Жанр «литературы бедствий»

Отдельная графа в рутинной работе городской стражи — это возвращение дворцового имущества. 

И ладно бы имущество Мраморного дворца: во время пиров виверн оттуда тащат что попало, от столовых приборов до громоздких ваз и светильников весом в десять человек. Ни штрафы, ни аресты не пугают подвыпивших и окрылённых удачей встречи людей — от торжественности момента, от яркости малого праздника у некоторых прорезается сила горного богатыря и ловкость рук рыночного воришки.

И ладно бы бесчисленная утварь кухонь и мастерских: пёстрые слуги приходят и уходят, и не у всех чистые помыслы, да и все равно найти украденное легче легкого — каждая ложка и каждая игла украшены виверновой печатью, надо лишь уметь ее увидеть.

И ладно бы живое имущество: вся эта экзотическая рассада аптекарских оранжерей, бесконечные птенцы царских попугаев и зябликов, непревзойденной силы жуки-носороги Щёлкающей горы. Теоретики кафедры природного равновесия волнуются за это больше, чем обитатели дворцов.

Есть категория дворцового имущества, которое Самсон ллеу Варден должен заверять лично, и каждая такая печать, каждая сверка нового свитка с образцом из хранилища — невыносимая мука. Эта категория носит расплывчатое название «прикладное искусство из Медных Тростников».

Когда после великого землетрясения третий господин Лазарь ллеу Варден лечился от переломов и сердечной хвори, от неизбывной боли он не мог ни заснуть, ни сосредоточиться на книге, разговоре или игре в шашки. Одна лишь правая рука сохраняла былую подвижность — левая уже месяц висела как плеть, пока сердце ела безжалостная болезнь. Тогда отец-виверна и госпожа-наследница и приказали собрать сложный механизм перламутровой кровати — такой, где больной человек имел бы возможность без чужой помощи достать любую нужную вещь, будь то книга или кисть, чернильный камень или пустой свиток, музыкальный инструмент или шкатулка с лекарством. 

Долгие часы болезни Лазарь ллеу Варден посвятил единственному, что ему оставалось — кисти и чернилам. Час за часом, лист за листом, он выводил чернильные образы терзающей его боли. Разбитая посуда, сгоревшие хижины, травяным письмом выведенные слова невыносимой муки — где-то расплывчатые, где-то неестественно детализированные, неидеальные, размазанные — сам третий господин эти картины не назвал бы это ни искусством, ни даже наброском. Самсон даже может представить его реплику: «Ах, это? Позвольте, это лишь досуг бессонного человека. Дайте любому в больнице при Цветке кисть и бумагу подходящего качества — и получите куда более ценный результат».

Может, так оно и есть, Самсон не стал бы спорить. Тонкие материи искусств никогда не трогали его сердце. 

И может, эти печальные картины остались бы в прошлом, окончили свой путь в пламени, если бы ни один злонамеренный слуга. О, этот человек с чёрным сердцем, с алчной душой; сейчас надежно скованный цепями, лишённый языка, несущий тяжкую службу на отдаленном маяке — и даже так не будет ему прощения. Самсон был бы и рад казнить его — да только не лишают ллеу Вардены жизни, нет у них палачей.

Было у третьего господина тридцать слуг, но хватило одного человека, чтобы им всем отказать от дворцов. Этот человек, имя его да предастся забвению, не удовлетворился назначенной платой. На пару с одним коллекционером живописи, они стали собирать бессонные картины третьего господина — все те три года, пока он восстанавливал возможности разбитого тела. По мере выздоровления менялись и картины: вместо размытых воспоминаний — виды из дворцового окна; вместо ста слов для выражения беспомощности — скороговорка из названий двадцати основных лекарственных растений. 

Ах, легкомысленный, драгоценный брат! Ни разу за те годы он не спросил хотя бы «Где же достойные жалости попытки, что вышли из моих рук месяц назад?» Создал, осмотрел с расстояния вытянутой руки и скинул на пол в полной уверенности, что созданное отправится в растопку. 

Если бы Самсон хоть раз увидел это… если бы хоть раз пришёл лично. 

Но этого не случилось — и не прошло много времени, прежде чем коллекционеры Беловодья помешались на жанре «потери и печали». Такой жанр обязан был появиться — не один лишь третий господин прошёл через лишения черного года, а и многие живописцы вместо привычных идиллических жанров стали изображать свои впечатления о великой разрухе. Это были альбомы, длинные свитки, серии картин и наборы открыток — и хотя содержимое было пугающим, это охотно покупали и богатые, и победнее. В тревожных картинах многие видели отголоски своих бед — и так чувствовали, что не одиноки.

Но «потери и печали» третьего господина-виверны — это уже была диковинка. Уже было неважно, что именно изображено и насколько мастерски: царственное имя и трагическая история автора с лихвой искупали любые недостатки. Цена одного листа доходила до пятидесяти золотых лент — половина годового жалования заслуженного стражника. 

Тогда ещё считалось, что третий господин уже никогда не вернётся ко двору, и остаток жизни проведёт в Медных Тростниках. Остаток, безусловно, недолгий — мало кто выживал после костной лихорадки, мало кто возвращался из ссылки в столичный город.

Но при внешней мягкости драгоценный брат бывает упрямым, как почтовый гусь. Даже Самсон не может этого отрицать.

О продаже рисунков узнала мать-виверна, и разобралась с этим в своей прямолинейной манере: посадила под замок всех слуг, их семьи, их знакомых, и знакомых их знакомых. После чего велела арестовывать и допрашивать каждого, у кого найдётся такая диковина, независимо от звания и заслуг перед городом. Отец-виверна тогда ещё не вполне оправился от явления чёрных кораблей и был заперт в башне Инея, и никак не мог ей помешать. 

Драгоценный брат был недоволен такой реакцией на «пустяк», но остановить матушку у него не хватило сил; так все его слуги были уволены, а новых слуг-синичек теперь выбирал отец. 

И если бы в те времена распоряжался городом Самсон, он сделал бы то же, что и матушка.

Даже если сам Лазарь на этот инцидент отмахивался и говорил «Пустое. Вы из-за стопки черновиков уничтожили все доверие горожан к власти — стоило оно того?», Самсон был уверен: стоило. Не дело зарабатывать на чужой беде, тем более на беде царствующей династии — да ещё и втихомолку, с улыбкой на лице и презрительным взглядом.

И сегодня каждый такой рисунок как болезненное напоминание: смотри, второй господин, как безжалостна болезнь. Смотри, бесполезный царственный брат, что случается, если ты не справляешься с работой. Может быть, сам ты железный и неуязвимый, как царственная мать — а драгоценный-то брат вовсе нет.

Это всё твоя вина, ничья больше.