Дорогой, я не могу уйти»

В ушах Эдварда застыло шипение волн, когда он смотрит на него, а он — в ответ. В этот миг кроме него не существует ничего и никого на белом свете, даже если позади стоит Иззи, пытающийся чего-то добиться от капитана, смотрящего и кричащего в пустоту. Это всё неважно.

Для Эдварда это — момент откровения.

Его голос хрипит, он сорван от постоянного истошного крика, рвущегося из груди, его руки изрезаны осколками стекла, а слезам нет конца и края. Кажется, он уже сам состоит только из сольной воды, а всё остальное — просто плоть, которую кто-то зачем-то удосужился натянуть на кости и заставил ходить по белу свету. Он готов молить, лишь бы только это прекратилось.

Так вот настолько тошнотворно ощущалось умерщвлённое сердце?

— Заткнись! Не смей произносить ни слова!

Признаться честно: Эд устал, чертовски сильно устал видеть любо-ненавистное лицо на месте собственного отражения. Зеркало трещит, уродливыми осколками падает на пол и застревает у него в пальцах. Но это ведь не поможет — он не только там.

Ст-… Этот мужчина, даже имя которого ложится на горло удавкой, смотрит на него своими мягкими глазами, так будто видит изнанку того, что Эдвард старается прятать под личиной Кракена. И от этого становиться стыдно. Стыдно, потому что эти глаза наверняка ошибаются. Видят то, чего в нём нет и никогда бы не было. Человечность пропала, любовь ссохлась как те трупы пиратов развешанные на корм чайкам да воронам, что они видели всей командой совсем недавно; Эдвард чувствует вонь, грязь прямиком из его сердца вырывается наружу и он опять удушливо плачет.

Это ощущается как гниль сочащаяся из ран и текущая вниз по щекам отравой.

«Эд, тебе всё же стоит поговорить с кем-то»

— Оставь меня в покое! Уходи, прочь!

Ему бы бросить вещи в ту сторону, где стоит мужчина сумевший одолеть Чёрную бороду даже без меча и особых усилий, но у самого Эда сил нет на это никаких. Ему кажется, что даже тело перемещать — слишком тяжёлая задача. Он падает, не чувствуя боли, и доски принимают его с тупым скрипом. Эдвард падает на них слишком часто, чтобы они возражали что-то насчет этого.

«Я не могу уйти. Ты и сам знаешь, что пока не готов меня отпустить»

И он прав, чертовски прав; Эдвард не уверен, что вообще настанет тот день, когда его наконец отпустит эта ненависть и любовь одновременно к одному и тому же человеку. Нужно ведь за что-то держаться, нужно ведь быть капитаном, Чёрной бородой или кем он там себя возомнил. Ему это нужно. Потому что если даже этого от него уже не станет, что от него останется?

Он не знает.

Никто не знает.

Джек смотрел на него и сквозь него, Иззи смотрел на него и сквозь него, Стид заглянул глубже всех — но всё равно смотрел на него и сквозь него; даже сам Эдвард смотрел на себя и сквозь себя, поэтому… А стоит ли ему вообще оставаться здесь?

Эдвард думает об этом долго, правда долго. Иззи успевает заменить один остывший чай на другой, успевает убрать в каюте бутылки и поставить одну свежую, успевает накинуть на капитана что-то тёплое, чтобы тот не замёрз — Эдвард даже не замечает, как усилиями Кракена веки слипаются беспробудным сном. Он не сопротивляется липким щупальцам, обвивающим его глаза. Ему… ему всё равно.

Когда Эдвард выбирается из своей каюты с мрачным выражением на лице, Иззи не узнает там ни одну из версий своего капитана, которую ему довелось увидеть за всю жизнь, что он находится с ним бок о бок. Потому что его глаза пусты, там нет никакого полыхающего или потухшего огонька, даже сама жизнь там почти исчезла. Остались только крупные куски льдин, скалы да щупальца, обвивающиеся вокруг черных зрачков, невидяще уставившихся за горизонт, будто в поиске.

Стид Боннет всё ещё тихо что-то шепчет ему на ухо и для Эдварда, той его части которая устала жить съедаемой одиночеством и невозможностью определения того тем является, — лучшая колыбельная.

А Кракен… Что же, Кракен слишком крепок. Его это всё не волнует, он вообще не чувствует практически ничего. Он раздражённо отмахивается от этих нелепых попыток разбудить его, будто от комара — для него всё это не имеет значения. Он закрывает лицо дрожащими ладонями, потерянный и не знающий, что делать дальше. Для любви он попросту не создан, это можно отбросить и забыть. Так что же он… что же он умеет? Разве что… Ох. Да! Вот оно: разрушение. Это у него всегда получалось гораздо лучше, чем любить.

Этим и займется.