— Я не любитель мужчин, — голос Дазая раз за разом проносится в его голове, перекликаясь эхом, пока не пропадает. Чуя прокручивает попавшееся воспоминание снова и снова и усмехается. Голос бывшего напарника дробится, звуча двояко — то так, как он звучал до ломки, то так, как он звучит теперь.
А ведь приятный тембр у этого дьявола — слушать и слушать бы… Впрочем, если он дьявол — каким же еще мог быть его голос?
Он залпом осушил чоко, сморщился, когда холодом опалило горло. Саке пощипывало язык, а прокатившись вниз по пищеводу, пропав в желудке, оставило во рту кисловатый привкус. Но комок в горле от сглатывания все-таки уменьшился, и уже новую порцию мужчине было еще проще опрокинуть в себя.
Напиваться — так осознанно и с удовольствием.
Воспоминание, не дающее покоя, снова замаячило на горизонте.
Это был первый вечер после назначения Дазая Исполнителем. Повышение, которого люди желали и боялись, он получил еще совсем мальчишкой. Нескладным подростком с разумом чудовища. У некоторых их спонсоров, присутствующих в банкетном зале, такого возраста были свои фавориты, попрятанные по дорогим загородным домам, как по золоченым клеткам, — неудивительно, что все тайком предполагали, будто и Осаму пригрел боссу постель.
Не прошло и получаса, как к нему подошел мужчина в деловом костюме и завел разговор. Бокал игристого шампанского за бокалом, тема за темой, и вот уже тот, чье имя Чуя так и не запомнил, приобнял их самого молодого Исполнителя за плечи, и, не понижая голоса, сделал «заманчивое» предложение.
Раздвинуть ноги перед мужчиной, как девушке. Скинуть с себя весь этот блеф, вместе с ним снять новый костюм и отдаться тому, кто получше других сможет оценить весь потенциал и юную прелесть скрываемого под слоями ткани и бинтов тела.
Чуя и по сей день помнил, что было после.
Улыбка расцвела на губах Осаму всего через мгновение после того, как высказанная мерзость, прокатившись над головами толпы, дошла до каждого присутствующего и отпечаталась в сознании. Пусть свидетелей неслыханной наглости одного из союзников можно было насчитать всего человек шестьдесят, однако зная о хватке каждого, о силе, богатствах и о том, как быстро разносятся сплетни…
Не всякий бы осмелился открыть рот, выдавая что-то подобное в обществе.
Однако переговариваться и улыбаться старики стали отнюдь не из-за этого. Присутствующих просто поразил преобразившийся Дазай.
Вздохнув и скинув с плеча чужую руку, он, покачиваясь, развернулся и выдал щурящемуся мужчине небрежную пощечину. Какая-то из присутствующих на встрече немногочисленных дам ахнула, а очевидно оскорбленный, закипающий Осаму не придумал ничего лучше, чем вдобавок вылить шампанское в лицо схватившегося за щеку мужчины.
Отстраненная сосредоточенность и одновременно непритязательная невинность облика — Дазай неплохо прикидывался полным нулем в делах мафиозных — поразили всех присутствующих. Нежный и наивный ангел, которому столько лет, что и выпивку не продадут, вдруг дерзко прищурился и с абсолютно вымораживающей аурой, от которой замерли и притихли все вокруг, сказал:
— Я не любитель мужчин.
Если бы голос был способен обращать в лед — именно это и случилось бы со скрючившимся у стены мужчиной. Однако способность шатена заключалась совсем в другом, к счастью для всех присутствующих.
Накаленная обстановка постепенно теряла градус, но теперь за молодым мафиози пристально следили, хотя самому ему, кажется, было наплевать.
Дазай передернул плечами и брезгливо обтер ладонь о поданное официантом полотенце. Шестерки организации, от которых Накахара успел оторваться, смотрели на Исполнителя с восторгом, готовые возводить алтарь его личности. Притаившийся в углу зала Чуя ничего такого не испытывал.
Осаму, приведя себя в порядок и успокоившись, оглянулся вокруг, разыскивая ближайшего официанта и подзывая его к себе. Взяв бокал для себя и кого-то еще, кого шатен искал глазами, он заскользил по залу, а его репутация шагала еще быстрее, пересказывалась из уст в уста.
Звук его шагов был тверд и властен, разносясь по залу негромким эхом. Все шептались и смотрели оценивающе, в целом одобряя выбор Огая, — прекрасный мафиози. Молодой, потомственный. Настоящий лидер и не скрывает целеустремленного желания добиться большего.
С бокалом игристого вина, будь оно сегодня, он был бы достоин быть запечатленным кистью художника. Если у мафии и должно было быть лицо, то именно лицо Дазая могло бы отражать ее наиболее полно, сумей кто передать каждую из режущих, как лезвия, граней.
Старая гвардия, закончив присматриваться, одобрительно зашепталась и кивнула: такой, как он, вполне заслужил возглавлять других.
Чуя, когда шатен подошел и отдал один бокал ему, только фыркнул и отвернулся, принимая, однако, шампанское, соглашаясь выпить в честь нового главаря. Его восхищение уже успело дойти до адресата несколькими днями ранее, а Осаму, в свою очередь, успел и поблагодарить, и осмеять восторг напарника.
А несколькими часами после, уже ночью, Накахара, прижатый к кровати, запутавшийся в чужих бинтах, стонал и извивался, мечтая не то умереть, не то остаток вечности ощущать будоражащий кровь коктейль из боли и удовольствия, пока распалившийся Дазай трахал его.
Дазай, черт его возьми, действительно никогда не любил мужчин, предпочитая им женщин или уж молодых юношей, каким был тогда Чуя. Каким был и сам Осаму.
Воспоминание теряет свою яркость и остроту, когда Накахара силой одергивает себя, возвращаясь к реальности, где ему ставят новую токкури с саке. Бармену непринципиально его останавливать — он уже который год знает, что сегодня за день и как клиент будет поступать дальше.
Рыжему это нравится: понятливые, не лезущие в чужие дела люди — действительно дар богов для него. Чуя и так уже сполна расплатился за то, что по дурости своей распахнул кое-для кого свою душу, отдал сердце, как еще раньше предоставил в чужие руки и тело.
Мутнеющими глазами осмотрев весь бар, он отыскал в одном из его уголков сбившихся в кучу отморозков. Рыжий улыбнулся взбешенным зверем, смакуя сценарий того, как он убьет их. Спровоцировать их и предложить выйти в широкий переулок за зданием не будет таким уж сложным делом.
Перед глазами опять стоит прошлое, кислотой, опаляющей нервы, растекающееся по мыслям.
Они с Дазаем были теми, кого звали Двойной Тьмой. Они стирали в пыль здания, зачищали крысиные норы и, не скрываясь, убивали каждого, кто становился на их пути. Они были самой мощной боевой парой Портовой мафии — Исполнитель, держащий в руках поводок от прирученного чудовища… Но, выбравшись из очередной заварушки, — так отчаянно предавались страсти, что Осаму наверняка и по сей день вынужден скрывать шрамы от чуиных ногтей на плечах. А цеплялся Накахара всегда с силой, в горячке чертя кровавые полосы на коже. Потом, конечно, приходилось зализывать, лежа на чужой груди, ощущая удовлетворение и сладкую негу.
Первая жертва эволюции клюнула на наживку моментально, стоило лишь забросить. Чуя кровожадно усмехается, надевая шляпу и сдвигая ее к затылку. Он убьет их, убьет каждого, кто выйдет «ставить его на место». Он убьет их — и на сердце станет чуточку легче.
Пьяная пелена и расплывающиеся предметы вокруг ему не помешают. Никогда не мешали — он ведь был не на грани своей способности, где стоит чуть податься за предел — и уже есть шанс не вернуться в реальность живым, отдав сознание и хрупкое тело в тиски Порчи.
Было жаль, что так же, как он убьет этих сопляков, ему будет не позволено убить этого мерзавца, Дазая. Очень, очень жаль.
Асфальт трескался, трещины становились глубже, камни поднимались в воздух, лишившись своего веса. Ублюдки, высыпавшие на улицу, плакали кровью — опустевшие глазницы ничем иным не плачут, — а он с наслаждением подавлял и уничтожал их. Пока не начали саднить костяшки пальцев, разбитые в кровь, пока не прервался последний молящий голос.
Перед глазами Чуи было совсем другое тело. Разбито было другое лицо. Молил его — совсем другой голос.
Накахара запрокинул голову, подставляя лицо небу и светящим далеко-далеко звездам, будучи не в силах избавиться от наваждения, и завопил — надрывно, яростно, хрипло.
Способность без любого усилия добралась до того предела, который он мог себе позволить, не сходя с ума. Чувства, все еще ждущие свободы, не желали давать безумию большего. Отрезвляли, горча на языке.
Как же Чуе было жаль.
Жаль, что где-то внутри, вот уже который год, скреблось, запертое на замки, засаженное в цепи, понимание — израненное, преданное и причиняющее адские муки.
Проклятое понимание, как же сильно он любит и уже за само это ненавидит.
Дазая Осаму.