Доверься мне снова

Они пили кофе по утрам и разговаривали о всякой чепухе, а потом шли на море, пока солнце не поднималось слишком высоко и не выгоняло их обратно на виллу под хлопающие от ветра белые пологи. Подолгу лежали рядом, ничего особенно не делая, просто разглядывая друг друга и сплетая пальцы рук. Есения проводила вечера за компьютером, колдуя над старыми разработками, Ольга пробовала читать книги – теперь на испанском, потому что только такие можно было достать в бумаге. Все было как раньше. Все вернулось на круги своя…

Но ночью они все еще спали в разных комнатах. А днем не позволяли себе сближаться слишком. Остались прикосновения рук и невесомые поцелуи, но страсть оказалась под запретом.

В последний раз, когда Ольга попыталась скользнуть ладонью от плеча к мочке уха, притянуть Есению к себе – та отшатнулась как от удара. Ольге показалось, что будь у Сени под рукой нож, она схватилась бы за него, но за неимением оружия, Есения просто замахнулась открытой ладонью. Ольга не могла не среагировать – многолетняя выучка и нынешняя настороженность дали о себе знать. Запястье Есении оказалось в плотном захвате, и только вскрик боли остановил Ольгу от того, чтобы закончить прием и уронить возлюбленную лицом в пол. Они замерли, смотря друг на друга напугано и дико. В этот момент они обе поняли, что… ранят друг друга неизбежно, если только продолжат. 

Они попытались забыть, замолчать. Положиться на время и смену обстановки, но страх только становился сильнее, а дистанция – привычнее. Ольге мучительно хотелось прикоснуться к Есении, показать, что она вовсе не обижается, что она и вправду готова забыть все… но это оказалось попросту невозможно. 

Есения не могла справиться с собой и вырывалась из объятий, отскакивала как от электрического разряда от случайных прикосновений. Конечно, это все тюрьма. Есения рассказывала только о том разе, когда отбилась. Но нужно быть идиоткой, чтобы поверить, что они отстали. Ольга прекрасно знала таких мужиков – самоуверенных, опьяневших от власти. Таких не остановит никакой отпор – разве что пуля в голову. Сопротивление только добавляет азарта, ожесточает и подстегивает, а Сеня… не умела сдаваться. 

И то, что она так чувствительно реагировала именно на прикосновения к шее, говорило о многом. Не только о том, что именно в шею кололи тяжелый транквилизатор, погружающий в изматывающее оцепенение, но так же – Ольга была почти уверена в этом – что ее держали за горло, чтобы она не могла кусаться и, возможно, душили.

Ольга злилась – на то, что кто-то так просто взял и сломал самое дорогое, что у нее было, и на себя за то, что не умела быть мягче. Она не видела никакого выхода из сложившейся ситуации, но как бы ни рисковала задеть собственные едва зажившие раны… негласно установленные рамки и подчеркнутая осторожность в движениях делали в сотню раз больнее. Ольга готова была отдать все, что угодно, только бы вернуть ту легкость, непринужденность, что были у них. Вернуть ей радость близости.

Но как это сделать, если сама сжимаешься в холодный клубок из страха и боли, едва что-то идет не по плану? Как подать пример, если сама, кажется, разучилась быть открытой и доступной, а тело забыло, как можно довериться ей?

Есения молчала, будто ничего не происходило. Возможно, она чувствовала вину за все произошедшее и не хотела углублять без того болезненные раны, а может… и скорее всего – просто не хотела признавать того, что с ними что-то не так. 

Но Ольга не готова была смириться. Она прошла через огонь горячих точек и питерский холод, побывала на грани жизни и смерти не ради того, чтобы все закончилось так только потому, что они не попробовали с этим побороться. И в очередной раз, когда Есения путанно объяснялась, что у нее пока нет настроения заниматься этим, Ольга выпалила: 

- Просто свяжи меня.

- Что?..

- Если тебе не приятны прикосновения, если ты боишься… свяжи меня. Я ничего не смогу сделать. 

«…в том числе и сопротивляться тебе», – подумала Ольга, но, конечно, не договорила. Она много думала об этом и пришла к выводу, что она готова. Тело, конечно, не поддастся легко. Оно слишком тесно связало этот образ со стремительной агонией и долгим восстановлением. Пять пулевых – слишком много, чтобы так просто стереть их из памяти. И сердце из-за одного лишь ее осознанного желания не перестанет заходиться каждый раз, когда Ольга чувствует, что теряет контроль. Но тело движимо лишь инстинктом и страхом, оно не способно различить где морок, а где реальная опасность. Важно только то, что Ольга решила сама, а она решила, что любит Есению и не может не быть с ней.

Есения отвела взгляд, поежилась, будто от внезапного порыва ветра:

- Мне не кажется, что это удачная идея.

- Мы просто попробуем. Всегда ведь можно остановиться или придумать что-то еще…

Ольга не сомневалась, что в конечном итоге Есения согласится. Было видно, как она страдала. Не от отсутствия секса – с этим у нее никогда не было проблем, которые не решались бы парой девайсов – а от самой дистанции, от последствий всех предыдущих решений, которые тянули на дно с такой силой, что казалось, просто невозможно выплыть. Столько недосказанности и недоверия успело осесть между ними, что прошлые отношения казались почти невозможными, но в сущности, что у них было кроме этого? Отказаться друг от друга теперь равносильно смерти. Для Ольги уж точно.

Теперь она стояла перед зеркалом. И почему сомнения по поводу своей привлекательности посещали ее именно в такие моменты? Именно когда она сильнее всего нуждалась в уверенности, едкий голос внутри подмечал, что ее черты лица слишком грубы, кожа слишком темна, фигура угловата. Но с этим уже ничего не сделать, оставалось только надеяться, что Есения смотрит на нее иначе. 

Ольга зачесала короткие влажные волосы назад, чтобы не мешали: сушить голову при такой жаре не имело никакого смысла. Еще раз критически осмотрела себя. Вообще-то она никогда не понимала, зачем нужна та одежда, что существует только для того, чтобы быть снятой. В конце концов, что может быть красивее тела любимого человека без всего, что мешает смотреть, касаться, ласкать? Но сегодня им обеим требовалась отсрочка – пусть небольшая, лишь в несколько секунд, чтобы стянуть кружево, легко скользящее по бедру или расстегнуть застежку бюстгальтера. Все, что угодно, все, что могло сделать неизбежные паузы менее неловкими.

К тому же Есения всегда любила некоторую театральность, а что может быть более театральным, чем костюмы, подобранные под действие? Ольга никогда не была прочь подыгрывать, если от нее не требовалось многого.

Впрочем, кое-что Ольга снимать не планировала. Выдохнув, она, насколько смогла, сильно затянула шнуровку корсета, подчеркнувшего изгиб талии, не настолько крутой, как хотелось бы, но теперь куда более заметный. Черная глухая ткань надежно закрыла грудь и живот. Сегодня она станет броней для них обеих – для Ольги, еще не готовой обнажиться – и для Есении, едва ли желающей вспоминать о том дне, натыкаясь взглядом на шрамы. Хотя и корсет не мог скрыть все – одна из отметин ярко белела прямо под ключицей. Но с этим уже ничего не поделать – не будет же она надевать водолазку поверх. По правде, она бы хотела, но разве это не означало бы признать полное поражение перед самой собой? Наверное, поэтому она шла на все эти ухищрения сегодня: чулки и пояс служили все той же цели – закрыть как можно больше кожи, оказаться почти одетой, при этом играя «по правилам».

Чуть выше ключиц прямо на шее белела полоска еще одного шрама-напоминания: о днях, проведенных в реанимации, на искусственной вентиляции легких. Он был уже почти не заметен, но с этим «почти» было тяжело смириться. Ольга примерила к нему бархатную черную ленту, но тут же отбросила. Слишком сильно эта черная полоска ткани, пересекающая шею, напомнила ей… о Юлии. 

Раньше Ольга думала о ней с неприязнью, теперь - со странной тоской. Как будто бы эта женщина обладала чем-то неуловимо важным, что не смогла отнять у нее даже смерть. Ольга видела фото, слитые в сеть во все каналы с шок-контентом, на которых Пчелкина лежала в луже собственной крови, такой же алой как ее волосы, как чуть смазанная помада на губах… и даже в этот момент она была неуловимо красива. От нее невозможно было отвести взгляд.

Ольга попыталась отогнать от себя эту мысль. Наверное, она совершенно больна, если может думать почти в эротическом смысле о трагически и страшно умершей. При том, что пусть косвенно, сама виновата в этом…

При том, что в соседней комнате прямо сейчас ее ждет любимая. Живая. Единственная. И ни разу не подавшая даже повода усомниться в том, что ей никто, кроме Ольги, не нужен.

Напомнив себе об этом, Ольга нашла в себе силы ступить в полумрак спальни. Есения задумчиво заглядывала в ночь за стеклами панорамных окон, и яркий свет луны, падавший в просвет между плотных штор, высвечивал зеленоватые вены под ее, ставшей почти призрачно-прозрачной, кожей. 

Она тоже боялась – и потому ушла к окну, подальше от кровати, от желтоватого круга света, мягко разливающегося от ночника.

Повисла неловкая пауза. Далекий мерно рокочущий шум прибоя сглаживал возмутительно громкий и сбивчивый стук сердца. Ольга понимала, что они стоят так слишком долго, что вся их решимость тает в воздухе, но и сдвинуться с места не могла. На службе старшие любили повторять: «если не можешь бежать – придется бежать, стиснув зубы». Ольга и после часто пользовалась этой простой армейской истиной. Она была готова если не бежать, то идти сквозь все, непонятно откуда взявшееся сопротивление, только бы сократить расстояние между ними. Что там – она прошла бы его даже по битому стеклу и раскаленному камню.

Короткими ногтями почти невозможно впиться в собственные ладони до боли, но Ольге это удалось, когда она сжала кулаки до побелевших костяшек, в попытке заставить себя сделать несколько порывистых шагов в сторону Сени… Та слабо улыбнулась и двинулась навстречу. Почти неслышно – мягкий ковер скрадывал шаги – она приблизилась вплотную, скользнула вслед за собственным взглядом кончиками пальцев по корсету снизу вверх, посмотрела Ольге прямо в глаза.

- Ты просто… невероятная, – прошептала она с неподдельным восторгом, как будто это Ольга выглядела сейчас как самый желанный сон наяву, дамасская роза в июльских сумерках, мираж океана в пустыне. Ольга чувствовала, что не смогла бы, даже если бы попыталась, выразить и десятой части тех чувств, что бурей поднимались в груди при виде того, как лиловый шелк короткого пеньюара нежно спускается по вздымающейся в такт дыханию груди, ниспадает шуршащими лепестками вокруг стройных, молочно-белых бедер.

Ольга с силой сцепила руки за спиной. Мучительно хотелось коснуться ее, чтобы ощутить тепло ее кожи, убедиться, что перед ней действительно не видение. Нельзя. Они договаривались об этом.

Но Есения как будто поняла ее намерение или может, заметила, с какой жадностью Ольга пожирает ее взглядом, и качнулась навстречу, легко коснувшись мягкими губами линии подбородка, положив обе руки на талию... увы, но сквозь плотную ткань это прикосновение почти не чувствовалось.

- Нам... Тебе нужно стоп-слово. Какое-то, чтобы я немедленно прекратила и освободила тебя, если что... Какое-то редкоупотребимое.

Ольга замерла от удивления. С каких пор им вообще требуются такие условия? Будто простого "прекрати" было бы недостаточно, будто они хоть когда-нибудь в действительности не слушали друг друга или просили о том, что выполнять не нужно. И от этого удивления все слова разом испарились из головы. К тому же что-то редкое будет неизбежно звучать глупо, нелепо. Да и черт с ним, это просто шутка, формальность вдвойне, потому что Ольга вовсе не собиралась останавливаться или останавливать Есению. Без того этот вечер напоминал спринт по тонкому льду.

- Канделябр, – прошептала она и хихикнула. Какого черта, собственно? Не она одна должна почувствовать, себя неловко, осознавая, какая это чушь. Но Есения только серьезно кивнула и указала на кровать. 

Ольга легла на спину, заведя руки за голову и взявшись за прутья изголовья кровати. Мягкий матрас немного просел под ее весом, простынь смялась. Есения села сверху, и потянула за край пояса, который легко развязался, а после наклонилась вперед. Шелк оставляет меньше следов на коже, если, конечно, не пытаться вырваться из пут. Несколько оборотов ткани плотно затянулись вокруг запястья, возможно, слишком плотно, но Ольга не стала ничего говорить. Если Есения хочет быть уверенной в том, что Ольга действительно обездвижена – так тому и быть. Еще одна лента, приготовленная заранее, скользнула по другой руке, фиксируя ее у изголовья.

Ольга вздохнула с облегчением: теперь она может не контролировать хотя бы это, может не помнить о руках, о том, чего делать нельзя – потому что больше ничего и не может сделать. А главное – Есения тоже выдохнула, когда второй крепкий узел затянулся. Теперь они могли не отвлекаться, напряженно отслеживая каждое движение, и больше не заражали друг друга тревогой, возрастающей многократно от того, что каждая чувствовала страх в другой.

Есения хитро прищурилась, прикусила нижнюю губу. Она часто так делала еще в детстве – эта милая привычка часто стоила ей незаживающих ранок и трескающейся обветренной кожи. Ольга много раз после проводила языком по шраму, состоящему из нескольких коротких линий – отпечатков зубов. Ее собственные губы припухли, налившись кровью в ожидании хотя бы мимолетной ласки, но Есения не спешила наклоняться к ней. Театральным жестом она стянула с себя лиловый пеньюар, скрывающий еще один слой наряда – на этот раз кружевного и яркого, как оперение райской птицы. Она взъерошила свои волосы и после заскользила ладонями по собственному телу. Она была намерена устроить выступление для единственной и благодарной зрительницы, насладиться сполна восхищением и желанием в ее глазах. Ольга подалась вперед непроизвольно, но связанные руки и вес Есении не давали сдвинуться с места. Кровь словно густела с каждой минутой, заполняя всей своей тяжестью низ живота, и неохотно бежала обратно к сердцу. Воздуха не хватало. Ольга пыталась дышать глубже, но жесткие косточки корсета впивались в кожу и не поддавались давлению ребер.

Есения то склонялась над ней так низко, что Ольга чувствовала горячее дыхание на своей шее, то отдалялась вновь, двигаясь медленно и плавно, изгибаясь от прикосновения собственных пальцев. Наконец, она отстегнула одну из подтяжек, приспустила черный чулок, оставив обнаженным бедро. Ольга сразу поняла зачем, и согнула ногу в колене, чтобы любимой было удобнее скользить по нему, оставляя влажный прохладный след смазки на коже.

Захваченная видом Ольга дышала в такт ее движению, забыв о покалывании в кончиках пальцев. Из-за связанных рук, она не могла коснуться не только Есении, но и себя, тесное белье и скрещенные ноги едва ли облегчали затянувшуюся пытку, а Ольга все не решалась просить, чувствуя, как напряжение нарастает. 

Но Есения прекрасно понимала, что делает, а потому, почувствовав, что возбуждение партнерки уже достигло невозможного предела, все же сжалилась над ней. Наверное, какая-то ее часть хотела бы заставить Ольгу умолять, или хотя бы подать голос, но требовать от нее большего, чем то, на что та уже пошла было бы слишком эгоистично. А потому она помогла Ольге высвободиться из плена уже насквозь мокрого кружева и устроилась между ее ног.

Воздух, кажется, дрожал от нетерпения, и Есения поддалась соблазну поддразнить Ольгу еще сильнее. Достав свой розовый вибратор, заранее спрятанный под одеялом, она провела по нему языком от основания до конца, а после медленно обхватила ртом и медленно протолкнула вглубь почти на всю длину. Удостоившись сдавленного смешка, Есения улыбнулась и включила его, погрузив в плоть, раскрывшуюся навстречу.

Ольга заерзала, не в силах больше сдерживаться. Она помнила, что на связанных руках неизбежно останутся синяки, если она не перестанет тянуть их и дергать, но невозможно было заставить себя расслабиться тогда, когда все тело скручивает в дугу. Она чувствовала поцелуи на внутренней стороне бедра и прикосновение пальцев, давно выучивших все самые чувствительные места. 

Ольга пыталась дышать глубоко и размеренно, но волны удовольствия, накатывавшие одна за другой, сбивали с темпа. До этого безукоризненно собранное тело наполнилось несогласованной мелкой дрожью, которую уже невозможно было остановить усилием воли, но ласки, ее вызывающие, все не прекращались. 

Она позвала ее по имени, но сама испугалась своего голоса: прозвучавшее «Есения», было в точности как тогда, как в Италии…

Внезапно прутья изголовья кровати, в которые Ольга вцепилась в последней попытке спасти запястья, напомнили прутья клетки и то, что Ольга больше не видела лица Есении из-за упавших на него волос, испугало ее, вырвав из сладкого транса, и погрузив прямиком в кошмар, в котором ей не хватало воздуха, а сердце бешено колотилось. Она уже не была уверена, что увидит в следующее мгновение теплые голубые глаза своей любимой, а не хищный пронзительный взгляд желтых глаз. Подчиняясь какой-то глубинной памяти, вспыхнули фантомной болью все отметины ранений, и на языке из ниоткуда появился солоноватый привкус.

На секунду ей показалось, что она умирает. Но эта секунда растянулась, заставляя тело холодеть, а мозг судорожно биться, перебирая случайные образы и воспоминания некстати всплывающие перед глазами: палящее солнце в ярко-голубом небе, прыжок со скалы в холодную воду, Есения, смеющаяся, откуда-то почти из детства, Пчелкина, с остекленевшим взглядом, лежащая в луже собственной крови...

Нервная система не выдержала такой перегрузки. Ольга с выдохом провалилась в черноту и с судорожным вдохом снова поймала в нечеткий фокус потолок над собой. Она чувствовала, что ее тело все еще бьет угасающая дрожь, а на коже выступили мелкие и липкие капельки пота. Есения склонилась над ней:

- Ты плачешь? 

Ольга замотала головой:

- Нет, – и почувствовала, влагу на щеках только когда чужие ладони легли на ее лицо, вытирая мокрые дорожки, – От счастья, – поправилась Ольга слабо улыбнулась, чтобы ободрить ее, но Есения только нахмурилась.

- О чем я только думала? Это же ужасно. Я больше никогда…

Сердце ухнуло в бездну. Есения не договорила, но продолжение было очевидно. «Больше никогда не буду с тобой», – вот что имелось в виду. Она нервно, почти зло дернула узел, который все не поддавался, взялась торопливо распутывать его двумя руками, царапая запястье Ольги ногтями.

Хотелось умолять, спросить, что все-таки было не так, хотелось обещать, что она исправится, что будет такой как нужно, только, пожалуйста, дай еще один шанс! Неужели это так много? Но спорить не было сил. Натяжение ленты ослабло, рука безвольно упала. Ольга пыталась разомкнуть губы и сказать все то, что роилось у нее в голове, но не могла. Слезы снова набрались в глаза. Есения всем весом давила на живот, пока пыталась высвободить вторую Олину руку с каким-то отчаянным остервенением. Наконец, она справилась и со вторым узлом, и только тогда вновь посмотрела Ольге в глаза:

- Как я могла быть такой эгоисткой? Если уж кто-то и не заслуживает здесь доверия… это я, – Есения наклонилась к Ольге, упершись лбом в ее лоб, – Я больше никогда не буду тебя связывать. Обещаю.

Ольга только судорожно вздохнула. Есения с раздражением фыркнув, дернула за шнуровку корсета, ослабляя ее и освобождая грудь из сдавливающих тисков. Только чтобы потом лечь сверху, вновь выгнав весь воздух из-под ребер, прижаться изо всех сил.

- Ты тоже должна пообещать мне. Это очень важно. – Ольга не видела ее лица, но голос Есении звучал серьезно и мрачно.

Ольга хотела сказать, что готова поклясться в чем угодно, если это сохранит их отношения, но сил хватило только на короткий кивок.

- Ты должна обещать, что никогда не позволишь сделать себе больно. Больше никогда. И сделаешь все для того, чтобы остановить меня. Потому что я сама… я себе больше не верю. Но я точно знаю одно: я никогда не захотела бы причинить тебе вред. Так что если ты остановишь меня, ты… окажешь услугу нам обеим.

- Ты ведь и так этого не сделаешь, – прошептала Ольга, хрипло и прерывисто, едва справляясь с собственными зажатыми связками. Есения только неуверенно кивнула, и снова уткнулась носом в Олино плечо, пряча обеспокоенный взгляд. Оле было уже все равно: она гладила одними кончиками пальцев ее короткие спутанные волосы, чувствуя опустошение и в то же время облегчение. В эту ночь она не уйдет, останется рядом, судорожно оплетая руки вокруг Олиной талии. Останется рядом во все последующие ночи.