Кровавое пламя смолистой смерти

— Мы пришли? — спросила девушка, ощутив, что тень, обвивающая ее ноги, до этого мягко подталкивающая ее вперёд, остановилась.

— Да. Стоим около статуи архонта, ещё немного, — раздался голос около самого ее уха после секундного ощущения липкости и жара во всем теле.

— Я больше не могу, — Жаклин знала, что спорить с ним бесполезно, просто попыталась выиграть немного времени, чтобы хоть каплю передохнуть.

— Я сказал, что осталось немного, — жар, до этого приятно согревавший, начал нарастать, ещё немного, и по всему телу снова будут страшные ожоги. — Сегодня мы дойдём до винокурни, хочешь ты этого или нет. Разговор окончен.

— Ай! — девушка тихонько вскрикнула, хватаясь за щеку, на которой жестокий дух оставил огненный след от ладони.

— Ещё раз ты, жалкая смертная, будешь идти мне наперекор — я сожгу тебя заживо, превращу в пепел все твои органы, — ее ухо резко обдало огнем, и тут же жар утих. — Будь аккуратней, дальше крутой спуск.

Жаклин ничего не ответила. Наносить ожоги третьей степени, а потом как ни в чем не бывало помогать ей идти — было очень похоже на ее спутника. Обезумевший мёртвый архонт, которого к ней привязали, был невыносим. Он давил тяжелой ношей на плечи, состоящий из пламени, заставлял ее умирать от жара, оставлял на теле страшные, уродливые шрамы. Она для него была лишь инструментом, который поможет ему вернуться. А она ненавидела его. Некогда она была красивой, юной, невинной девушкой, жившей в Натлане. Будучи рождённой в не бедной семье, ее ждало счастливое будущее, сулившее золотые горы и беззаботную жизнь до глубокой старости. Если бы вы взглянули на неё в то время, то непременно бы потеряли голову. Нежная, словно цвет вишни, она была прекрасна. Бледная кожа, темные, густые и длинные волосы, спадавшие шелковистым водопадом до поясницы были такими мягкими, что прикоснувшись к ним, ты никогда бы не потрогал ничего приятнее в своей жизни, а голубые, словно ледяные глаза, вечно выражавшие невыразимую скорбь, заглядывали в самые дальние уголки души, открывали намертво запертые, спрятанные глубоко ото всех двери твоего сердца. Так было, пока ее не принесли в жертву. Она потеряла все. У неё отобрали каждого, кто был ей дорог. К семье она вернуться не могла, да ее бы и не узнали, приняли бы за сумасшедшего бродягу и все, поминай как звали. Но отняли у неё не только родных и статус. Отняли ее красоту. Если раньше она была словно кувшинка, мягко покачивавшаяся на ряби пруда богатой, размеренной жизни, не знавшая, какого это, чувствовать голод и острую, ноющую боль, не дававшую покоя разуму и сердцу после того, как переночевала в какой-то подворотне под худой крышей заброшенного домика на окраине города, где гулял ветер, пронизывая все твоё нутро, заставляя ёжится от холода, прижиматься к грязным тряпкам, пытаясь хоть как-то уловить капельку тепла, такого необходимого для хрупкого тела, не ведавшего ранее таких холодов и не привыкшего одеваться в обноски вместо бархата, доставленного прямиком из Фонтейна по заказу ее отца, то сейчас она вынуждена носить на глазах запачканный, никак не предназначенный для использования кусок ткани, чтобы скрыть то, что с ней сотворили сектанты. А спрятать это в жаркий день — практически невозможно, ибо по лицу начинает течь кровь, смешанная со смолой, а если ещё вспомнить, что дух почившего в ней пироархонта придавал жару, то у неё из глаз начинали литься целые реки этой субстанции. Но почему же ночью наша Жаклин страдала от холода? Все просто, ночью Ив (так звали бога) уходил. Уходит на охоту, но от этом чуть позже.

Задумавшись о своём прошлом, Жаклин совершенно забыла, где она находится, забыла про то, что основной ее опорой и поддержкой была трость. Вырезанная из ясеня, она была покрыта изящными узорами, отображая сущность ее владелицы. Переплетающиеся лозы, вбитые в дерево рукой мастера, обвивали рукоять, расползались по всей длине, покрывали всю поверхность трости, а на конце, сияя на солнце, расположился во всем своём великолепии почти раскрывшийся бутон гортензии. Но когда взор человека, зацепившийся за столь прекрасный предмет, падал на его владелицу, то у прохожего закрадывались сомнения на счёт того, что посох добыт законным способом. Тогда девушка показывала гравировку, выведенную на рукояти каллиграфическим почерком: «от Кадзухи для дорогой Жаклин». Но если индивид никак не хотел униматься, норовя «разоблачить воровку», то ей пришлось вытаскивать из-под рубахи медальон, на котором было высечено ее имя: Жаклин Синклер, и тогда все вопросы отпадали. 

И вот, очередной шаг вперёд, очередное прощупывание пути перед собой. Доверять Иву было опасно, ведь он мог сыграть злую шутку. Воспоминание о скалистой гавани, где девушка чуть не разбилась из-за того, что бог начал ее подгонять, когда они взбирались на гору, заставило девушку на секунду остановится, встряхнуть головой, отгоняя дурные мысли, и снова пуститься в путь.

— Уже сумерки сгущаются, поторапливайся, — в шепоте духа слышалось недовольство сложившейся ситуацией.

— Я иду так быстро, насколько мне позволяют мои возможности. Если я ускорюсь, то может повториться тот инцидент в горах, — ответила Жаклин, но все же стала идти немного быстрее.

— У меня нет настроения на эти дурацкие шутки. Если я веду тебя вперёд, значит ты должна идти вперёд, грязная сука, — снова жар обдал ухо, снова стало невыносимо горячо и удушливо в рваном чёрном балахоне.

Девушка закашлялась, но не перестала идти. В этот раз она решила не предрекаться с этим больным, ведь она не хотела, чтобы ее и без того уродливое лицо «украсили» ещё несколько волдырей от ожогов. А ведь раньше ее лицо было одним из самых красивых в Натлане, но все это осталось в прошлом. Сейчас она мерзкая, слепая и одержимая нищенка, которая бы померла прямо на алтаре, если бы Ив не пробудился.

— Много ещё? — спросила она, оттягивая воротник, чтобы ветер хоть немного остудился разгоряченную кожу.

— Ещё пара метров, и мы ступим на плитку, которой винокурня обложена по периметру. На тебя уже стали косится, — с этими словами дух резко спустился вниз, возвращаясь в лужицу тени под ногами.

— Прошу прощения, но это частная собственность, и вам придётся ее покинуть, — рядом с ухом Жаклин раздался спокойный женский голос, в котором присутствовали нотки агрессии и жесткости.

— Я п-прошу прощения, мне срочно надо увидеть мастера Дилюка, — девушка по инерции обернулась на голос, являя той, кто к ней обратился, своё лицо.

— Боже, — еле слышно сказал та, делая шажок назад. Обычный человек бы не услышал этого, но когда ты уже месяцев шесть лишён зрения, то тебе приходится слышать то, что недоступно для слуха других. — Его сейчас нет на винокурне, он вернётся поздно ночью.

— Тогда я подожду, — слепая развернулась, слегка постукивая тростью по плитке, чтобы с помощью эхолокации узнать, где можно присесть. 

— Я забыла уточнить, завтра поздно ночью, — снова раздался голос. Что-то подсказывало Жаклин, что она врет.

— Я все равно дождусь, и даже не пытайтесь меня отговорить.

— Что здесь происходит? — вдруг ночной воздух разрезал звук мужского голоса…