Заставит луну померкнуть, а цветы увянуть

— С ветром восточным пришли же мне свой аромат, цветущая слива!

Юнь Цзинь в узорчатом платье, как феникс среди цветов; словно гряда черных туч, восхитительна ее прическа. Губы её алее вишни, белее снега загримированное лицо, легче иволги порхают нежные руки: прекрасная актриса то грозит боевым копьем, то развернет горделивый стяг, то протянет цветок на ладони. Запоет старинный напев — зазвучит он свободно, легко. Начнёт танцевать — месяц над чайным домиком спустится ниже. Меняя голоса и ритм, она ведет зрителей по незамысловатому сюжету; ведомые ее игре, они то засмеются, то заплачут; то замолчат в светлой печали, то разозлятся небесной несправедливости.

— Пусть хозяйка твоя далеко, о весне ты не думай забыть!

И хотя ее голос то взлетает к небесам, то падает к громкому шепоту, сердце госпожи Юн бьется ровно, спокойно. И хотя ее взгляд по сценической необходимости обращен к небесам, все равно она ясно видит чудо, которое ожидала сотворить: как десятки лиц на краткое время теряют предписанное приличиями выражение, как проясняются от груза повседневных дел глаза. Сейчас, в эти акварельные сумерки Юнь Цзинь владеет сердцами зрителей, держит их на изящной, совсем не нежной ладони. Будь перед ней хоть правительница, хоть адепт, хоть божество — все они подчинятся ее искусству.

От одной мысли так трепещет сердце!

Но чудесные сумерки сменятся ночью, сменятся рассветом, и повседневные хлопоты опять навалятся во всей серости: и дела труппы ждут решения, и репетиции требуют внимания, и досужие разговоры так и норовят занять драгоценное время.

А досадные мелочи! То бюджет не сходится у труппы, подчиненные приходят разбираться, часы потеряны на поиск пустяковой расписки и расшитого кошелька; то надоедливые критики специально рассядутся в чайном домике дедули Фанъэра обсуждать ее представление — и слог-де не такой цветистый, как в ранних работах, и грим-то не такой впечатляющий, как у старой оперы, и фактическая ошибка в третьей строчке первого акта второй сцены по поводу архонтки соли: не мог ее уничтожить ее же народ… Такие наветы положено пропускать мимо ушей, но у какого творца это выйдет с легкостью?

И в довершение фехтовальщик на репетицию не придет — недостаточно зажило растяжение с прошлого выступления…

Столько подготовки нужно для чудесного выступления, и столько препятствий!

— А хочешь, я буду репетировать с тобой? — предлагает Синь Янь, даже не услышав завуалированную жалобу: уже по одному сдержанному вздоху она понимает, что на душе подруги тягостно и неспокойно. — Я не так изящна с одноручным мечом, зато подумай — ведь и чудовище, которого я буду изображать, не обязано быть изящным!

Лицо Синь Янь вне сцены всегда хмурое, устрашающее, но в голосе приязненный смех, и Юнь Цзинь кажется, будто из ее обремененного сердца любящей рукой вынимают занозу.

— Ты изящней многих и с двуручным мечом, — шутливо кланяется ей Юнь Цзинь, ее голос нежен и учтив, и ей приятно видеть, как незаметно расцветает подруга от нечаянной похвалы. — Однажды я впишу твой самобытный и размашистый стиль в свое выступление… жаль только, сцена чайного домика будет для тебя слишком мала… дедуля Фанъэр так скупится на ремонт, я уже не уверена, что эта сцена может выдержать двух человек! А твой меч весит как еще один…

Они все равно пробуют репетировать вместе, но что это за репетиция! Один смех, и шуточки, и случайные касания, и притворные обиды — ах, какой коварной ты можешь быть, отвлекла меня своей красотой и целишь копьем в сердце! А посмотри, что я могу!

Копье с мечом скрестилось, слышится то треск, то лязг. Развевается расписной пояс, пляшут в воздухе кисточки на рукавах. Синь Янь сильна и прямолинейна, затупленный сценический меч ей слишком легок — она описывает им полумесяцы, бросается в атаку, надеясь загнать противницу в угол. Юнь Цзинь видит ее движения насквозь — размашистые, резкие — но все равно не успевает перейти из обороны в атаку, не может парировать эту силу, способную спорить с небом. Легкое копье госпожи Юн выцеливает слабые места, ее шаги и фигуры безупречны, ее выносливость непревзойденна… и все равно Синь Янь не оставляет ей и шанса на атаку!

Наконец, сцепились лезвиями, спутались рукавами и подолами, повалились на жесткий пол — лица без румянца горячи, дыхание коротко и жарко, во рту сухо и в горле царапает… Юнь Цзинь чувствует биение своего сердца в горле, а там, где ее тело касается тела Синь Янь — щекотно, и горячо, и радостно.

— Ты великолепна в бою и в музыке, — признаёт она, и коротко прижимается своими губами к смуглым обветренным губам, и с готовностью принимает объятия в ответ.

Потом они пьют чай и едят холодную лапшу, и даже так на губах будоражащее чувство от недавнего соприкосновения. Юнь Цзинь с восторгом рассказывает, как находила песню для недавнего выступления, и втайне надеется, что Синь Янь тоже создаст что-то свое.

— Это была счастливая случайность, — рассказывает, отставив чашку, жестикулирует изящно, как привыкла за много лет труда, но бурно, заразившись от энергичной подруги. — Останавливалась во дворе Ваншу и случайно увидела, как простой рыбак без Глаза Бога избавился от целой толпы монстров! Конечно, я не могла сдержать любопытство и вышла узнать историю… откуда он, где учился, чем зарабатывает на жизнь… этот рыбак, конечно, не хотел мне ничего объяснять — ах, как тяжело собирать материал у таких людей! Я ушла без вдохновения, с чувством неловкости, но не бросила наблюдать за ним! И что ты думаешь?

— Это случаем не рыбак Цзян Сюэ? О нем довольно много слухов…

— Так вот, я видела, как к нему выходил повар, и они сидели, распивая вино, наблюдая за луной… даже не разговаривали. Я смутилась и захотела отвести глаза, ведь это неловко… но он начал петь хорошо поставленным голосом про сливу за тысячи ли от дома.

И дальше, и дальше, как она опросила всех из труппы про «сливу за тысячи ли», и как искала в песенниках и библиотеках, и нашла легенду: жила-была талантливая ученая, и со временем стала видным человеком при правителе, однако из-за гнусных наветов ее отправили в ссылку на далекий остров, где женщина умерла от тоски по родине.

Уезжая, она сложила прощальные строки сливовому дереву у дома. Дерево прямолинейно восприняло песню и за одну ночь перелетело из столичного города на далёкий остров.

— Но это не помешало героине умереть от тоски… как неблагодарно! — заметила Синь Янь.

Тень пробегает по ее лицу, и неподготовленный собеседник испугался бы ее хищного взгляда… но Юнь Цзинь знает, что это первый признак вдохновения. Синь Янь преследует новые идеи с азартом охотницы и безжалостностью военного генерала, в ее разуме не появляется сомнений и сентиментальностей.

Они прощаются, и желтые фонари расцвечивают сумерки Ли Юэ. Юнь Цзинь идёт в одиночестве с легкой головой и радостным сердцем, как будто еще слышит эхо любимого голоса, и мелькает мысль: зачем ей владеть множеством сердец, когда достаточно одного, самого важного?

А на следующий день впечатления меркнут, и снова просыпается ненасытная жажда: безукоризненно сиять на сцене, мягко вести чувства незнакомцев по одной ей ведомой тропе, одним лишь словом внушать страх, одним лишь жестом захватывать дыхание. Такой мечте не жалко отдать часы, дни подготовки, а вчерашнее видение — не более чем краткий отдых, передышка перед новым свершением.