Лизе безумно не идет белый цвет.
Чужая кожа словно натянутый на подрамник выбеленный холст, боязно дотронуться самыми кончиками мозолистых пальц до впалых скул, до потускневших волос, выглядывающих из-под погребального савана, до отвердевших бледных губ, до — —
Джинн Гуннхильдр стояла возле разбитого каменного гроба, в темном склепе собора Барбатоса, среди лиловых роз и бутылей пряного вина, и никогда раньше она не святотатствовала больше, чем сейчас. Руки тряслись; ледяные пальцы совершенно не защищала кожа гантеле, казалось, что на них снисходит дыхание самой смерти; Джинн резко цепляет перчатки зубами и срывает, порывисто запихивая в какой-то из многочисленных карманов. Было холодно в катакомбах древней церкви, но в груди Джинн было еще холодней.
Лицо библиотекаря Ордо Фавониус — все никак не получалось найти ей замену на посту; невозможно — выглядело умиротворенно, все так же молодо, да и прекрасно тоже — легкую полуулыбку не стерло маской смерти, лишь заставило потускнеть, но Джинн узнает ее из тысяч, нет, миллионов, даже если последние, кто ее увидят, будут крысы. Хотелось коснуться; хотелось провести пальцами под аккуратным носом и уловить тень дыхания; прижать руку к чужой груди и ощутить еле заметное колыхание, доказательство, надежду, что Лиза — прекрасная, милая Лиза, завтракающая с ней по утрам, утаскивающая из-за рабочего стола на свои чаепития — жива, здорова, все так же пышет молодостью и силой, просто решила подшутить над своей беспокойной львицей, заставить ее отвлечься от своих бумаг и дел в ордене. Джинн, правда, очень хотелось в это верить. Но Лиза не отличалась подобным юмором перед ней.
Казалось ересью думать, что Пурпурная Ведьма может умереть: лежать в гробу, в саване и цветах, в подношениях со всего Мондштадта — библиотекаря Ордо Фавониус знает весь город, как ни как, — словно простой человек, а не могущественная колдунья, великая женщина, любовь рыцаря Львиного клыка. Кощунство, богохульство — так говорить, так думать, но Джинн никогда не отличалась набожностью.
И благоразумием.
Сколько лет она ни разу не нарушала правила собственного ордена: сначала — из-за ожидания наказания от матери, теперь же — не дают собственная выучка и выштрумованная дисциплина, но сейчас, именно сейчас Гуннхильдр поступилась своими принципами.
Заходить в опустевшую без Лизы библиотеку было неправильно, неуютно: казалось, что вместе с Минси ушло что-то еще, огромная часть чего-то, заставляющее чувствовать Джинн себя здесь как дома, в чужих мягких объятьях и ласковых руках; стойка запылилась, хоть и уборки здесь все так же проводят, дважды в день; книги разбросанные по столам, в неровных стопках и какие-то осиротевшие. Наверняка кто-то другой не заметил бы, не обратил внимания на такие, казалось бы, ничтожные мелочи, но Джинн замечала, Джинн чувствовала и ласково — насколько умела, что уж тут — проводила руками в лакированных гантеле по книгам, которые теперь некому убрать, сложить на законное место. В горле нещадно давил ком и жгло глаза; Джинн отвернулась и пошла дальше, вглубь.
У магистра ордена есть ключи от всех помещений, но ключ от запретного книжного зала всегда был на руках у главного библиотекаря, ведь это, как изначально положили, истинно его владения, в которых магистру делать особо-то нечего. У Джинн, как врио магистра Ордо Фавониус, все ключи хранятся в отдельной ключнице на поясе, но у них с Лизой был свой маленький секрет. Подходя к запертым дверям, она сняла перчатки с потеющих рук и стала нервно перебирать пальцами многочисленные ключи. Зала полнилась тяжелым дыханием и перезвоном, разрывая вот уже несколько дней как мертвую тишину. Небольшой, крохотный для Джинн ключ оказался в руке, бликуя наполированным цветком розы на головке, и рыцарка нервно облизнула растрескавшиеся губы, бросая взгляд на дверь впереди.
ужасно непозволительно омерзительно — набатом в голове бьет ритмично, словно плотник гвоздь забивает, и Гуннхильдр решается; с самого отрочества громкое «За Мондштадт» забывается и уходит далеко-далеко, уступая горечи и воспаленной надежде, позволяя нарушить правила, наплевать на мораль и принципы. Дверь распахивается тихо, без скрипа.
Шаги гулко отзываются между полок и рядов книг, резонируя, создавая глухое эхо, и Джинн останавливается и оборачивается за спину каждый раз, когда ее собственный топот становится слишком громким и множественным. Мимо мелькают буквенные указатели, каталоги и полупустые полки; Джинн высматривает только нужное ей, внимательно смотрит на названия и авторов, пока не забредает в дальний угол, где пахнет старыми книгами и застаревшей кожей обложек. Глаза сразу выцепляют нужное, и Джинн сперва даже не хотела верить, что подобное — мерзкое противное богохульственное — может быть в библиотеке Ордо Фавониус, стоять на полке так же, как и прочие, обыкновенные книги.
Бережно взяв древнюю книгу, Джинн открыла форзац и увидела, что ей было необходимо: «Ритуалистика и некроматические ритуалы».
Джинн захлопнула форзац и засеменила обратно, прочь от давящего запретного зала, который словно чувствовал, что забрала рыцарка, и негодовал, возмущался, презрительно глядел в след клубами пыли, сошедшей с полок.
Бледное, отдающее синевой лицо Лизы скрылось под платком, пока Гуннхильдр бережно поднимала ее тело на руки: под колено и спину, уложив голову себе на грудь. В нос ударил еле слышимый сладковатый запах гнилостной плоти; Джинн нервно подметила для себя, что склепы Барбатоса не очень хороши для сохранения тел. Для ритуала было все готово: забывая о еде и собственной работе она старалась быстрей, в максимально короткие сроки достать все нужное, оборудовать место и выучить стихи ритуала, не обращая внимания ни на беспокойство рыцарей, ни на косые взгляды Барбары и послушников, провожающие каждый ее спуск в катакомбы.
Лиза словно была безмерно легкой и ужасающе тяжелой одновременно, и Джинн казалось, что она несет на руках не тело любимой, а всю тяжесть своего греха, который собирается свершить. Голова безвольно скользила по ее груди, русые пряди выбивались из-под савана и струились по чужому плечу, но Джинн шла, уверенно и чеканя шаг, лишь перед подъемом через тайный тоннель — однажды случайно выболтанный Венти-Барбатосом — остановилась, чтобы нежно поправить платок на лице.
Лиза выглядела умиротворенно и все еще по-особому чарующе в свете растущей луны, убирающего с кожи легкий зеленоватый отлив, смягчающий впалые щеки и заострившиеся скулы и челюсть, и Джинн смотрела, мантрой повторяя в голове действия ритуала. Джинн нужно сделать это, Джинн обязана сделать это, иначе сойдет с ума, умрет будучи живой и станет лишь призраком, просто тушей рыцарки Львиного клыка, без мыслей и мечтаний, без чувств и желаний. На улице было морозно, но для Джинн холодное тело грело лучше всяких костров.
Выйти за стены города было не сложно: Джинн прекрасно знала расписание стражи у ворот и так же прекрасно знала, что никто не посмеет приблизиться к магистру Ордо Фавониус с ее ценной ношей. За городом ветер подгонял, дул в спину и ласково зарывался в волосы Лизы, поигрывая с выпавшими прядями; Джинн не знала, было ли это предупреждение от Барбатоса или его напутствие.
Укрытый в лесу домишко был облюбован охотниками за его удобное положение: возле есть ключ с чистейшей водой, а оживленные дороги далеко, никакой путник не забредет. Джинн тоже часто пользовалась его гостеприимностью в отрочестве, когда мать учила жить и добывать еду себе самой, не полагаясь на других и тем более на нее; и сейчас она снова, как когда-то давно, пользуется дружелюбностью этого домика для своего дела.
Дверь скрипуче открывается под толчком Гуннхильдр и впускает рыцарку с сокровищем в руках, которое та со всей бережностью опускает на начертанный козьей кровью посреди пола ритуальный круг, пачкая кое-где еще не свернувшейся кровью белые одеяния. Джинн снимает платок и бросает в угол, благоговеюще проводит самыми кончиками мозолистых пальц по ледяняще холодному лицу, стоя на коленях, словно перед алтарем.
Она наклоняется и прикладывается лбом ко лбу, прикрывает глаза и вдыхает: розы и тлеющая плоть.
— Скоро, душа моя.
Шепчет тихо-тихо, словно запретное знание, которое кроме Лизы никто не должен слышать, и поднимается с колен, не обращая внимания на замаранные кровью штаны.
В углу что-то начало стенать.
Джинн лениво повернула голову в сторону звука и осмотрела хиличурла, пытающегося встать на связанные ноги и сориентироваться. Она еле как смогла поймать его: их братия успели запомнить в рыцарке Львиного клыка неминуемую смерть, и поэтому догнаться за убегающими по своим норам существам было трудно. Но возможно — и прямо сейчас Гуннхильдр вперила тяжелый взгляд на притихшего хиличурла, почуявшего опасность и вжавшегося в угол.
Для ритуала необходим обмен: жизнь на жизнь, и чем сложнее призываемая душа, тем сложнее должно быть существо в ответ. Ради Лизы Джинн бы не пожалела и человека, но в Мондштадте все друг друга знают, и даже если бы получилось, Минси не простила бы ей подобного. Хиличурлы казались лучшим вариантом: они вроде как приближены к человеку, но и никто не считает их за необходимых к сохранности, что развязывало руки.
Джинн отвела взгляд и услышала, как позади тяжело вздохнул хиличурл: он понимал, он все прекрасно осознавал и от мыслей об этом ей становилось хуже.
Надо было возжечь свечи по периметру круга — Джинн достала из кармана своих холщевых штанов коробок спичек и стала освещать комнатушку домика, стараясь не наступать на рисунок: еще одну живую козу ей вряд ли продадут среди ночи.
Темнота растворялась небольшими островочками возле свечек, сгущась в углах и между выступающих скрипучих половиц. Хиличурл снова завозился: видимо, свет огня резанул по глазам, отвыкшим от света за время без сознания, но Джинн старается не задумываться. Она напоследок погладила пальцами лоб Лизы и выпрямилась, не решаясь развернуться к существу в углу.
Джинн тошно: она не брезгливая неженка, да и раньше убивала хиличурлов чуть ли не пачками, успевай только складывать, но сейчас было сложно; она раньше не была так близко к их братии, и видеть как один из них боится, дрожит, жмется от страха только лишь от присутствия ее рядом, было тревожно. Представить, как она сейчас будет наживую пускать ему кровь, вытаскивать органы, потрошить — —
Джинн замутило, и она проглотила кислый комок с набежавшей в рот слюной.
Не думать. Просто делать.
«Глаза боятся — руки делают»
Джинн развернулась и подошла к хиличурлу, присела возле него и схватила за узлы спереди: она хорошенько постаралась связать его так, чтобы у того не было ни малейшей возможности высвободиться и сбежать. Узлы на груди крепкие и надежные, сделаны твердой рукой, и Джинн перерезает их трясущимся ножом.
— Не знаю, понимаешь ли ты меня, — она хватает хиличурла за запястья, дергая выше, чтобы тот встал на связанные ноги, — но если попробуешь что-нибудь выкинуть — прикончу.
Хиличурл, ясно дело, не понимал ни слова, но интонации улавливал, и поэтому сжался еще больше, практически вися на руках. Джинн захотелось заплакать от отвращения к себе.
Подходя с ножом в руке и волочившимся хиличурлом позади, она пыталась все отбросить, уверить себя: это не человек, не житель Мондштадта, не Анна или Тимми, или Кли, или— ты их убивала десятками, весь орден их режет чуть ли не каждый день, все в порядке, все хорошо, все — —
ради Лизы.
Мысль словно опустошает голову и Джинн перестает сомневаться. Ради Лизы Минси она готова встать на колени и молиться одной ей; ради Лизы Минси она могла бы вырезать города и сжигать деревни; ради Лизы Минси она была готова сделать кровавого орла из этого хиличурла, лишь бы это значило, что она вернется.
Джинн развязала узлы на предплечьях и уверенно развела руки хиличурла, выпрямляя по швам и привязывая за локти к телу, по памяти стараясь не пережимать основные сосуды. Тот попытался вырываться, но Джинн лишь перехватила нож и ударила навершием в предполагаемый район виска, что, кажется, было успешно — хиличурл обмяк, но сердце все еще бешено билось в неестественно узкой грудной клетке.
Джинн опустила навалившееся тело возле Лизы, продолжая перевязывать узлы для большего удобства спуска крови. Джинн знала, где находятся основные сосуды в теле человека и надеялась, что у хиличурлов здесь нет особой разницы.
Нож завис на темной грубой кожей, едва касаясь, и Джинн пришлось закрыть глаза и напомнить себе, для чего она это делает (ради Лизы).
И лезвие, не дрогнув, входит в плоть и пускает черную в свете огня кровь наружу. Хиличурл дергается, нож невольно уходит глубже и Джинн приходится одной рукой прижимать очнувшееся от боли существо за плечи к полу, пока второй рукой она спешно делала надрез с другой стороны под визгливый, закладывающий уши крик прямо под собой. Джинн выругалась и чувствует подступающую панику, пока вся вымазанная кровью залезает на дрыгающегося хиличурла, чтобы придавить всем весом ногами к полу, а рукой, которой держала того за плечи, схватить за голову и ударить об пол, чтобы дезориентировать и заставить отвлечься.
К сожалению, хиличурл должен быть живой, пока Джинн будет проводить ритуал. И это заметно усложняло его проведение.
Ногами зафиксировав бедра хиличурла, а рукой голову, Джинн глубоко вдохнула и вскрыла живот, до боли стискивая зубы от визга и рева хиличурла даже сквозь его затуманенное восприятие. От душераздирающего звука хотелось убежать, заплакать, спрятаться, но Джинн упорно продолжала разрезать брюшные мышцы, которые резать на живую оказалось довольно сложно. Хиличурл замолк и начал сипеть, сорвав глотку, хныкая детским голосом, от чего волосы на руках вставали дыбом.
— О Архонты… — Джинн дрожаще шепнула и почувствовала, как лезвие стало легко уходить вглубь, прорезав стенки брюшины.
Отложив трясущимися руками нож, Джинн выпрямилась, отняв руку от головы хиличурла, и утерла единственным чистым рукавом пот с лица, тяжело дыша и подавляя рвотные позывы от тяжелого запаха крови, оседающего на языке. Хиличурл стал меньше дергаться, что явно упрощало задачу, но и оставляло меньше времени для Джинн. Нервно тряхнув руками, она встала с полуживого хиличурла и присела сбоку, собирая кровь, натекшую на пол, себе в руки. Подползя к Лизе, саван которой был почти насквозь пропитан хиличурской кровью, Гуннхильдр приложила окровавленные ладони к холодному твердому лицу и начала покрывать кровью.
Она пальцами, словно кистями, намазывала вязкую жидкость на чужие полупрозрачные веки, острые скулы, бледный лоб, трепетно покрыла губы, которые словно заново налились персиком, и шептала-выдыхала грубые, еле произносимые слова на языке бездны, повторяя снова и снова, пока собирала кровь и обмывала ею Минси, бережно разрезая тяжелые погребальные одежды.
Джинн тошнило и трясло, но она говорила-пела слова на проклятом языке, пока вся зеленовато бледная кожа не скрылась под слоем красного. Она не замолкала, снова беря нож в руки и поворачиваясь к хиличурлу. Тот еще был жив: кишки, видные сквозь прорезь, беспрерывно сокращались, грудь часто-часто вздымалась, слышно было, как пальцы по полу скребут. Джинн, не умолкая, без передышек, дорезала отверстие до ребер и начала пилить хрящи, добираясь до трепещущегося сердца.
Когда мышечный мешок оказался наконец в руках, Джинн почувствовала ледянящий холод вокруг, как посреди яростной зимы, заполнивший весь домишко и заползший под мокрые от крови холщевые штаны с рубахой, проползая под ребра и легкие, до самого сердца, и сжимая костистой рукой его, перехватывая дыхание.
Джинн казалось, что ее обняла сама Смерть.
Пение-говорение прервалось само по себе — не хватало воздуха, чтобы издать хоть звук, но этого было уже не надо: хиличурл испустил последний вздох и дух его ушел, вместе с костлявой и ее смертоносным морозом.
Резкий вдох заставил выпустить остывающее сердце из рук и поперхнуться, сложиться напополам, руками в пол, пытаясь надышаться после встречи со смертью, но тут же Джинн кидается к Лизе — проскальзывает на коленях, чуть ли не падает в кровь — «Ох, Архонты, сколько тут придется отмывать» — и замирает над ее лицом, еле дыша и упираясь о пол.
Джинн затаила дыхание.
Лиза Минси открыла глаза.