В аудитории вечером невозможно душно. Даже зимой.
Если он когда-нибудь встретится один на один с архитектором, который решил сделать огромное окно ровно с западной стороны, он своими руками запрёт его здесь в то самое время, когда садится солнце, и не выпустит, пока с закатом столбик термометра не скакнет вниз, опускаясь до минусовой температуры. Самое интересное, что даже форточку не откроешь — на старших, угрюмо, полусонно собирающих на задних рядах бумажные макеты с тончайшими ажурными деталями, любой сквозняк действует как красная тряпка на быка: сразу же, будто и не засыпали, вскакивают и отправляются на разборки с безмозглыми третьегодками. То, что ты, не имея возможности отвернуться от прямых солнечных лучей, варишься в этой пыльной кипящей жиже, по какой-то ошибке называемой воздухом, никого не волнует. Бумагу, видите ли, сдувает со стола. Клеить невозможно, всё дрожит от любого потока воздуха, а у нас по заданию ни одной вставки, всё на рёберных склейках держится. Всю спину уже продуло, ни согнуться, ни разогнуться, подумай хоть иногда о других.
Хенрик составляет план убийства рейсфедером — не зря же отвалил на днях приличную часть стипендии на заточку.
Хенрик понимает, что последние несколько минут втыкает расфокусированным взглядом в чертёж. Он даже отдаёт себе отчёт в том, что самое время начать что-то делать, но посылаемые конечностям сигналы повисают где-то по дороге, так и не доходя до пункта назначения.
— Капучино, маленький, да, хотя нет, давайте большой, тут же хватает денег? — произносит Хенрик скороговоркой, и несколько монет со звоном высыпаются из полного барахла кармана на столик перед кассиром. — Без сахара.
Ему совершенно небезосновательно кажется, что каждый продавец и уже чуть ли не каждый посетитель здесь давно знает его в лицо. Ещё ему не менее небезосновательно кажется, что очень скоро он окажется в больнице, точнее, в грёбаном морге, потому что сердце всё чаще напоминает, что выдерживает далеко не всё и иногда есть смысл притормозить.
Бьорн точно отвесил бы по шее, если бы узнал. Хенрик уже слышит его недовольный тон, видит перед собой эти тонкие нахмуренные брови и старается не думать о том, что будет, если его сожитель как-то отследит, что он опять заливался дешёвым кофе в каждом перерыве. А этот сожитель — он ещё как умеет.
— Боже мой, если бы ты просто курил траву, я бы оставил тебя в покое. Ты же сам себя в гроб загоняешь.
Вспомнив фразу, сказанную в свой адрес прошлым вечером, когда он, обложившись пустыми чашками, с выпученными глазами и гнездом на голове заканчивал обводить трясущимися руками последнюю проекцию очередного чертежа, который висел у него в долгах почти весь месяц, Хенрик улыбнулся снова появившемуся в сознании образу. Глотнул морозного воздуха — кажется, холодает, невероятно, последнюю пару можно будет провести не в парнике — и, сунув одну руку в карман пальто, а в другой крепче сжав горячий бумажный стакан с кофе, прибавил шагу прочь от кофейни. Ничего, скоро можно будет просто выспаться, скоро все будет хорошо, скоро уже кончится семестр, и-
— Жизнь твоя скоро кончится, дурашка. Спрячу все твои деньги и буду давать с собой в универ воду и бутерброды, чтобы ты там хоть не помер.
Совесть в голове Хенрика неизменно разговаривает фразами Бьорна, и это его совсем не устраивает — слишком часто приходится прислушиваться.
Звук, с которым рейсфедер царапает гладкий лист, начинает уже резать уши, а при взгляде на линию с уродливыми неровными краями невыносимо хочется вынуть себе глаза.
Хенрик осознаёт, что в помещении просто не может быть холодно, ещё всё-таки слишком рано, но от этого осознания пальцы не перестают предательски дрожать.
Те, кто установил на целом этаже в корпусе напротив новые лампы болезненно-жёлтого цвета, определенно сгорят в аду уже хотя бы за то, что настолько яркий свет по определению не даёт сконцентрироваться на работе, забирая всё внимание на себя. В очередной раз Хенрик ловит себя на мысли о том, как же он вообще ненавидит жёлтый свет — будь то городское освещение, или если коридор университета так освещается, да пусть даже этот свет исходит от обычной настольной лампы. Желтизна в окнах отвратительно выделяется на фоне полностью захваченного густой, совершенно чёрной ночью неосвещённого внутреннего двора, не оставляя никакой возможности не обращать на себя внимания.
Ножка циркуля снова съезжает, едва управляемая дрожащей рукой, и грифель мажет по листу жирной тёмной полосой.
— Хансен, датская задница, твою мать, остынь, отдохни, даже не думай продолжать в таком состоянии работу, ясно тебе?
да господи, кристально ясно, пошёл к чёрту, Бьорн, катись из моей головы, я и без тебя прямо сейчас готов к херам перевернуть этот сраный стол вместе со всеми инструментами и с разбега выпрыгнуть в окно с последнего этажа
Хенрик на секунду даже задумывается, какого чёрта у него так резко скачет настроение в последнее время и как бы это не коснулось тех, кого оно совсем не должно касаться.
Застыв буквально на одно мгновение, резким движением опрокидывает в себя остатки пойла из стакана. Может, небольшой перерыв в его приёмах и вправду имел бы смысл — Хенрик чувствует, как кофе буквально с каждым днём теряет свои живительные свойства. Если раньше после точно такой же дозы можно было бодро пахать за пятерых чуть ли не весь день, почти не уставая и пребывая в сносном настроении до самого вечера, то сейчас это самое настроение держалось уже в первую очередь на самовнушении, если не только на нём. А если он может отдать самому себе в этом отчёт, это едва ли означает что-нибудь хорошее.
Часы над дверью показывают, что до конца пары остаются считанные минуты, но Хенрик может думать только о том, как бы дожить. Как бы продержаться до конца, не сорвавшись на ком-нибудь из совершенно этого не заслуживших одногруппников и не переломав к чёрту все инструменты, будь то по неосторожности, из-за всё сильнее трясущихся рук, или нарочно, в порыве собственной неконтролируемой вспыльчивости. Смешно же самому, ну честное слово.
Самым правильным решением, пожалуй, и вправду будет назло собственному организму спокойно, нарочито медленно сесть, попытаться продышаться, поехать домой, рано лечь спать и на следующий день с утра закончить то, что не получается успеть на паре. Пытаться делать что-либо сейчас и так уже бесполезно, и Хенрик понимает, что может только испортить вообще всё, хотя признаваться самому себе в этом совершенно не хочется.
Осознание того, что аудитория практически пуста, бóльшая часть одногруппников разошлась, а он всё ещё сидит над своим чертежом, пришло далеко, очень далеко не сразу.
На станции метро у университета всегда был сыроватый воздух, а теперь ощущение промозглости, к которому и так привыкли все студенты, постоянные посетители этого места, будто удвоилось. Хенрик подмечает, что оно возникло не только из-за его собственного неидеального состояния: если ещё галлюцинации не пошли, то часть освещения реально отключена из-за очередных капризов грунтовых вод, просачивающихся сквозь внутреннюю обшивку. Кажется даже, что внутри ветер такой же холодный и колючий, как на улице, несмотря на то, что и дураку понятно — ветер на подземных станциях, создаваемый поездами, всегда мягкий, тёплый и немного пахнет креозотом: он точно не может быть настолько холодным.
Надо как-то погасить, наконец, нескончаемую дрожь во всём теле.
Вот Бьорн бы с этим точно помог.
Садясь в пустой вагон и прикрывая глаза, Хенрик в очередной раз видит его перед собой: тонкий такой, невысокий, вечно в своих аккуратных рубашках и с невероятно мило растрёпанными светлыми волосами. Смотрит так глазами своими синими, будто насквозь просвечивает, понимает всё про тебя без единого твоего слова.
Глупый ты, глупый Хенрик, совсем себя не бережёшь, остановись, подумай, помрёшь ещё, а меня тут оставишь, да?
Нет, вслух он такое точно не сказал бы, но посмотрел бы так, что сразу и жить захочешь — не бросать же его одного здесь.
Чувство тревоги, казалось бы, уже почти забытое, снова вернулось. Похоже, последний стакан, тем более, большой, и вправду был лишним, но уже очевидно поздно. Ещё и чертежи не готовы. Интересно. Одна ошибка, и ты ошибся. Один лишний стакан грёбаного кофе, и ты, раскатанный в лепёшку, истерично кричишь куда-то внутрь себя, всеми силами отгоняя мысли о том, что кто-то может наблюдать из соседнего вагона, кто-то может увидеть записи с камер, кто-то вообще может его видеть, и вокруг всё ещё слишком много глаз-
Боже, храни того, кто поставил последнее черчение так поздно. Боже, спасибо, что в вагоне никого нет.
При одной мысли о том, что рядом может находиться кто-то посторонний, колени начинают ощутимо трястись, и Хенрик явно чувствует, как ещё сильнее ускоряется сердцебиение, хотя, казалось бы, дальше как-то некуда уже.
Хансен глухо стонет, пряча лицо в дрожащие ладони и не обращая внимания на то, что край тряпичной сумки съехал в лужу на полу, натёкшую с промокших ботинок.
*
— А теперь объясни мне, почему ты не написал от метро, чтобы я тебя, идиота, встретил, — Бьорн, открыв обшарпанную входную дверь и бегло оглядев Хенрика, тихо вздохнул и помог снять тяжёлую папку с плеча прежде, чем тот успел что-либо сказать, уверить в ясности своего сознания. — Чел, ты и пуговицы-то расстегнуть не сможешь такими руками.
Хенрик быстро присел, сразу закрывая глаза, чтобы отогнать возникшую перед ними черноту. Не хватало ещё дать этому придурку позорно расстёгивать пуговицы на его пальто.
Хансен только собрался развязать шнурки, как покачнулся, падая назад и пытаясь опереться на выпрямленную руку. Веснушчатое лицо, наполовину закрытое взъерошенными светло-рыжими волосами, было явно бледнее обычного, а уставшие прикрытые глаза едва ли выражали ясность ума горе-архитектора.
— Что, всё настолько плохо? Мне что-то подсказывает, что последнее ведро кофе было лишним.
Хенрик был невероятно благодарен Бьорну за его по крайней мере внешнюю относительную невозмутимость в таких ситуациях и просто старался выровнять дыхание.
— Если ты заваришь чаю с мятой, буду благодарен, — снова чуть не упав, на этот раз вперёд, Хенрик всё-таки смог выдавить пусть и вялую улыбку и даже без особых потерь выбраться из промокших ботинок.
— Ваше безгрешное святейшество снизошло до того, чтобы попросить о чем-то своего покорного слугу? — Бьорн повернулся на пятках полосатых носков. — Ценю.
— Да пошёл ты, — беззлобно протянул Хенрик, вытягивая руки из рукавов.
Он ещё сильнее обычного почувствовал резкий запах сигарет и кофе, исходивший от виды видавшего пальто. Надо как-то взять себя в руки, привести фасад в порядок, а то весь вид совсем уж жалкий получается.
Последнее, чего хотелось бы в жизни — так это выглядеть жалко. Особенно перед Бьорном.
Откуда-то со стороны угла, называемого кухней, донеслось малопонятное бормотание на смеси двух языков, из которого Хенрик ясно смог понять, что его сожитель, мягко говоря, не очень доволен ситуацией.
Дыхание наконец начало выравниваться.
— Держать сможешь? Знаешь, дорогой, с кофеиновым передозом я бы всё-таки не шутил.
Хенрик подтянул к себе край одеяла и протянул вперёд руку, чтобы забрать любимую кружку, но Бьорн тут же передумал её отдавать и только пристроился рядом, отодвигая подушки в угол кровати.
— Трясёшься весь, как желе в ложке.
Это умение внешне сохранять совершенно ледяное спокойствие не переставало поражать даже после нескольких лет совместного жительства.
Хансен никак не ожидал, что тело резко передёрнет от ощущения того, как мягкая теплая ладонь ложится на его плечо и аккуратно поглаживает руку вверх-вниз. Нет, эй, ты чего, всё в порядке, всё хорошо. Теперь всё точно хорошо.
Иррациональный страх, поселившийся где-то глубоко под ребрами тогда, по дороге, в метро, наконец-то начинал отступать. Даже голова почти перестала кипеть, хотя казалось, что это не закончится.
— Тише, глупый, — едва слышный шёпот где-то рядом. — Скоро отойдёшь, тише, дыши только.
Хенрик отпил немного чая, всё же приняв помощь Бьорна, продолжавшего тихо что-то говорить, и подумал, что он не только запах чувствовать, он и думать о кофе не сможет ещё целый месяц.
— Вот, теперь другое дело, — Хансен почувствовал осторожное, едва заметное прикосновение острого носа ко лбу, и, даже незаметно для себя прижавшись к груди Бьорна, почувствовал, как быстро и взволнованно, как у маленького кролика, бьется его сердце.
Боже, какой мягкий голос. Не так давно казалось, что любой звук сопровождается вбиванием гвоздей куда-то в затылок.
Отключаясь, Хенрик почувствовал, как тёплый чай наконец начал согревать изнутри, и улыбнулся, на этот раз совершенно искренне, закрывая покрасневшие глаза.