Осколки

Цельный Аякс, собранный, сшитый волей и упрямством воедино, в какой-то момент начинает рассыпаться на части.

Нет, не так. Он начинает делить себя сам, раскладывать на отдельные кусочки; если быть ещё точнее, Кайя наконец начинает это замечать. Здесь я-фатуи, здесь я-семья; я-дисциплина и я-предвестник, здесь я-веселье, я-отдых и я-боец.

Он раскладывает кусочки по коробочкам-ситуациям внимательно, чтобы не забыть и не запутаться, но всё это как будто смысла не имеет; Кайя смотрит и видит: это всегда Аякс, всегда один и тот же, одинаковый. Готовый кинуться на кого-то посреди попойки, громко шутить дружелюбно с подчинёнными и нелепо с ним флиртовать, перерезая кому-то глотку.

Много имён, ещё больше коробочек, иногда Кайе кажется, что, возможно, это его попытка так в себе разобраться; и Аякс разбирает, разбирается, но выходит ли у него что-то?

Кайя не знает.

Аякс путается в своих ролях, сбивается-забывается, но трепетно снова их разграничивает. Нередко — просто в силу привычки и не особо заботясь о последствиях; он любит весело покутить с малознакомой компанией на равных, но если ему захочется, то в удачный момент он с лёгкостью вытащит на стол свое звание (оно всегда идёт в комплекте с угрозой, так уж сложилось, даже если он просто хвастается).

Но иногда это граница, которую пересекать нельзя ни в коем случае; потому что когда Аякс наконец решает познакомить Кайю с семьёй, перед встречей он молчит. Рассеянный и задумчивый, он долго настраивается, кусает губы, и Кайя чувствует напряжение в каждом его жесте и шаге. Он неожиданно умело их прячет, когда улыбается и широко расставляет руки при виде младших; ласковый и тёплый с близкими, совершенно семейный и заботливый, немного взбаламошный старший брат с подарками — он ведет себя так, не осекается, и ему действительно почти удается Кайю обмануть. Но Кайя всё равно видит скованность и неровности-неловкости, всё ещё проскальзывающие во всех его жестах.

Если бы он вдруг не заметил, смог бы вычитать по вечно встревоженным взглядам старших.

Кайе странно за этим наблюдать, но интересно, да и ему ли судить; он увлекается и привыкает, расслабляется; и за этим совершенно упускает из виду появление новой Аяксовой почти не отличающейся и незаметной роли «я-кайя»; выглаженной, вычищенной специально для него.

Он понимает это внезапно, совершенно к этому не готовый, когда Аякс с сосредоточенным серьезным лицом, лёжа напротив него, убирает волосы ему за ухо самым осторожным своим жестом.

— Как они тебе не мешают? — выдыхает он нежным шёпотом, и Кайе много есть что сказать в ответ: и съязвить про его волосы, вечно лезущие в глаза, и подколоть, что Аяксу на деле они очень нравятся, и пошутить про закаливание трудностями, но он только молчит потерянно, совершенно отвлечённый-увлеченный внезапным осознанием, и глупые ответы вертятся клубком где-то на фоне, а он всё смотрит на Аякса и изучает, наблюдает, пытается выцепить каждую деталь, вложенную в эту новую роль, ухватить, прощупать, понять. Он тянет руку к его лицу тоже, в каком-то невдумчивом жесте, и коротко зажимает ему нос, отчего Аякс щурится довольно и смотрит потом с весёлым укором, "ну и что это?" — говорит.

И правда, ну и что это? Кайе хочется вставить колкость, мол, странно так себя вдруг сдерживать после всего, что между ними происходило, когда их и приятелями нельзя было назвать; ему хочется ласково потрепать по щеке и сказать, ну чего ты, это же я, ты меня знаешь (недумайнедумайнедумай), я тебя знаю, я тебя вижу, может, и не целиком, не до конца, но точно вижу те вещи, которые ты зачем-то вдруг начал прятать и отгораживать. Я люблю в тебе всё, каждую мелочь, даже самую дурацкую и дурную; но этого Кайя не говорит: так и лежит сбитый с толку и прижатый к кровати осознанием того, что кто-то для него лично что-то выстраивает. Теряется полностью в этом чувстве на первое время.

А потом не решается это что-то у Аякса отбирать.

Что-то — это любовь; и Аякс её бережёт. Отдавая семье и Кайе, друзьям и Царице, всем свою разную разными порциями, он её осторожно таскает с собой на каждое задание, прячет от плохого и следит, чтобы с ней ничего не случилось. Любовь эта — Кайя чувствует на себе — выучена из сказок-историй, из постановок, из спектаклей, из рассказов и мыслей других людей, собранная по кусочкам и добирающаяся постоянно. Почти за каждым его поступком — сбор информации и выученные движения, одёргивание себя и попытки шагать по методичке, повторение романтических сцен, кем-то придуманных, подсмотренные жесты; Кайя видит отчётливо, потому что знает эту стратегию очень хорошо.

Но у Аякса за коркой нарощенного и выученного, в самой глубине, основой, центром, лежит что-то важное, что-то своё; что-то, давным-давно увиденное изнутри, лично, к чему прикоснулся, почувствовал; что-то живое и безусловное, криво-косо, но по-своему заботливо переданное в руки. И Аякс боится основу потерять: всеми силами наращивает оболочку и делает мощнее, слоями встраивая выученное во что-то, всегда с ним бывшее, правильное, настоящее. Не цепляется отчаянно за всё подряд - подбирает то, что будет подходить, что будет отражать. И оберегает это всеми силами от любых воздействий, способных разрушить или отравить: в его любви не должно быть ни войны, ни крови, ни Бездны. Не должно и не будет.

Кайя сочувствует, и Кайя завидует; он знает хорошо про эту любовь, основу; у него она тоже есть, но он держаться так за неё не хочет, не может; потому что в его основе нет ничего хорошего, только гниль, неприятная, ненадёжная, неживая. Но в последнее время ему кажется, что это исправляемо; что это чинится-вымещается постепенно всю его жизнь, собирается заново по кусочкам, лечится связями и заботой, вниманием и словами; ему, вероятно, кажется, но Аякс берёт его лицо в ладони и касается лбом лба, и Кайя правда чувствует, что этот кусок может стать лучше, может стать. И Кайя не мешает Аяксу отыгрывать (жить?) свою новую роль, просто наблюдает, смотрит; но когда Аякс испуганно ойкает, вдруг, задумавшись, делая что-то своё, (неправильное), не методичное-выученное, Кайя ласково треплет его по волосам.

— Всё хорошо.

И Аякс покрывается краской, выбитый из колеи тем, что его будто поймали за руку, и смущённо прячет лицо в его объятьях.

— Всё хорошо, — смеётся Кайя, запуская руку в его волосы и прижимая к сердцу, и думает, что не скажет ему, что он всегда цельный. Во всем и везде — сколоченный во что-то одно; и в его любви, им лелеемой и оберегаемой, всегда есть отпечаток войны и привкус Бездны. Но Кайя думает, что это не плохо. Кайя думает, что это так, как оно есть, как должно быть; Кайя думает, это то, что он любит, насколько может любить своим тёмным убогим осколком.