dandelion noon

 Джейсон любит этот парк пиздец.

      Почти так же как Салима и чуть сильнее — чем вишневый Доктор Пеппер.

      А еще Джейсон любит Джоуи, но по-своему, особенно, не как парней, которых хочется затащить в ближайшую свободную комнату на вечеринках, а как… Друга, наверное. Друга, с которым можно бесконечно, сидя вот так под деревом в любимом парке, слушая стук досок и взрывы по-летнему легкого смеха в скейтпарке совсем рядом, обсуждать тех самых, первых, парней, «которых-и бла-бла». Ну и, может, иногда его хочется поцеловать.

      Как друга.

      Джоуи — друг, и видит бог, Джейсон его обожает.

      Джоуи весь — яркие бусины и цветы, браслеты и подвески, джинсы и мягкие игрушки; Джоуи на вид совсем как девчонка-подросток и как солнце на вкус.

      От его пальцев пахнет медом, когда он вплетает в волосы лежащему у него на коленях Джейсону ярко-желтые одуванчики и второй час треплется о Мервине, том парне, которого он встретил совсем недавно, но в которого уже. По уши, думает Джейсон, потому что Джоуи, конечно, любит болтать, но чтобы два часа подряд, залпом, вдохновенно — о, так Джоуи может рассказывать только о динозаврах.

      Мог, до того, как в его жизни появился Нейтан Мервин.

      Капитан футбольной команды, тот пользуется популярностью не только у девчонок, и Джоуи — живое тому доказательство. А потому, хоть и не понимая совершенно, что Гомес в нем нашел, Джейсон, как хороший друг, слушает. И кивает, отчего одуванчики в его волосах покачиваются в такт.

      День стоит жаркий, но не душный как перед грозой; ветер то и дело тревожит растущие вокруг одуванчики — те, что еще цветут, и уже пушисто-белые — которыми зарос весь газон. Солнце путается лучами в ветках деревьев, и до лица Джейсона долетают лишь отдельные брызги света, каждой веснушке в пару.

      Джейсон свои веснушки не любит, но знает, что Джоуи — да.

      Джейсон считает, что веснушки совсем не подходят к его черным вещам, облупившемуся лаку и поебанным конверсам. Джоуи говорит, что они милые и что вместе с браслетом из ярко-розовых бусин, не пережившим недавнюю драку, но воскресшим в его умелых руках, с головой выдают то, что Джейсон любит таких, как Салим.

      — Каких «таких»? — обычно спрашивает Колчек, наигранно угрожающе хмуря брови, а Джоуи в ответ смеется только: «Таких, которые могут часами делать вид, что не замечают, как мрачный хулиган в библиотеке рядом читает книгу вверх ногами». После этого разговор неизменно сводится к шуточной борьбе, чтобы через пару дней повториться слово в слово в сотый раз.

      — Думаешь, я ему нравлюсь?

      Джейсон поднимает глаза, щурясь от пробежавшего по лицу солнечного зайчика, и Джоуи хмурится, недовольный то ли тем, что его рассказ про Мервина прервали, то ли тем, что пара одуванчиков упала на землю.

      — А ты думаешь, мое мнение об этом поменялось с прошлого раза?

      Джейсон кое-как изворачивается, чтобы ущипнуть возмущенно за бедро: тот, ойкнув, машинально бьет в отместку одуванчиком по лбу. И пока Колчек отфыркивается от пыльцы, Джоуи смеется, заверяя:

      — Думаю, ты ему нравишься. Черт, Джейсон, я всегда знал, что ты придурок, но не настолько же. Естественно, ты ему нравишься, просто… Позови его куда-нибудь. Уверен, он просто поспорил с кем-то на то, как скоро ты решишься с ним заговорить.

      — Ой, а сам-то, — ворчит Джейсон, укладываясь обратно. — Сколько ты мне про Мерва рассказываешь, а хоть раз с ним говорил?

      — Говорил.

      — Пиздишь.

      — Неа.

      Джоуи улыбается так самодовольно, что сомнений не остается; уязвленный, Джейсон собирается ущипнуть его снова, но Гомес одним лишь взглядом показывает — только посмей.

      — Охуеть.

      Это Джейсон резюмирует все, что думает. Ох, эти дети растут так быстро.

      И вообще удивительно, как так вышло, что щуплому Джоуи, которого в лучшие дни можно провести в кино по детскому билету, повезло замутить, ладно, почти-замутить с капитаном школьной футбольной команды, в то время как Джейсона, словно вылезшего из склепа, угораздило втюриться в самого, наверное, прилежного парня в параллели. С другой стороны, Джоуи вполне способен переломить скейт-другой о спину хулигана, а Джейсон уже несколько месяцев не решается с Салимом даже заговорить, так что есть в этом что-то… Что-то. Определенно.

      — Собираюсь тебя поцеловать, — говорит Джейсон, и ответный щелчок по носу пахнет медом.

      — А все, мы теперь оба занятые. Может, не прямо занятые, но все к этому идет, так что цыц.

      — Занятые, как же.

      Джейсон — видит бог — не понимает, почему не может поцеловать лучшего друга, будь тот хоть трижды занят и дважды замужем, ведь это не значит ничего, кроме «твои руки пахнут июлем и теплые как август; даже за очками видно, как улыбаются твои глаза, а еще я тебя обожаю», которое так лениво формулировать и еще ленивее произносить вслух сейчас, когда стук скейтов эхом отражает удары сердца, а воздух еще не знойный, но в самый раз.

      — А если поцелую?

      — Заявлю на тебя в полицию. Не дергайся, я почти закончил.

      Одуванчики разлетаются ярким фейерверком на пару дней раньше положенного, когда Джейсон выпрямляется, чтобы стянуть с Джоуи очки, а белый пух забивается в нос и в рот, когда Джоуи дует на одуванчик в своей руке.

      — Ты, Колчек, невыносимый, — ворчит, — все испортил.

      И Джейсон, отплевываясь и укладываясь обратно, с ним безоговорочно соглашается. Да, он, может, заноза в заднице, но Джоуи его любит. Даже когда принимается за цветы в волосах с самого начала, возвращаясь к рассказу о Мервине. Даже когда Джейсон натягивает его очки на себя, устраивая на переносице, и задирает голову, чтобы смотреть на обрывки неба в прорехах крон.

      Пока он в очках, листва сливается в смазанное зелено-золотое пятно перевалившего за экватор лета, и Джейсон думает: он обязательно заговорит с Салимом в следующий раз.

      Он, черт возьми, любит Салима сильнее, чем смех скейтеров вдали, сильнее одуванчиков и солнечных зайчиков на лице.

      Но, конечно, не так сильно как Джоуи.