Куртизанка дома Озаки

Вместо эпиграфа:

Чуя: Что значит тот парень был Дазай?! Я переспал с ним!

Кое: Это было прекрасно.

Эпиграф, ради которого все вообще когда-то задумывалось:

Луна воссияла в небе, улыбку твою озарив,

Пишу этот стих тебе я, кудри твои возлюбив.

Белой своею кожей, блеском лазурных глаз,

Любого очаровать сможешь, в перво-последний раз.

Скрипнут тогда татами, измазанные в крови,

Ты разъяснишь любому, цену своей любви.

Где-то в покоях дома, делая мертвым взгляд,

Ты убиваешь снова, пачкая свой наряд.

      Дазай Осаму всегда был тем странным типом, чья душа была абсолютно не читаема для других.

      Говоря откровенно, когда лет в шестнадцать он уже был одним из главарей, проложив себе дорогу через десятки кровавых мафиозных войн, пережив сотни атак и покушений с улыбкой на лице... У него заподозрили отсутствие не только одной неуловимой субстанции весом в двадцать один грамм, но и определенных органов — например, качающего кровь — в комплекте с еще несколькими, отвечающими скорее за его внешнее и внутреннее физическое взросление.

      Пока сверстники под действием гормонов ласкали жадными взглядами пышные изгибы противоположного — хотя и не обязательно — пола, Осаму ласкал масляной тряпкой пистолеты в своей комнате. Представить шатена за тихушным подглядыванием было совершенно невозможно, особенно когда приходило осознание, какие темпы работы у Исполнителей, какое давление идет на психику — тут не до подростковых волнений.

      Впрочем, время от времени его все-таки видели сидящим со скучающим видом в окружении липнущих к нему легкодоступных за некую цену девиц. Спокойный и сосредоточенный, как на собрании, он вызывал, в основном, уважение. Только нет-нет, а просыпалось в нем абсолютно дурацкое чувство юмора и всплывал его неординарный взгляд на жизнь; вернее сказать — полное неприятие самой жизни и подчас отчаянное желание с ней расстаться.

      Вот только карты все не складывались.

      Кто-то, конечно, смеялся, что мальчишка еще не дорос до утех взрослого мужчины, но когда специально подосланная спорщиками шлюха смогла покинуть покои парня лишь через двое суток, обработанная до невменяемого состояния, шутки кончились: синяки и следы веревок красноречивее других следов говорили, что любовь Дазая не для всякого. Собственно, именно эти шепотки и подтолкнули Мори-сана отправить будущую правую руку в пыточные, где убийственная тяга к доминированию плавно получила должное обучение, а потом была разбавлена новой кнопкой, и чистый садизм стал окончательной формой его подросткового желания.

      Дознавателем Дазай был отменным — он мог расколоть клиента физическим насилием, сдирая кожу, как слои луковицы, а мог изощренно сломать психику. Вопрос был лишь в том, остановится ли парень только на этом уровне своих умений или станет чудовищем настолько опасным, что его впоследствии предпочтут держать на коротком поводке и под транквилизаторами в казематах мафии.

      Останавливаться на достигнутом Дазай все никак не собирался, но, к счастью для основного состава Портовой мафии и к сожалению другого лица, чью личность угадать отнюдь не трудно, настало то время, когда его способность, взращенная в качестве противоядия для всего, чего угодно, угрожающего опасностью, стала как никогда востребована: из нежных объятий Кое Озаки вырвался на волю дикий и смертельный цветок, носящий имя Накахары Чуи, и способность его была еще более дикой, но смертельно прекрасной, непокорной, как и ее хозяин, с которым Дазай в первые же минуты знакомства столкнулся лбами, бесхитростно высказав в лицо свое веское и авторитетное.

      Чуя был упрямым и вспыльчивым, Дазай, напротив — спокойным, слишком любил увиливать от прямого ответа и был слишком умен для грубой работы. Один хотел жить и выгрызал себе право на жизнь раз за разом, второй сделал отказ от жизни своим кредо, но успешно выживал, и это даже разочаровывало одних обывателей и заставляло нервно посмеиваться других.

      Они были разными, как вода и огонь, но оба питали стойкую неприязнь друг к другу с раннего детства. Казалось, будто еще в колыбели Чуя грезил засветить погремушкой по лбу недоумка Дазая, а Осаму радостно заходился провокационным ором и исподтишка кидался в рыжего печеньем. В любом случае их считали почти кровниками и сводили только для того, чтобы это взаимодействие селитры и пламени хорошенько рвануло и открыло врата в Ад для любого противника Портовой мафии, на которого их, словно Дикую Охоту, спустят.

      Когда Дазай сбежал, Чуя в первые мгновения даже обрадовался случившемуся — они не были близки духовно, слишком уж разнились их взгляды на все в этой жизни, но еще более разными были их характеры. Накахара с нескрываемым удовольствием проследил за тем, как все спустили по следам беглеца собак, а сам занялся тренировками — больше в его жизни шансов разойтись и выпустить из-под контроля «Смутную печаль» грозило не представиться.

      Не сказать, чтобы он сильно горевал — у него все еще была его гравитация и мастерское владение рукопашным боем. Было жаль времени, потраченного на совместные тренировки, а сильнее он жалел только о своих потраченных на никчемного суицидника нервах. Чуя освоил лучше прежнего все холодное оружие, какое могло пригодиться, шаг за шагом закрыл пробел использования огнестрельного, благодаря Кое освоил даже катану. А после его снова скрыли в застенках дома Озаки, натаскивая на все подряд, что было привычно в этом месте — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы ему по плечу была любая работа, и прекрасной сестрице не приходилось смахивать холодный пот с густо выбеленного лица всякий раз, когда на имя Чуи клали к порогу конверт с монограммой босса.

      Орудуя веерами, словно он был рожден убивать ими, как всякая красивая женщина-убийца в этом доме — а на Кое основное воспитание большей части девушек и лежало, потому что никто лучше нее не знал, как ублажить мужчину и убить его, беззащитного и опозоренного, в момент величайшей слабости — Чуя быстро был приближен к важнейшим делам, которые происходили с легкой руки этой женщины. Играя белыми плечами в бесстыдно приспущенном церемониальном кимоно, дразня легкой поступью и с искусительной улыбкой подсыпая яд врагу даже прежде, чем тот осмелится ухватить дерзко протянутую длань или схватит ткань на груди и широко распахнет, обнаруживая обман, рыжий стал лучшим убийцей под прикрытием.

      Конечно, слушки про его работу ходили мерзкие, ведь носить должность куртизанки — пусть и безосновательна была полноценность его работы в этой роли — всегда было унизительно для части мужчин, которые искренне верили, что это ниже их гордости — облачаться в женский или мужской откровенный наряд, выбеливать лицо и искусной заколкой собирать волосы, да еще и танцевать, ублажать, развлекать, мороча голову, а не сражаясь лицом к лицу.

      — А потом раздвигать ноги, — паскудно хихикали все разом злопыхатели, забывая о темпераменте Чуи, о том, как он готов рвать глотки за шуточки в свой адрес. Но шептались только за спиной, только когда никого из старших по званию поблизости не было — один только видящий в другом рыжем эталон мафиози Тачихара мог немало лиц расквасить, прознай он, что ходят такие слухи.

      Чуе было плевать. Он знал о слабых местах мужчин все и играл на них, как никто другой. Он был красив, просто работая над собой, а с помощью советов девушек из борделя научился быть совсем головокружительным. Его внешность была его силой: то, что мужчины считали слабостью, стало его козырем — рыжая бесстыдница с глазами цвета льда своими огненными кудрями и маленькими ладошками похищала чужой покой, а потом вырезала сердца из теплой груди и отправляла врагам в кукольных коробочках, обернутых шелестящей упаковочной бумагой с тонкими рисунками — образ должен был соответствовать, имидж приходилось поддерживать.

      Помимо прочего, Чуя знал все об удовольствии, и не один вечер, не одну ночь он смотрел на то, как другие получают наслаждение — зачастую последнее в жизни. Юные гейши с лицами кротких дев с картин маленькими танто вспарывали глотки и животы, их белые груди и лица заливала кровь, расплескавшееся семя теплило нежные бедра. Они дарили последнюю радость и брали жизнь вместо платы за свои услуги, они целовали ядовитыми губами самых нетерпеливых любовников. Но что в любви, что в убийстве, они свое дело знали — уйти живым из постели такого ангела смерти было невозможно.

      Чуе не было стыдно — он умел танцевать и вести себя за столом, он умел убивать и непринужденно наслаждаться чайной церемонией. Он знал, что такое страсть; улыбки и ласка его рук стоили слишком дорого, чтобы раздаривать их сверх меры. В его нежных пальцах лепестки роз казались просто сушеной травой, и прошлое, где были кровавые миссии и слишком много грязи, стало казаться сном. Даже человек, который когда-то был самым ненавистным, вдруг как-то потерял все отличительно резкие черты, улегся в памяти, и то ли опыт, то ли излишнее обеление, но относиться к дураку он стал спокойнее.

      Когда весь их подпольный мир всколыхнуло известие, что Дазай Осаму вернется после пяти лет невероятно трудного, совершенно секретного задания под прикрытием в потенциально опасной организации, Чуя только плечами пожал. Босс вполне мог отдать подобный приказ, а Дазай вполне мог выполнять его все минувшие пять лет — их кроты десятилетиями сидели в разных структурах, ну и что, что суицидник эти годы трепал нервы особому Вооруженному Детективному Агентству? Главное, что с его помощью они собрали много данных и смогли захватить самые слабые умы внутри коллектива соперника, усилили свежей кровью и плотью свою группу.

      Возвращение Дазая домой спустя столько времени самого Чую практически никак не затрагивало; шансы, что им снова потребуется Двойной Черный, были ничтожно малы — в мире оставалось все меньше угрожающих им объединений, не считая, разумеется, тех, которые обосновались в Европе. Но Япония была колыбелью Портовой мафии, и свою колыбель они намеревались защищать от любых посягательств. Они сильны своими союзами и своей сплоченностью, Дуэт — лишь винтик в большой машине, без него обходились пять лет — и теперь обойдутся, учитывая, что уже сформирован новый.

      Слышать о Дазае рыжему не ахти как хотелось, видеть, каким он стал теперь, спустя столько лет — тоже. Проще было не тревожить себя и прошлое, избегая ублюдка, без которого его жизнь стала значительно приятней.

      Когда Кое начала гонять всех в своем доме особыми тренировками и подготовкой к торжеству, во время которого пройдет встреча с союзными главами, Чуя только смирно опустил взгляд в пол и наравне с остальными начал оттачивать свои смертельные танцы, делая еще выразительней и искусительней зовущий, пленяющий язык тела. Его подчиненные много лет подряд видели его лишь с той стороны, где он один из самых быстрых людей в мафии и плюет на гравитацию с потолка — теперь увидят и ту часть, что обросла паскудными смешками и неприличными предложениями тех, кто не научен должному уважению к сильнейшим в организации, кто не знает, что за способность его Порча на самом деле, если дать ей разгуляться.

      Его окончательно переименовали в самую дорогую куртизанку дома Озаки, когда босс не скрываясь послал ему специально пошитое кимоно. Главной жемчужиной предстоящей встречи быть ему — Кое не скрывала гордости и лелеяла его, не позволяя ввязаться в какую-нибудь драку перед предстоящим мероприятием. Самому Чуе было неуютно принимать молчаливую дань его искусности — в этой одежде он был слишком обнажен с одной стороны, а с другой — слишком дорогая ткань будет стекать по его телу до самых ножек, которые он должен будет успеть показать и с помощью которых приворожит приглашенных господ своей утонченной поступью. Золотые веера, которые он с треском раскрывал в особые моменты выступления, были прошиты самым дорогим шелком, какой только можно было отыскать, и стоили целое состояние. Не было ясно, для кого было все это хвастовство, но рыжий молча надеялся, что это все лишь ради показухи, и на деле им не придется впоследствии ломать зубы тем, кто навоображает, что у них каждый день проходит подобным образом.

      Если у организации и водились большие деньги, то едва ли их кто-то стал бы тратить на него — Чуя не считал себя настолько значительной фигурой. Разве что все было сделано действительно ради показухи, но веера он точно потом вернет боссу — им и в виде слитков было неплохо.

      В решающий день Чуя, поддерживая сведенными плечами тяжелую ткань, позволил золотым браслетам и другим предметам защелкнуться, чтобы держали материю, и еще долго работал над танцем с нагрузкой — ему приказали соблазнить всех, мужчин и женщин, а значит, нужно так и сделать — пусть придется потом месяцами отбиваться от особо впечатлительных. Однако праздник есть праздник, насладиться его видом должны все. Они сильны, они богаты, они опасны — на бедре Чуя постоянно носил яд, и, смазывая губы яркой помадой, он не забывал наносить и его, намеренный не дать никому забыться.

      Его тело, его внешность, его наряд — все было безупречно, как никогда, и он заставил толпу приглашенных гостей расступиться перед ним, как Моисей — воды моря. Его танец начался с дразняще-мелких движений пальцев и кистей, приковал взгляды к бесстыдно обнажаемым рукам и бедрам, к голым плечам и потаенной улыбке, к белой коже и ярким глазам, к рыжим локонам, скользящим по узкой спине и вдоль тонкой шейки.

      Он соблазнял, дразнил, обещал, и то отчаянное желание, что он видел в каждом лице, стыд и бесконтрольная жажда распаляли его. Особо он улыбался молодому мужчине подле Кое; тот был раздражающе хорош собой, и прямо перед ним Чуя чуть открыл свое лицо, даря улыбку, за которую другие отдавали жизни, позволил одеянию мимолетно соскользнуть, открывая худые ноги с дразняще острыми коленками, к которым незамедлительно потянулась чья-то несдержанная рука; веер щелкнул и закрыл лицо, Чуя затанцевал дальше, золотом второго веера ударив тянущиеся пальцы — и не единожды.

      Его нельзя коснуться, его не получит никто, он — самый дорогой подарок на этой внезапной встрече, но чей — это другой вопрос, потому что валюта в жизнь слишком мелкая, и он устал ее принимать — расставаться с ней соглашались слишком охотно, одурманенные им, как наркотиком, готовые унижаться ради того, чтобы хоть на миг увидеть его ноги выше лодыжек, тело — ниже края стекающего с плеч кимоно.

      Сегодня он был щедр, как никогда, но щелкнуть засмотревшемуся Тачихаре по носу лишним не было — рыжий сразу стал объектом чужой злости и зависти, а Чуя, пряча усталость и удовольствие от устроенного им представления и переполоха в конце, скрылся в толпе, ушел прочь за занавес, словно вода уклоняясь от лишних вопросов девушек, от их восхищения, и запретил пускать к себе кого-либо из гостей; пусть не смеют думать идти за ним со всем понятными целями и предложениями — он не принимает никого, особенно сегодня, особенно сейчас.

      Однако никакой отдых его не ждал — только от руки написанная личная просьба босса не раздеваться, а по истечении часа повязать на глаза оставленную рядом с запиской повязку; он должен обслужить, как никогда никого не обслуживал прежде, очень большого и дорогого гостя. Сегодня Чуя — его подарок, и ради такого даже не жаль остаться в тяжелых оковах золота и шелка дольше, тяжело вздыхая — пожелания босса оплачивались по особому трафику, их исполняла та часть Чуи, которая была настолько мужественна, что бросалась бить любого, кто усомнится в этом. Чувство преданности у этой части было просто ужасное, оно сводило с ума дикой благодарностью за то, что он когда-то получил свое место в этом темном мире — ради такого ему было не жаль своего тела и своей жизни, в конце концов, именно об этом говорила его присяга.

      Чуе двадцать три, а ощущал он себя на все пятьдесят, но верность и самозабвенная преданность не ослабели с той поры, как ему было восемь и двери Портовой мафии приоткрылись рыжему мальчику, потерявшему здесь все еще до вступления.

      Спустя час, проведенный в темноте, когда повязка успела натереть краем переносицу, за ним пришли. Заботливые руки Кое поправили одеяние и волосы, обновили макияж, помогли обуться. Она молчала, а Чуя не удержал вопроса:

      — Босс попросил обслужить особо, как никого и никогда, но неужели после того, что я сделал сегодня, мне все равно придется терпеть прикосновения кого-то из гостей? Не слишком ли это? — Чуя не скрыл досады и позволил запутать себя в лабиринте коридоров этой базы — побочной, где они сегодня собрались, и ее устройство было никак не проще, чем в основной. В здешних ходах запутается и крот, а Чуя прибыл сюда специально лишь на сегодня, и путь обратно он не найдет даже с помощью компаса и подробной карты.

      Когда его ввели в комнату и толкнули в чужие руки, мгновенно сомкнувшиеся вокруг его плеч, он шумно выдохнул и услышал поворот ключа в замке, а еще — голос Кое, что просила приласкать Чую всеми способами, какие только хватит решимости пустить в дело, а потом — смех женщины.

      Ограничений нет, но Чуя должен быть цел и невредим после этой ночи — предупреждения, которые дали гостю, заставили ощутить налет страха на корне языка. Неужели все будет настолько плохо? На что его послали в этот раз?

      Он спрятал свое раздражение и огладил ладонями чужие широкие плечи, жадно вдохнул запах дорогого парфюма, струящегося от кожи, коснулся ладонью сильной шеи и потянулся вверх — его партнер был высоким, а еще достаточно солидным, чтобы обслужить такого не было позорным; все, что заставляло рыжего досадовать, это отсутствие у незнакомца маски, и, отточенным движением обнажая ногу до бедра, он злился на Кое за эту несправедливость.

      Избавляться от своей ему не было разрешено — но спросить он не смог. Сильные руки разомкнули тиски, скользнули вниз по голой спине, нырнули под ткань, и Накахара задрожал от нежданной ласки, почувствовал, как затвердели соски, и лишь охватил губами пальцы с чуть шершавой кожей на подушечках, когда те втолкнули таблетку и заставили ее проглотить.

      Результат не заставил себя ждать.

      — Не думаю, что раньше тебе давали возбуждающее, но я хочу, чтобы ты получил как можно больше удовольствия, Чуя, — от бархатного голоса, тянущего его имя, лишь сильнее потеплел низ живота. Чуя выдохнул и подался навстречу, потянулся лицом, всем телом, и, словно придя в замешательство, незнакомец помешкал, прежде чем наклониться и подарить ему невесомый поцелуй, а за ним второй, третий со все растущим пылом и длительностью, и так до тех пор, пока они не сплелись так тесно, как только могли, до боли.

      Они целовались до саднящих губ, у Чуи от череды страстных гортанных стонов гудело горло, он был обнажен по пояс, и только каким-то чудом кимоно еще не сползло по худым бедрам — отстраненно рыжий понимал, что чудо — это его собственные руки и согнутые локти, не дающие ткани опасть смятым цветком вниз к его ногам.

      Тело горело желанием прикосновений, но Накахара отлично знал, что не только он здесь изнывал — о его нагое бедро тоже недвусмысленно терлись, и от этого он улыбался и охотно скользил губами по шее, зубами тянул узел галстука — при других обстоятельствах он бы убил незнакомца этим галстуком, эта удавка на горле — прекрасное оружие.

      Протянув шелковую ткань меж пальцев, он позволил ей небрежно соскользнуть на пол. Следующие — тугие пуговки, которые он проталкивал в петельки ткани, расстегивая верх рубашки, прежде чем отыскать пуговицы крупнее — пиджак, проклятье, как он сразу о нем не подумал!

      Лаская поцелуями ключицы поддерживающего его мужчины, чьи пальцы уже давно отыскали его поясницу и теперь дразнили, мягко кружа вокруг ямочек на ней, давя на позвонки, пересчитывая их снова и снова, не спускаясь, однако, ниже, он ловко расстегнул пиджак, принудил оставить игры и стащил его прочь, оглаживая широкие плечи и грудь снова, проверяя, что под пальцами не окажется какой-нибудь гадости вроде жилетки.

      Следующее препятствие — тугие ленты бинтов, спеленавшие грудь, и Чуя почти возжелал взяться за нож, чтобы добраться до чужой обнаженной кожи. Клиент уступил его капризам со смехом и сам помог высвободить себя, словно бабочку из кокона.

      Нетерпеливо вздыхая, Чуя терся кошкой, отчаянно желая ласки, уголком сознания готовый умолять, чтобы ему поскорее вставили, но работа еще не была окончена, он не имел никакого права так своевольничать — и он стиснул зубы, качая головой — если они не прозанимаются любовью всю ночь, то Чуя не погнушается взять свое силой. Не стоило давать ему возбуждающее, он и так может долго и больше одного раза.

Однако...

      Возбуждающее возбуждающим, но такая мелочь лучшей куртизанке дома Озаки не помеха — Чуя привык носить яд на губах, рядом с этим все остальное — незначительные помехи в его работе.

      При мысли о яде рыжий вдруг замер и нахмурился, после чего внезапно усмехнулся — Кое не просто так обновила ему макияж, знала ведь, что он будет смертоносен полностью, как ему и было положено по их правилам. Но, очевидно, гость и правда был так важен, что они не позволили и тени угрозы омрачить этот вечер. Накахара облизнулся, проверяя смазанную помаду — не осталось совсем ничего, вероятно, растер даже не по своему лицу, а по чужой коже, но он все равно украдкой мазнул губами по тыльной стороне руки, приводя себя в удобоваримый вид.

      Они пылко целовались снова, прежде чем он, привстав на носочки, начал дразнить кончиком языка соски своего клиента, облизывая их быстрыми влажными движениями, рукой поглаживая вздрагивающий рельефный живот, бока, заводя руку за спину, куда ни продвинься ощущая под пальцами упругие мышцы и шрамы.

      Искаженных линий было много, под его пальцами — гладкая и ровная кожа, нежная, наверняка еще розовая — следы от пуль Накахара способен узнать и не видя. Как и швы — росчерки, некогда перехваченные поперек нитями, он нашел на плечах и предплечьях, на широкой груди — одна такая была совсем рядом с соском, и он снова начал ласкать его губами. Есть грубые рубцы — видимо, рану никто не зашил, и она просто заросла, а уже по мягкости соединительной ткани он угадал давность полученной травмы. В памяти настойчиво скреблось что-то, и он отчаянно пытался понять, о чем кричала интуиция — это тело, этот голос, даже этот акцент, затертый, но различимый — он словно знал этого человека, но вместе с тем был не в силах его вспомнить, и это так раздражало!

      В шею впились поцелуями, жестко и так приятно — он выгибался в сильных руках со стоном, сжимался, ощущая трепет во всем теле. Между ног стянуло, и он незаметно для себя поджал пальцы, подрагивая от возбуждения, тяжело дыша. Обычно его не ласкали. С ним пили, ели, разговаривали, но до близости не доживали, как правило — у него были свои принципы, и, следуя одному из них, он убивал хитро, как истинный воспитанник Кое. Но позволять брать себя другому мужчине, которого он после еще должен убить — это было слишком мерзко для него. Зачем тратить время, если можно сразу?

      Однако этот... Этому он достанется — таков приказ босса. И как же хорошо, что он умелый и чуткий, не брезгует доставить удовольствие — разве можно просить о большем в свой первый раз под другим мужчиной?

      Теперь Чуе совсем отчаянно хотелось увидеть того, кто имея такое тело захотел в подарок именно его — с этим ростом, с этими мышцами; в постель незнакомца любая легла бы без крика и раздвинула бы ноги без лишних слов. Но нет. Именно Чую, именно парня из всех невероятно красивых женщин. Возможно, говорила его паранойя, но он увидел в этом скрытый мотив.

      «Нет, не время об этом думать», — рыжий снова одернул себя и ушел в задание с головой.

      По мере того, как он, взяв себя в руки и отстранившись, опускался с лаской вниз по чужому телу, дыхание мужчины стало учащаться, сердце забилось сильнее.

      Чуя лишь невольно губы надул и провел языком над тканью штанов, когда ему в волосы зарылись рукой, оттягивая, не давая зайти еще дальше. Новый поцелуй был совершенно животным, подчиняющим, но Накахара не был против и лишь свел охваченные мучительным огнем бедра, дрогнул, когда шероховатая ладонь огладила ножку и скользнула назад, прошлась по напряженной ягодице, скользнула вперед и вверх ко внутренней стороне бедра, чашечкой ложась на прижатый к телу член и поджавшиеся яйца.

      — Я привык удовлетворять своих партнерш и теперь немного растерян, как поступать дальше, — короткий смешок прямо в губы отдавал запахом виски, объяснив идущий от кожи ненормальный жар — рыжий уже даже просто прижимаясь взмок. — Не знаю, чего хочу больше — приласкать тебя или самому быть удовлетворенным.

      — Осмелюсь предложить делать то, что хочется, поочередно, — и Чуя, успевший ногой отыскать край кровати, с которой мужчина, очевидно, поднялся, когда его самого втолкнули в комнату, прижался всем телом, жадно отираясь, сводя бедра, толкая клиента спиной на матрац и падая сверху. — Я хочу раздеть вас, для начала, — Накахара, сев на бедра, поерзал на горячей выпуклости, с удовольствием услышав прерывистый вдох и стон.

      — А я вот не знаю пока, хочу ли, чтобы ты раздевался — не уйдет ли из моего подарка весь этот волнительный жар, если я распакую его, не окажется ли, что красивая упаковка — одна из причин, почему он так хорош? — мужчина рассмеялся собственной очевидно неудачной шутке, положил ладони на разведенные колени мафиози, ласкающе задрал полы кимоно, поглаживая нежную кожу.

      Накахаре почти стало обидно за себя, и он ерзнул, съехал ниже, раздосадованный и задетый, отвергая руки на своем теле. Языком снова обвел жесткие кубики пресса и соскользнул в ямку пупка, но обласкал совсем безразлично, технично, словно ему резко стало плевать, получит ли его партнер удовольствие.

      Делать ничего не хотелось совсем.

      — Ну вот, теперь я тебя обидел, — кажется, над ним снова смеялись, но смех этот быстро оборвался, а незнакомец резко сел — Чую с разведенными ногами подкинуло на его бедрах. Тонкие пальцы с шершавыми подушечками огладили край его челюсти, сомкнулись на подбородке. Цепочка мягких и целомудренных поцелуев обожгла губы, они же приникли к нежно-розовому ушку.

      — Я вовсе не намеревался тебя оскорбить. Все в курсе, что ты лучший во всем доме, что держит Озаки Кое. Как в постели. Так и в убийстве, — зубы прихватывали хрящик, голос мужчины звучал томно. — Я лишь хотел сказать, что мне будет очень жаль снимать эти вещи — пока они на тебе, я не могу увидеть всего. Есть что-то возбуждающее в том, что мне приходится ждать, прежде чем увидеть остальное. И я уверен — ты и без одежды очень сексуальный.

      — У вас ужасные комплименты, и вы совсем не умеете флиртовать, — однако, несмотря на слова и досадующе-разочарованный тон Накахары, его щеки опалило от столь откровенных заявлений, а незнакомец продолжал, лаская губами его плечо, стискивая их в ладонях, словно хотел поставить синяки:

      — Я очень хорош во флирте, но обычно я и правда молчу в постели. У тебя ключицы такие острые, я бы с радостью пил саке из ямочек за ними, а потом кусал и целовал бы косточки, — зубы прикусили сосок, потом второй, язык закружил по оставленному следу, продвигаясь к центру. — Чуть-чуть жаль, что ты не девушка — такой горячей я не поленился бы уткнуться лицом между ног и...

      — Отвратительно, — Чуя краснел, но теперь от негодования. — Хотя уткнуться лицом между моих бедер у вас все равно есть шанс.

      — Верно, — незнакомец усмехнулся и окончательно повалил его, устроившись сверху. — Я могу раздеться сам и снять бинты — на бедрах они тоже есть. Не буду тебя лишний раз раздражать, хотя это тоже возбуждает — твоя недовольная мордашка.

      Чуя недовольно засопел — он не любил, когда обнажение проходило мимо него и когда над ним смеялись. Он любил участвовать, трогать — губами и руками; любил вызывать восхищение своим видом и деятельностью, и стоило пряжке звякнуть, как он моментально перекатился и встал на колени, приблизился, решительно заставляя клиента лечь.

      Он стащил штаны, носков не нашел — видимо, их сняли первыми. Мокрое пятно на белье в районе головки он потер и услышал сдавленный стон сквозь зубы. Одно удовольствие было снова сесть сверху и потереться, поерзать как следует, мстя за все сказанное, за все мерзости.

      — Твоя усмешка... Агх! Притормози на минутку, я же хочу поговорить! — не унимался мужчина.

      — Я хочу поговорить отнюдь не с вами, — Чуя проехался особенно ощутимо, до искр перед глазами, и сполз ниже, стягивая белье по длинным ногам. — Бинты на бедрах мне не помешают, это вы в мои хотели лицом зарываться, — Накахара провел языком по красивым линиям, расчерчивающим зону бедер и паха, скользнул губами вниз, ощущая, как у него самого липкая смазка пропитывает трусы.

      Он спихнул чужое белье с постели, обхватил ладонью не до конца вставший член и опустил голову ниже, касаясь губами поджавшихся яичек, ведя по ним языком, вбирая в рот до рваного стона. Пережав плоть у основания, он дразнил, дразнил, пока клиент не взмолился, но и после этого он не отпустил руку.

      Губы нашли прикрытое крайней плотью закругление головки, и он вобрал ее в рот, играя и посасывая, языком проталкиваясь то под нежную кожицу, обводя все по кругу, то в уретру. В волосы зарылась широкая ладонь, потянула, и он опасно надавил на кончик головки зубами, почувствовал дрожь, но хватка ослабла.

      Довольно.

      Чуя вобрал член в рот полностью, последними один за другим разжал пальцы. Пришлось несколько раз сглотнуть и пососать, прежде чем все стало правильно, и он тут же заскользил обратно, дюйм за дюймом позволяя возбужденной плоти выскользнуть изо рта.

      Незнакомец стонал и вздрагивал посекундно, кажется, потом надавил на затылок, торопя его обратно.

      Говорить ему почему-то больше не хотелось — Чуя таким результатом своей деятельности был доволен и только удобнее устроился на локтях и коленях, пока мужчина подкладывал под себя подушки — чтобы не пришлось ломать шею и было проще брать в горло.

      Он сосал, лизал, часто сглатывая скользкий предэякулят; одной рукой он стискивал чужую талию, хватался за острую подвздошную косточку, второй трогал себя между ног, нетерпеливо постанывая, сминая ткань, теребя головку. Его перетряхивало от возбуждения, но спешить было нельзя.

      Медлить, впрочем, тоже.

      Когда его потянули за волосы, давя на затылок, чтобы взял в горло, он лишь успел судорожно сглотнуть и простонал. За первым толчком последовал второй, третий. Бедра под рукой задвигались, он зацарапал напрягающиеся мышцы и незаметно закатил глаза. Ему было нечем дышать, ниточки слюны скатывались из уголков губ, но ему нравилось давление на затылок, нравилось задыхаться, и принимать настойчивые толчки тоже нравилось.

      Он вовремя остановился и свел бедра, чтобы не кончить, когда толчок вышел особенно грубым. Поясницу прострелило, в горло плеснула горячая сперма. Мужчина над ним трясся, всей ладонью давил на голову и не позволял ему отстраниться до самого конца. В рыжем от подобной бесцеремонности боролись возмущение и подспудное наслаждение — принуждение и контроль, жесткое давление, все, что должно было казаться просто унизительным и грубым, пришлось ему по душе.

      Чуя сделал несколько глотательных движений. Хотелось пить и чтобы под кимоно скользнула чужая рука, сжала своими жесткими и шершавыми пальцами его член и поласкала, поласкала как следует, вжав его в стену или постель. Лучше в стену — чтобы ноги подгибались.

      Он отстранился первым, не в силах сфокусировать взгляд даже на своей повязке. Вид у него был окончательно неприличный, но гостя это не оттолкнуло и даже наоборот — он поднялся на локтях, притянул его к себе, слизал ниточки слюны и прижался поцелуем, таким глубоким, что, кажется, до самых миндалин добрался. Приятно было осознавать, что он не брезгливый.

      — Ты мокрый между ног. Почему не кончил? — тихий шепот незнакомца коснулся губ, разбавленный влажными чмоками и стонами Чуи из-за поглаживающей его через мокрые от смазки трусы ладони — Накахара подрагивал и не мог сдержать голоса.

      — Мне никто не дал разрешения, — проговорил Чуя тихо и с хрипотцой; ну ничего, скоро его прекрасный пронзительный голос, которым он стонал, когда его насаживали ртом, вернется.

      Накахара едва мог двигаться — тело затекло. Незнакомцу это было на руку, и он уложил его на спину, развел колени ровно настолько, чтобы стащить ненужный элемент белья. Чуя остался под пристальным взглядом беззащитным и раскрытым, и щеки у него предательски горели.

      Он словно захмелел от ласки, от грубости, от шепота. От того, что теперь о его изнывающий стояк терлись другим. Он поджимал пальцы, ерзал, стонал, хныкал и выгибался, когда шею пошли метить пятнами засосов и укусов, а затем — плечи, грудь и бедра.

      Когда лодыжки обхватили руками, целуя, посасывая косточки, Накахара застонал почти жалобно. То, что самое главное, стоящее, истекающее смазкой, обделили вниманием, он уже был готов воспринять, как пренебрежение.

      — Тш-ш, — язык кругами скользил по тому колену, которое ранее оцеловали, а после угрожали засосать. — Чуть-чуть потерпи, я не могу согреть смазку.

      — Выдави. На пальцы выдави, — Чуя хныкал и скулил, раздразненный дальше некуда. Он бы уже не удивился, если бы член у него давно стал фиолетовым от перевозбуждения. — Сделай что-нибудь, сейчас же! Сделай, сделай, — и он словно провалился в бред, как мантру повторяя свой не то приказ, не то жалобу.

      Мужчина довольно усмехнулся и поторопился с коленками, острыми, такими, что их и правда хотелось куснуть и оставить синяк, чтобы под кожей темнели пятна десятка гематом. Но пришлось успокоить себя — он все успеет — и подняться взглядом выше, по ходу размышляя, что рыжему пойдут абсолютно блядские чулки в сетку. И совершенно развратные босоножки на шпильке — непременно серебряной. Безвкусица, конечно, не так хороша, как кимоно. Но от мысли, что он станет для него женщиной на одну ночь, наденет платье или мини-юбку, дразня ножками, покатыми плечами и тонкой шейкой, голова шла кругом.

      А еще больше, чем это все, ему пойдут только узлы, сковывающие гибкое тело, чтобы стонал и выгибался он только в одном танце и только с ним в одной постели. Его и так достаточно видели все, кто сегодня был в том зале.

      Рыжий стоил ревности, стоил потраченного на слежку и сбор информации времени, стоил того, чтобы шрамы на покусанных в злом порыве руках бледнели с годами, оцелованные именно им.

      Хватит с других, которые должны стать холодными трупами в свое время, и с того, что они уже успели увидеть. Самое время монополизировать рыжего — этим он и был намерен заняться с сегодняшнего дня, заручившись поддержкой самого Мори Огая и Озаки Кое.

      Они оба смотрели на их отношения свысока, они оба приложили руку к тому, чтобы каждый из них стал личностью, сформировался, они разлучали их, как могли. Но пока рыжий курил трубку и подливал саке, чтобы бесстыдно обнажаться часами спустя, а после загонять танто в живот, он...

      Он не мог убивать. Не мог. Не мог. Теперь в казематах Портовой мафии гнил заживо его любовник, отдавший ему все, что было — юность, нежность, искренность, чистоту.

      А ему не стыдно. Он шел к этому пять лет и за пять лет порядком намучился. Мальчишка достанется Акутагаве, которым следует заняться тоже, и вместе они сформируют новый дуэт — почти что своими силами.

      А они с Чуей восстановят свой, обновят, как они это умеют — главное, чтобы план шел, как идет. Ему нужен тот Чуя, который будет чувствовать его даже не видя, который, как и прежде, будет способен предугадать любой его ход.

      Разведя бедра Накахары шире, мужчина на всякий случай подоткнул широкие рукава кимоно так, чтобы дернуть руками было затруднительно, чтобы тонкие запястья сладко покалывало. Ему понравилась скованность, с которой Чуя сжимался перед ним до этого, насаживаясь ртом на член. Ему понравились те стоны, и сотрясавшая тело дрожь, и наверняка пустые от удовольствия глаза. Теперь он поглаживал ладонью подрагивающее горло, посасывал кадык, а между ягодиц скользили, кружа вокруг пульсирующего ануса, покрытые смазкой пальцы.

      Ее запах, цветочный, терпкий, забил Чуе нос. Он вжался головой в постель, отвернул лицо, шумно и тяжело дыша, выгибаясь, вставая на лопатки, пока на горло не надавили.

      — Как сжался, — мужчина, нависший над ним, облизнулся и нагнулся, целуя приоткрытые губы, легко проскальзывая языком в чужой рот, не переставая вдвигать пальцы, оглаживая гладкие стенки. — А ведь наврали все эти ничтожества — узкий ты, неразработанный совсем. А я забеспокоился уже... Неужели и правда никто не дожил, чтобы получить возможность трахнуть тебя?

      — За... Замолчите, — рыжий стиснул зубы, мотнул головой, стараясь скинуть повязку с глаз, но ее моментально надвинули обратно. — Были у меня любовники. Но не я им подставлялся, — Накахара зло улыбнулся, надеясь, что лицо мерзавца искривится именно так, как он это себе представил. — А они — мне.

      В ответ он услышал только хохот — и, к счастью, так и не увидел адским пламенем горящей в темных глазах ревности — а потом по телу прокатилось жгучее удовольствие, и Накахара не сдержал хриплого стона, бедра беспомощно вильнули, дрогнули в попытке быть сведенными. Пальцы уверенно двигались внутрь и наружу, жестко, напористо, и Чуя метался бы на постели, не удерживай его на месте тиски сильных суставчатых пальцев, настойчивые поцелуи и безжалостный шепот, вещающий о том, как же он выглядит со своими разметавшимися по постели кудрями, с тонкой, украшенной цветком заколкой, вылетевшей из волос, с разомкнутыми от стонов губами и пылающими щеками.

      — Ты совсем потерял инициативу, — подсказал ему незнакомец и поцеловал под челюстью, а Чуя грезил вцепиться ему в горло словно бы случайно. Болтливые отныне — самый ненавистный ему тип мужчин; только с этим он ощущал себя зеленым и неопытным.

      Виной всему, конечно, были насмешки и словно бы свысока бросаемые фразы, тонко вплетенная издевка, терпеть которую не было сил, и Чуя заставил себя насадиться на пальцы, потом — соскользнуть и назло сжимающей горло ладони подняться, впиваясь поцелуями и укусами в чужие губы, чтобы заткнуть рот, смеющий заставлять его ощущать себя гадким утенком, дилетантом и бездарем одновременно.

      — Прекрати строить из себя благовоспитанную барышню, Чуя, сорвись уже наконец, — от этого шепота в ухо возбуждение скрутилось в тугой узел, и Накахара глухо застонал, предпочитая не вслушиваться. Длинные пальцы проскальзывали в узкое тело, трахая его быстро и умело. Он тек, смазка прихлюпывала, а ладонь с горла легла ему на ягодицу, стискивая до боли и дрожи, в которой он разрывался между желанием незамедлительно кончить, так ему было хорошо, и не делать этого, потому что слишком.

      Мужчина заставил его приподняться, встать на колени, расставив ноги по обе стороны от его бедер, и присосался к его стоящим от возбуждения соскам. Стояк он предпочел не замечать до поры, но длилась их игра не очень долго — оказалось достаточно сжать рукой рыжие пряди, потянуть как следует и дернуть в конце, чтобы Накахара уже уткнулся ему лицом в плечо, кончая с рваным вскриком, ведя ногтями по ребрам.

      Что было бы, болтай он поменьше и ласкай рыжего одновременно и спереди, и сзади? Был бы Чуя активней и увереннее, был бы он другим?

      Незнакомец улыбался и ненавидел себя за то, что делал, но не мог прекратить эту глупую травлю.

      Однако Чуя, видимо, тоже понимал это и торопился поскорее закончить — а может, таблетка сточила и его упрямство. Потому что стоило отпустить «рыжую прелестницу», как оная непослушными пальцами принялась распутывать пояс кимоно, намереваясь обнажиться и упрямо оседлать раздразнившего ее самоубийцу.

      — Стой! — незнакомец поймал тонкие запястья, и, словно издеваясь над ним, ткань все равно расползлась шелковой рамой, обрамляющей тело.

      Скользящий по себе алчный взгляд рыжий мог бы узнать из тысячи, а посмотреть было на что — бедра мокрые, в смазке, живот перемазан спермой. Дорогое кимоно превратилось в использованную тряпку, а Накахара, ловко разомкнув все хитроумные механизмы, бросая их с постели, пиная, порывисто прижался телом к чужому и шепнул в приоткрытые от волнения губы зачарованного им мужчины:

      — Трахни меня уже. Трахни, трахни, трахни... Сколько можно дразнить, грозить и не давать? Трахни меня, — он отстранился, развернулся спиной, вставая в коленно-локтевую, прижался грудью к постели, нетерпеливо выгибаясь, притираясь ягодицами к чужим бедрам, бормоча одно лишь слово, но от такого откровенного приглашения любой бы голову потерял.

      Повязка на глазах Чуе больше не мешала — он понял, узнал проклятый аоморийский акцент, узнал глупые пошловатые шутки, узнал эти слова, что призывали его сорваться.

      Но трахаться хотелось больше, чем выяснять отношения с проклятым Дазаем Осаму, больше, чем вообще тратить время на неуместные сейчас глупости. Он еще успеет хорошенько отпинать мерзавца по почкам, а сейчас, сейчас...

      — Брось чертову резинку, — он зарычал, услышав шелест упаковки презерватива, как тот рвется в дрогнувших пальцах. — Я слишком брезгливый, чтобы не следить за своим здоровьем, особенно когда незащищенный секс у меня — четыре раза в год при большом везении, — голос Накахары сочился злым сарказмом, а сам он все отчаяннее царапал постель и подрагивал от нетерпения.

      Дазай безропотно бросил контрацепцию в сторону, склонился, молча выдохнул на обнаженную спину; ладони скользнули по бокам, по ребрам и под грудь, смыкая тиски объятий, прежде чем бедра его пришли в движение. Погружение в тесную теплоту чужого тела оказалось головокружительным — он, прикрыв глаза, запрокинул голову и простонал, наслаждаясь ощущениями, слушая эхом раздавшийся стон мокрого и дрожащего Чуи.

      Но Накахара больше не был намерен ждать, пока партнер снова разболтается, пока выберет позу, пока закончит глумиться. Разведя ноги чуть шире и упершись локтями поустойчивее, он задвигался первым, вынудив Дазая поторопиться и снова перехватить ведущую позицию — это ведь он прежде колол Чую ее утратой, пусть теперь расплачивается.

      Накахара в свободное от работы время делал три вещи: много убивал, много пил и много времени уделял своей физической форме. Постель и красивые женщины тоже были в перечне его упражнений на все группы мышц, утомить его теперь могла разве что выпитая таблетка — черт бы побрал Дазая с его сомнительной догадливостью.

      Чуя двигался навстречу, подмахивал бедрами и наслаждался каждым мгновением, ощущая приятное скольжение члена в свое тело и назад. Нужно было признать, что с размерами у Осаму все было в порядке — но знать ему об этом вовсе не обязательно. Чуть сменить угол, позу — и будет так хорошо, что даже больно. Накахара порадовался, что не стал первым делом показывать себя, выбрав позу наездника — слишком он был узким и неразработанным для нее, больше мучился бы слишком плотными касаниями к простате, быстро бы кончил, возможно — красочно, но на этом и все.

      А теперь у него был шанс получить удовольствие, много удовольствия. Если Дазай тоже принял таблетку, то у них все шансы затрахать друг друга до полной отключки, и Чуя собирался быть тем, кто вырубится последним в их паре.

      Из судорожного планирования победы над партнером во всех смыслах его вырвал особенно грубый толчок, от которого он едва не взвизгнул — настолько остро все тело прошило удовольствием. Словно в насмешку над своим планом он кончил, тесно и мучительно сжавшись, поскуливая от удовольствия и легкой боли в пояснице, что обещала обернуться сильной резью, если он еще будет так выделываться.

      А Дазай уже вытащил, так и не кончив, несколько раз шлепнул партнера по ягодицам ладонью, показывая свое недовольство, вырвав из хорошенького ротика прелестной куртизанки неожиданно злобное шипение. Пальцы в волосах быстро расставили все по местам, от ледяного голоса рыжий захотел сжаться побитой сукой:

      — Я все еще не разрешал тебе кончать раньше меня, Чу-у-уя. Теперь буду наказывать. Не стесняйся, поправь маску, мы оба знаем, что ты знаешь, кто я. Так сладко стонал мое имя, я даже заслушался, постони его еще, когда я буду тебя наказывать, хорошо? — легкое поглаживание по щеке в любое другое время вывело бы эспера из себя, но не сейчас. Тон и слова поднявшегося со скрипнувшей постели Осаму испугали его — тоже едва ли не впервые за все время.

      Он сел, потерянный и испуганный, кусающий губы. Дазай искал что-то в ящиках, мурча себе под нос какую-то песню. Накахара вздрогнул, когда по щеке заскользила прохладная кожа — плеть имела незабываемые очертания, Накахаре приходилось ей пользоваться несколько раз, но никогда он не испытывал ее на себе.

      — Черная кожа тебе тоже удивительно подходит, — дружелюбно проронил Осаму, скользя кончиком плети по груди и вниз, к опавшему члену рыжего. Собрав с головки остатки спермы, он размазал их по мошонке, потом по бедру. Чуя едва дышал, готовясь в любой момент получить удар.

      — Мне нравится твой испуг, Чуя. И твоя покорность. Руки перед собой, плеть подождет, но если ты еще раз спустишь раньше, чем я сам буду удовлетворен — я сильно расстроюсь. Правом на стоп-слово тебя не наградили, так что развлекаться будем по моим правилам, — мужчина сделал все, что ему сказали, и совсем не удивился, когда петля веревки туго обхватила запястья, потом пошла врезаться в кожу дальше.

Дазай сделал все, чтобы не дать ему ни шанса дернуться сверх меры. Тугие узлы не позволяли свести бедра, обхватили грудь. Уложив его на спину, Осаму снова поднялся, зазвенел подсвечниками и флакончиками масел. Накахара закусил щеку, услышав, как зажглась спичка. Запах серного дыма, стоило ей потухнуть, защекотал нос.

      А потом на нежное плечо пролился болезненной дорожкой воск, и Чуя вскрикнул от неожиданности, сжался, рвано выдохнул. Воском на него капали и раньше, но никогда — на обнаженного, беззащитного и связанного, уж точно не ради того, чтобы наказать.

      Никто раньше не был Дазаем и не пугал до застывшего в легких дыхания. Никто не играл настолько «по-настоящему», словно мог убить за неправильные, несвоевременные действия.

      Осаму, закусив губы от напряжения, позволил себе пролить горячие капли на покусанную грудь, прямо возле раздразненных сосков; несколько восковых капель упали на живот, потом еще несколько — на внутреннюю сторону бедра. Облегчение охватило каждую клеточку часто и неглубоко дышащего рыжего, когда пламя задули одним выдохом и запах сожженного фитиля защекотал обоняние. Медленная пытка, от которой нельзя не вздрагивать и на которую невозможно не реагировать, заставила его спину покрыться липким потом.

      Дазай был непредсказуем. Возможно, безумен. И все это встало на колею жестокости и садизма. Встало — и поехало вниз по наклонной, к которой рыжего привязали, принося в жертву.

      — Не подведи меня снова, Чуя-кун, — мурлыкнул Дазай, целуя его в щеку и нависая снова, потираясь стояком между влажных ягодиц. Накахара ничего не ответил — теперь он лишь боялся, что у него не встанет и это рассердит партнера снова.

      Страх — плохая почва для страсти.

      Однако Дазая его страх мало беспокоил — мужчина лишь перехватил удобнее колени рыжего, поправил петли, затянул узлы и вновь перевернул на живот, давая второй шанс. Ладонь скользнула по спине, зарылась в волосы. Между ягодиц терлись, размазывая смазку, прежде чем проскользнуть внутрь до резкого вздоха, наматывая на пальцы длинные рыжие пряди.

      — Стони для меня, двигайся для меня, кончай только для меня, — тихо, но ясно и чуть рыча бросил мужчина, сопровождая слова резкими глубокими точками. — Я буду давать тебе послабления только потому, что я первый, кому ты достался в таком виде. Знаешь, в других кланах мафии мужчины в подобных делах или клиенты, или подстилки. А тебя сестрица изнежила, ты — ее цветок, — он усмехнулся, прижался грудью к дрожащей от напряжения спине, томно и гулко шепча. — Сдайся, Чуя. Раздвинь ноги не ради приказа, не ради выгоды, а потому что ты хочешь сам, — тонкие пальцы обхватили горло, сжали, и рыжий конвульсивно сжался, от чего шатен резко выдохнул. — Разве постоянство — это многое? Не лучше ли спать с одним, быть свободным и всегда знать, кого встречать вечером? Разве ты сам не хотел бы...

      — Попасть к тебе? — с едва слышным фырком на выдохе закончил Чуя, что есть силы стискивая мышцы, заставляя Дазая пробиваться силой, увеличивая чувство удовольствия, которого он боялся не достичь и которое теперь секундами позже оросило постель под его животом. — Я еще помню, что ты любишь, Дазай. Любишь в постели, и...

      — И ты можешь все это, я знаю, — они свалились на матрац, на сбитую простынь, Осаму стащил опостылевшую ему самому повязку с лица рыжего, развернул к себе и обхватил пальцами нижнюю челюсть, целуя и кусая под недовольные стоны и даже тихий рык. Пальцы проворно освободили связанные руки, а Чуя с удовольствием наконец-то открыл глаза, чтобы мгновенно встретить взгляд Дазая. Сердце пропустило удар, и он не смог ничего с собой поделать — обхватив лицо ладонями, принялся вглядываться, всматриваться, искать самые худшие знаки.

      Тьма в глазах Дазая бурлила, как никогда и ни у кого, и Чуя снова ощущал на языке кислинку своего испуга, растерянность. Часть его смутно тянулась к этому, найдя в этом что-то привлекательное, но разум шептал: безумие. Не выжить, не укротить, не подчинить, не смягчить.

      Чуя опустил глаза и отвел ладони, судорожно сглотнув. Его учили укрощать любого. Телом, духом, манерами. Но никто не говорил, что конечная цель — обуздать Дазая. Сможет ли он выполнить тонко вложенный в те строчки приказ? Обслужить, как никогда и никого?

      Обслужить — даже если ценой своей жизни? Разума? Здоровья?

      Мори-сан был хитер — рыжий понимал это всегда, но сейчас осознал особенно ясно. Задание, от которого он не мог сбежать. Задание, ради которого он жил и учился пять лет.

      Послать бы к черту его, это задание, и мафию, и босса вслед за ним.

      Дазай поднялся на локте, вглядываясь в полное смятения лицо. Натянул улыбку на лицо, но не удержал — настоящая, горькая усмешка заняла свое законное место. Он принялся целовать острое плечо, продвигаясь вверх, тихонько любуясь партнером.

      — Осознал? Ты — якорь для меня в мафии. Это сделка. Обмен, чтобы больше не пришлось трястись за свою шкуру, за растрату кадров, за то, что я раньше срока сорвусь с крючка. Наконец, за то, что кто-то будет страдать и это привлечет внимание. Но я предлагаю тебе добровольный выбор, пока босс не подписал приказ. Всего ведь и нужно быть той флейтой, что будет петь для змеи — чтобы змея не кидалась, а танцевала, — Дазай целовал румянящиеся щеки. — Я так соскучился по тебе, Чуя. По твоим глазам. По твоим рукам, запаху. Разве этого мало, чтобы подсластить необходимость? Подумаешь — немного крыша съехала. Так я и раньше был... Другим, — Дазай улыбнулся, провел рукой по плечу, помассировал затылок. — Было бы лучше не знать до самого конца, с кем спишь, а денька через два отрубиться под транками и очнуться в темной комнате уже под моим телом? Мори-сан предлагал устроить — мне бессознательные ответы нравятся, тело честнее.

      Чуя едва слышно гортанно зарычал.

      — Когда же ты заткнешься, больной извращенец? И так весь настрой сбил, а теперь еще и после окончания добиваешь. Долбаный псих, — Накахара шипел, едва ли не скалил зубы, но неожиданный поцелуй, в котором снова разбились чьи-то губы, мокрый, липкий, металлический, его заткнул.

      Шарящие в еле освещенном ночником полумраке руки не давали покоя, лезли, искали место, цеплялись, ласкали, обхватывали, стискивали, кто-то стонал, и Чуя чуть позже понял, что это был он сам. Они с Дазаем кусались, и все прикосновения были с подтекстом — бархатисто-черным, элегантным, и несли лишь один смысл:

      — Подчинись, — шептал ему в ухо Дазай, уже вжав в постель, имея грубо, до боли, до ногтей, что полосовали спину и укусов на плече, на груди — поза была неудачная, Чуя задыхался и кусал его, инстинктивно двигался, стонал, и спинка кровати скрипела, потому что Осаму зажал рыжего между ней и собой.

      — Нет, нет, нет, ах! Иди... К черту, нет, — страстные выдохи несли тот же смысл, какой несли бы не менее развратно звучащие «да» — потому что Чуя был его, потому что тело рыжего было согласно, и они, бросив опыт прошедших лет, забыв о том, что Чуя был, быть может, более опытным в ласках, зажимались, как подростки, занимались любовью, как звери, наконец-то получая удовольствие. И дело было совсем не в таблетках.

      Очередная разрядка вынудила их снова упасть на постель, каждый на свою сторону, но так близко, что на ней смело могла поместиться еще одна пара.

      — Ты со своими ласками был очень неплох, я не удивлен, что тебя считают лучшим. Но меня как будто Снежная Королева оцеловывала сначала. Неужели такое незаинтересованное и подчеркнуто дистанцированное обращение всем приходится от тебя терпеть? — Дазай, весело блестя глазами, продлил им передышку перед новым актом. Мокрый, но довольный, он гладил влажное бедро Чуи и хихикал, когда тот шлепал его по рукам, не подпуская ни к чему более интимному, расположенному выше.

      — Я удовлетворял социопата и психа, нужно было соответствовать. Кстати, зачем такая атмосфера? Ловил кайф с того, что мешал работать? — Чуя курил впервые за много месяцев и не спешил прикрываться. Дазай тоже. Они рассматривали друг друга, придирчиво, и было странно видеть друг на друге темные татуировки в неожиданных местах. Ладно, змеи Дазая ничем новым не были, в целом, Чуя чего-то такого и ждал, но сам Осаму к дракону на чужой спине не был готов, только теперь разглядев его до конца.

      Пепельница была отодвинута после второй сигареты. Хватит. Дазай тянул его обратно в постель, намекающе положив руку Накахары себе на бедро и вдавив своей, медленно ведя ладонь к паху, где ждал его ласки набухший, но не вставший до конца член.

      — Это не образ, Чуя, скорее... Настроение, в котором я опасен. И я рад, что ты достаточно тонко его почувствовал, чтобы смолчать. Провокацию не все могут пережить, — Дазай покачал головой, медленно прикрыл глаза и запрокинул голову, когда любовник добрался до нужной зоны и сжал ладонь, изучая и оглаживая в полной мере, со всем вниманием. — Ладно, Кое была права. Если кто-то и сможет управиться со мной и в постели, и на работе, то это ты. Все-таки опыт... Опыт побеждает, — Дазай облизал пересохшие губы и рвано задышал. Чуе не надо было смотреть, чтобы знать, почему — его рука ритмично двигалась, пока сам он упивался ощущением своей власти над мужчиной.

      Рыжий прижался к нему, лаская горло зубами, губами и языком. Он кусал так, что Дазай вздрагивал и хватался за него, стискивал пальцы на спине. Чуя совсем не удивился, когда перед разрядкой он перехватил его руку и гортанно рыча отвел ее. А потом подтянул бедра рыжего, закинул на себя его ногу и вновь скользнул членом между ягодиц, вырывая из горла Чуи хриплые вскрики.

      Тесно, жарко, мокро, внутри тянуло до скулежа — сейчас Чуя был бы рад, будь на Дазае резинка или хотя бы смазка; внутри уже намекающе горело и саднило, этот раз был каким по счету, третьим или четвертым? Он сбился, чего раньше не бывало, и в тисках рук старался не сорвать голос, задыхаясь и извиваясь, впиваясь ногтями в сильные плечи, норовя избежать слишком ощутимого толчка, уводя бедра. Но Осаму давил на плечи и словно натягивал его на себя, и рваные вскрики его возбуждали. Чуя вытягивался натянутой стрункой и не уклонялся от мокрых поцелуев и засосов, которыми Дазай осыпал его горло, иной раз скребя кожу зубами.

      Разрядка была быстрой, Накахара тут же что было силы оттолкнул его и отполз на край постели, словно от ненасытного партнера это могло спасти. Осаму позволил, хотя голод именно по этому человеку никуда не делся. Будь у него шанс, он бы не выпускал рыжего из постели дня три с перерывами на еду, душ, где можно было замечательно ласкать его хотя бы пальцами, и сон — проснувшись первым, он бы с радостью будил свою спящую красавицу.

      Но сейчас Накахара вздумал немного почиститься — и Дазай с повышенным вниманием смотрел, как он проталкивал в себя пальцы, выпускал теплую сперму, тяжело и часто дыша, подавляя спазмы. До него дошло, что Накахара уже на грани, только тогда, когда тот принялся вводить смазку, оглаживая стенки так глубоко, как получалось достать. Осаму мигом подобрался и, покрыв пальцы смазкой, ввел их тоже, от чего лежащий на боку и раздвинувший для удобства ноги рыжий вздрогнул.

      Они оглаживали все внутри вместе, и, видимо, смесь с обезболивающим действительно помогала. Чуя постепенно расслабился и убрал пальцы, доверяя заботу о себе. Дазай покусывал ему загривок, но не забывался до тех пор, пока рыжий не задрожал и не перевернулся на живот, приподняв бедра. Даже не видя его пылающих сигнальными огнями ушей, мужчина видел, что тот возбужден.

      — Кажется, это одна из самых возбуждающих поз, которые я знаю, — заметил шатен. — Ты специально именно ее теперь принял?

      — Мне просто стало неудобно, — Чуя уткнулся лицом в подушку и незаметно вцепился в нее зубами. Прохладные пальцы, вымазанные гелем, приносили облегчение, и он не мог не реагировать остро на некоторые движения.

      Дазай, решив, что смазки достаточно, провел пальцем между ягодиц, снимая жжение и остужая кожу. Он даже дополнительно огладил промежность, где кожа была особенно нежной. Чуя издал булькающий звук и свел коленки. Нехитрый сигнал, что нечто внутри него нуждалось в продолжении ласки. Отказывать было... Неправильным. И пальцы приятно смяли гладкие яички — Чуя сдавленно простонал и вцепился в наволочку пальцами, сбито дыша.

      — И хочется, и колется, верно, Чуя? — Дазай навалился сверху, чуть сбоку, чтобы не придавить руку. — Нравится меня не видеть, или нравится, что я прикрываю тебе спину? — ответа на свой вопрос он не разобрал, да он и не был нужен.

      Чуя плыл от близости, от щекотного чувства защищенности и тут же одергивал сам себя: Дазай поставил себе целью сделать его своим, но чтобы решение напарник принял по доброй воле, а не после приказа босса. А еще Осаму просто обожал болтать в постели. И как все его женщины терпели...

      «Никак, — сам себе ответил он. — Иначе бы уже завел постоянную любовницу».

      Осаму сверлил взглядом рыжий затылок и пальцами плавно перебирался к более нежным частям тела, приминая венки и отодвигая крайнюю плоть. Гладкая головка уже была покрыта скользкой смазкой — было приятно понимать, что Чуя течет от одних его прикосновений.

      Когда теплые губы охватили краешек уха, рыжий вздрогнул. В последние несколько минут в его голове было пусто, и он, кажется, терся и толкался в чужую ладонь. Ласка была не невинной, чувственной, и хотелось то начать вбиваться в руку, то скандалить и требовать убрать пальцы, потому как спазмы от возбуждения проходились по нервам щекотными покалываниями; пульсация налившегося кровью члена тоже сильно отвлекала.

      — Еще разик в этой позе, Чуя? — мурлыкнул низким голосом шатен. — Обещаю не срываться в этот раз, если ты кончишь первым, — и раньше, чем Чуя успел съязвить, мужчина добавил: — Я тебя просто оттрахаю так, что ты и второй раз кончить успеешь.

      — Не слишком ли... нх... ты самонадеян, Дазай? — рыжий повернул к нему голову, встречая самый лучезарный взгляд и улыбку своей — темной, знающей и чуть разъяренной.

      — Нет. Стони громче, Чуя, и постарайся держать бедра — отвлекаться и терять позицию не хочется, — он раздражающе звонко поцеловал рыжего в щеку и в последний раз сжал под головкой его член, так и не дав кончить.

      — В этот раз натяни резинку, — попросил Накахара, устраиваясь на постели более устойчиво. — Надеюсь, колени выдержат...

      — Здесь есть распорки, можем использовать их, — мигом влез шатен, шелестя оберткой презерватива за его спиной.

      — Обойдусь! — тут же вспылил Чуя.

      — Как скажешь, — Дазай усмехнулся и, подобравшись ближе, положил ладони на дрогнувшие ягодицы, сжал, развел. Чуя кусал губы, не особо восторгаясь проводимым осмотром.

      Дазай вжался, потерся, согревая силиконовую смазку и, чуть помедлив, плавно скользнул внутрь, чувствуя мгновенно сжавшиеся вокруг стенки. Чуя словно не мог быть растянут достаточно, чтобы двигаться было совсем легко — и еще пару недель подобное состояние обещало сохраниться. Осаму скрестил пальцы, чтобы в эти пару недель его не посылали к черту и не били в живот при малейших знаках внимания, и, убедившись, что Чуя не задыхается от боли и даже аккуратно подставляется — начал двигаться.

      Жар быстро охватил обоих. Не было гонки, не было спешки, ритмичные движения набирали скорость и силу, были достаточно ровными, без цели побыстрее кончить или заставить кончить партнера. Это была ласка для двоих — совсем непривычная для обоих, но почему-то еще более интимная, чем все, что они делали до этого.

      Они раскраснелись, Чую несколько раз прошивала дрожь, Дазай тоже кусал губы и не сдерживал глухих мычащих стонов. Потом слегка сменил угол, предпочитая поставить руки по обе стороны от тела сжимающегося под ним парня, прижаться щекой к рыжей макушке, чувствуя, как горячее дыхание цепляет пальцы, и дрожит маленькое тело.

      Спина и грудь были мокрыми от пота, яйца глухо похлопывали о поджавшиеся ягодицы. Чуя, прикрыв глаза, весь погрузился в ощущения, в жар прижимающегося тела, в запах чужой кожи и ощущение веса на себе. И было странно приятно чувствовать все это. Он радовался возвращению Дазая только теперь, когда тот был с ним, и что-то далекое, еще из подросткового возраста, наполнило душу.

      Он вспоминал чувство зависти, что Дазай его перерос, вспоминал, как тайком разглядывал более удачно формирующееся тело, длинные ноги. Он кипятился, что тот в общих душевых может сам снять высоко закрепленную насадку и без труда достает ключи со шкафчика.

      Вечерами Чуя думал, что хотел бы иметь возможность быть таким — высоким, красивым, привлекательным для девушек. Уметь шутить и флиртовать, спорить со старшими наравне. Он был тем, чем был — неказистым и рыжим, угловатым, с трудом набирающим мышечную массу, все больше гибким, но при широких плечах.

      Чуя завидовал и мечтал поменяться телами с кем-нибудь повыше, посимпатичнее, с другой, более покорной способностью. Но оставался тем, кем был, работал год за годом, психовал, бесился, что Дазай его дразнит. А ночами просыпался в поту и со стояком, потому что тело нуждалось в большем и требовало именно этого человека. Признаваться в подобных желаниях было трудно даже самому себе, Чуя отрицал, наверное, до сегодняшнего дня.

      Но теперь вдруг с готовностью распалился и принял именно этого человека, ощущая злость на себя и на него из-за своей зависимости, на себя и на него из-за своей тихой подлой зависти, на себя и на него из-за радости, что в конечном итоге...

      В конечном итоге весь такой восхитительный и ненавистный Дазай был помешан на нем. Может быть, это было самообманом, но он был сладок, и Накахара совсем не жалел. Он знал, что его используют, знал, чем это все кончится, и уже заранее был готов переломать партнеру каждую кость.

      Но тайком от себя он скучал по этому раздражающему мужчине. По его интонациям и глупостям, по его близости, по его присутствию. И если он уйдет еще раз — Чуя с ума сойдет, ведь теперь скучать по нему будет все его тело.

      Однако верность, постоянство и Дазай даже в самых смелых мечтах не могли стоять в одном ряду. Чуя с тихим всхлипом кончил почти одновременно с жадно вжавшимся в него шатеном и успел подумать, что совсем не удивится, если тот отоспится и сбежит еще в какое-нибудь агентство или объединение эсперов.

      Дазай завалил их на бок, громко зевнул, за последний акт утомившись больше, чем за все остальные, и подтянул к себе Чую. Тот прижался до безобразного крепко, перед этим напомнив снять использованный презерватив.

      На часах было время рассвета, рыжий чертил чертиков на сильной груди, пока шатен молча прижимался к его макушке щекой. Наконец усталость немного разбавилась желанием высказать и остальное наболевшее.

      — Знаешь, это странно, но с тобой я себя чувствую... Другим. Более спокойным. Более разумным. Не тону больше в собственном мраке и двуличности. Словно близость меня исцеляет, — Осаму прислушался к себе и удовлетворенно кивнул. — Да, определенно. Исцеляет. Я мыслю адекватнее, чем в любое время последних пяти лет.

      — И? Намекаешь, что ты из ублюдка за одну ночь превратился в святого? Прикройте крыльями стояк, ваше святейшество, — Чуя пошевелился, убирая из-под себя затекшую руку. — Лестью ты меня не убедишь, что мне следует... Достаться тебе? Секс был лучшим, который я получал за все пять лет, но это не значит, что я... Что я простил тебе все, что ты наговорил. И сделал. И глотать лезвия снова я не хочу. Ты не настолько постоянен, чтобы я мог считать, что все серьезно.

      — И не надо, — Дазай вздохнул. — Через несколько дней тебя в любом случае попросят вести допрос тигра. Больше просто некому, и... Мы с ним спали, Чуя. Весь последний год.

      — Он влюблен в тебя? — утомленно выдохнул Чуя, слыша в своей голове это раздраженно-капризное «ну началось!».

      — Думаю, что да. Я был у него первым — скорее всего, да, — Дазай сморщился, почувствовав тычок. — Просто он непременно вел бы себя так, что ты бы понял. А я не хочу... Не хочу выбирать между вами. И мне никакой совести не хватит посмотреть ему в глаза. У него есть право меня возненавидеть после того, что я сделал. И у тебя тоже. Пожалуйста, Чуя...

      — Защитить его? — легко догадался рыжий. — А не боишься, что я просто убью твоего любовника? — мстительно прошипел рыжий.

      — Я рассчитываю на твое здравомыслие, — Дазай пожал плечами. — И на то, что ты не будешь мстить нам обоим.

      — Ты лежишь со мной в постели и просишь пощадить мальчишку, которого трахал год минимум, — снова озвучил факты эспер. — Самонадеянно и глупо, особенно после всего, — Дазай согласно промолчал. — Тебя ведь все равно будет к нему тянуть, — спустя несколько минут подал голос Чуя. — Даже если они с Акутагавой не будут спать, это все равно... Не очень честно по отношению к нему — трахаться и возвращаться в мою постель, вырвав меня из дома Кое ради этого.

      — А по отношению к тебе? — Дазай улыбался, уже понимая, что Чуя сдается. Замечательный Чуя, незаконно заботливый и понимающий.

      — Я хотя бы одного с тобой возраста, и ты не первый в моей постели. Значит, мы квиты и равны в этом вопросе, — Накахара снова ударил его в живот, заткнув возражения. — Ты такой мудак, Дазай Осаму, и самое мерзкое, что это не меняет моего к тебе отношения и того, что я тебя хочу. Я попробую облагородить мальчика, но если ты затащишь нас в одну постель — я тебе пасть порву.

      — Пока ты не озвучил, я об этом даже не думал, — шатен засмеялся и поцеловал его в висок, погладил спину. — Но больше, чем тебя, я боюсь только реакции Акутагавы на подобное... Объединение.

      — А что с Акутагавой? — не удержавшись, Чуя добавил несколько крепких выражений. Только Акутагавы в их многоугольнике не хватало.

      — Он целовался с Атсуши после заданий, — пробубнил мужчина. — Когда я его на этом поймал, Атсуши уже несколько раз возвращался и боялся мне в глаза посмотреть. Но ему, кажется, нравилось. И Акутагаве тоже.

      — Это ты научил Рюноске целоваться? — догадался Чуя. — Что, настолько идентично, что мальчик волю к сопротивлению терял?

      — Перед своим уходом я будто с отражением зажимался. Скулящим и пассивным отражением, но с большими запасами активности и желания пробовать, — Дазай звучал совсем несчастно, и рыжий не сдержал гадкого ржача.

      — Ты перелапал всех тех, кто мог быть с тобой в паре, с двумя трахался, с одним рукоблудил. Но в итоге хотел, чтобы вечером в постели ждал тебя я, при свечах и в чулках, — вслух и с интонацией повторил Чуя. Дазай снова заерзал, понимая, что хотел примерно дохрена. — Я имею полное право отрезать тебе яйца и отходить той самой плеткой, — Чуя вытянулся, поднял взгляд, лучась самодовольством. — Молись, чтобы парень понял, какая ты шлюха, — он погладил Осаму по щеке. — И не впал в истерику. Потому что на его месте я закатил бы тебе скандал.

      — Я определенно буду в долгу у тебя, Чуя, — проникновенно и серьезно откликнулся шатен.

      — Будешь. И отрабатывать будешь. Годами, — Чуя приподнялся на локте. — Я бы еще мог принять то, что при встрече придется целовать двоих, но Акутагава требует внимания и ласки, тигр явно испытывает к нему что-то, что мало похоже на жалость и потому не столь мерзко. И ты не сможешь третировать его при нас всех, — рыжий внимательно смотрел в глаза любовника. — Это будут самые серьезные и тяжелые отношения для всех, если ты посмеешь увиваться за кем-то еще — это Накаджима будет плакать, а я тебе голову оторву. Он вполне сойдет за ребенка. А ты помнишь — я люблю детей.

      — Знаешь, я уже жалею, что попросил тебя объяснить ситуацию парню, которого сам я приготовился ненавидеть, потому что не в состоянии удержать сразу и его, и тебя. Но ты явно решил поставить меня на колени и заставить ублажать лет десять без перерыва — к идее попробовать отношения на всех я даже в кошмарном сне прийти не мог, — Дазай хмурился и явно ощущал себя не в своей тарелке.

      — Это ты просишь перевернуть все мои идеалы и быть милостивым по отношению к мальчику. Я решил, что уж лучше кровать на четверых, чем твои тоскливые взгляды, полные сожалений, — Чуя передернул плечами. — Я не знаю, как относиться к тому, что твой любовник должен стать и моим любовником, и все еще должны любить друг друга, и плюс Акутагава, который был и с тобой, и с этим Атсуши. Но я знаю, что старшей злобной женой буду я, и я стану еще более злой бывшей, если ничего не выйдет, — Чуя царапнул кожу на выпирающих ребрах суицидника. — А теперь давай спать, иначе я побью тебя не утром, а уже сейчас, пока шевелиться могу.

      Шатен покорно натянул повыше одеяло и устроил их обоих на кровати. Рука Чуи оказалась у него за спиной, собственная — поперек чужой спины и на кровати. Непривычно, но это сгладится потом. А сейчас не хватало заспанного лица напротив своего, мило прижатых к телу кулачков и мурчания при сладких снах.

      Акутагава, если Дазай все верно помнил, не признавался в любви спать в качестве маленькой ложки. Но с Атсуши он точно будет большой ложкой — спать крайним самому тигру никто просто не даст.

      Распределив на будущее порядок их укладывания и мысленно еще раз промотав весь разговор, Дазай захотел переспросить, точно ли Чуя сказал, что в постели их будет четверо. Чувство вины перед всеми его любовниками подгрызало печень и подсказывало, что он еще нескоро сможет спокойно сидеть с ними вместе.

      — Ты слишком громко думаешь, — раздраженно зашипел Чуя. — Спи, пока я не стал доказывать, что раньше был только активом!

      Чуя определенно думал о том же, но говорить больше не хотел. Дазай виновато поцеловал его в висок снова.

      В ближайшие несколько месяцев они и вправду будут играть в натуральные игры на выживание — главе дома Озаки перспектива потерять лучшую куртизанку уже сейчас не нравилась. А потерять ее ради сомнительных отношений, в которых виноват Дазай...

      Оставалось лишь надеяться, что Мори-сан проявит инициативу и отвлечет опасную женщину от их группки. Даже если Осаму и отрицал правду —

он все равно хотел жить.