Словами через рот

      На лице Дилюк не дрогнул ни один мускул, но Кайя легко предполагает, что прямо сейчас она испытывала настойчивое желание встать и выйти. Спуститься по лестнице, покинуть здание, виноградники, а в идеале — и вовсе черту Мондштада. Оказаться на Драконьем Хребте; швырнуть клеймор в лицо митачурлу на границе Ли Юэ…

      Словом, быть где угодно, пока Кайя не покинет это место и не заберет свои слова.

      Но Дилюк все еще сидит в кресле, положив затянутую в перчатку ладонь на недописанное письмо, а Кайя все еще стоит перед ней, опираясь руками о стол. И улыбается — ласково. Хотелось бы знойно-соблазнительно, но губы дергает и сердце бьется в ушах, так что хотя бы…

      На самом деле ласково — это про Дилюк, пусть сейчас так не скажешь.

      Кайя — история с беспомощно застывшим взглядом и несчастно краснеющими от этой ласки скулами, пусть сейчас никто в это не поверит (кроме Аделинды, но Аделинда — это другое, и Кайя не удивится, если та всё поняла, открыв этим поздним вечером ей дверь). Увы, но суровые времена требуют суровых мер, а превращение в краснеющую статую никак не поможет добиться того, чего она желает столь сильно, что сама решилась на этот разговор.

      Ведь потянет время ещё немного — и вопрос придётся решать скомкано, ещё более неловко и при самых неудачных стечениях обстоятельств из всех возможных. Например, с их-то образом жизни, на коленях посреди разгромленного лагеря фаути, пока одна из них истекает кровью.

      Слишком драматично? Возможно. Но Кайя предпочтёт назвать это борьбой со стрессом, потому что такие разговоры происходят не каждый день, их хочется оттягивать всю жизнь, а Дилюк — Дилюк такая красивая.

      Даже когда с досадой поджимает губы, а с этой морщинкой меж бровей выглядит так, словно готовится к тяжёлому бою, в котором враги — исключительно с пиро-стихией.

      — Я не думала, что на ночь глядя мне придётся решать такую проблему. У меня не разобраны письма. И — зная рыцарей Ордо Фавониус — у тебя не закончены отчеты.

      — О, госпожа Рагнвиндр жестока и в битве, и в словах, — тянет Кайя. Хочется прислониться к столу уже бедром и поймать пальцами мягкую алую прядь, но, коль ткнула в слона в комнате, будь добра сначала разобраться с ним, а потом тянуть руки к драгоценной.

      — Вот я бы не назвала проблемой свою бесконечную, — горло обжигает, соблазн сместить акценты на нейтральное “привязанность” велик. Но сегодня Кайя бросает на стол весь свой запас храбрости, и — Селестия, Бездна! — как же хорошо беспощадно припечатать, глаза в глаза:

      — Любовь.

      Как стремительно могут бледнеть чужие губы!

      С Дилюк хочется по-другому. Как в детстве, оберегать от всего и сразу: от обиды на лице до мрачных теней, — так и сейчас: обнять, прижаться щекой к щеке, и шептать на ухо беспомощное и откровенное: да я же тебя… Так долго. Так сильно, что сама порой не верю, как столь большое и настоящее может влезть в такое сердце.

      Но пока что получается только фигурально прижать к стенке (не фигурально тоже хочется, но тогда в бездну полетит и этот дикий разговор, и остатки разума — стоит лишь ощутить под рукой чужой жаркий пульс). Годы обтесали их обеих, и теперь Кайя видит, как отрезает для Дилюк — для себя — все возможные пути отступления, когда всё ещё можно свести к раздражённому вздоху.

      Так работает неприкрытая, откровенная правда.

      Она режет без ножа — Кайю так точно, словами через рот здесь и сейчас.

      И всё же Дилюк смотрит так, словно Кайя озвучила немыслимое.

      — Ты понимаешь, что несёшь? Если это шутка, то ваше чувство юмора поизносилось, Альберих.

      На “вы”, с фамилией — как выставила щит. И в спину сразу будто прут вставили, и скулы — бледнее только склоны снежных гор. Заледенела перед вспышкой гнева — редкое зрелище, тонкое, как иней на окне.

      Стук в ушах утихает; взволнованное, выбитое из привычной колеи сердце даёт себе пощечину и начинает работать не как истеричный кусок плоти. Если это война, то Кайя намерена выиграть. Если это танец, как у двух экзотических птиц, то она убедит.

      Когда, если не сейчас.

      — Сначала проблема, теперь шутка. Я почти обижена! — сладко улыбается, но не пытается разорвать тяжёлый контакт глаз. — А ведь всего-то сказала только то, что имела в виду. Твоему красивому лицу не идёт перевирать мои слова. Или дело в том, что всё не взаимно? Скажи мне это здесь. Я — не твои воздыхатели… Навязываться не буду.

      Наклонится ближе — как будто вся во внимании чужого вердикта, а на деле — скрыть в плавном движении нехватку дыхания.

      Правда колет и жжёт, но под конец тает на языке знакомой сладкой льдинкой. А в голове воспоминания: Дилюк хмурится, стирает след крови с зарумянившейся щеки, мыслями уже не здесь, не в разгромленном лагере с трупами трёх магов Бездны. Невысокая, недовольная… Опасная. А пальцы ведут по пальцами Кайи — тем, что не скрыты перчаткой. Нежно и так неосознанно.

      — Если ты задаёшься таким вопросом, то во всём этом, — цедит сквозь зубы, — нет смысла.

      Кайя хмыкает, удерживает хмурый взгляд: уже злится. И хорошо, что злится, такая Дилюк — проще и легче, чем белеющая от эмоций статуя. От кома в горле не избавляет, но дышать становится ощутимо легче: смысла действительно нет, ведь всё так очевидно, что впору не предложение делать, нависая над столом с улыбкой на губах, а смеяться, что они дошли до такой нелепой сцены, а не банально приторного, как в любовных романах: закат, букет, пылкие речи и слёзы счастья.

      Они целуются; Кайя иногда просыпается от того, что в рот лезут чужие непослушные волосы; на пару сомнительными способами выдворяют завравшихся фатуи из города, и с каждым разом их методы всё эффективнее для безопасности Мондштадта и всё унизительнее для цепных псов Снежной.

      — Мы целуемся, — мягко, почти напевно ведёт Кайя, и душа поёт восторгом от сложных чувств лица напротив, — не при каждой встрече, но достаточно, чтобы я могла описать, какие теплые у тебя вздохи и как ты закрываешь глаза, если надавить языком. Я иногда просыпаюсь от того, что жарко — и не знаю, что приятнее, твоя зарытая в подушку макушка или то, что всю ночь ты была со мной, а не сжигала очередного мага. Это так по-дружески, не знаю, что и сказать...

      Невозможно не улыбнуться, даже если рот кровит от слов. Они царапают, но их правдивость — и говорить её в лицо напротив — пьянит похлеще Полуденной смерти.

      — Конечно же ты меня любишь.

      Онемевшая.

      Родная.

      Смотрит молча, уже без штыка во взгляде, но так — так, что хочется наконец-то обогнуть заваленный бумагами стол, опуститься сверху на колени и зарыться носом в горячий изгиб шеи. Это такое наслаждение — просто прижаться губами к пульсу и считать глубокие вдохи и выдохи, купаясь в чужом открытом сердце. Если бы могла — зарылась под самые рёбра, чтобы отпечататься на изнанке и никогда не забывать, что это такое — греться в беззащитной открытости.

      Дилюк откидывается на спину и утомленно вздыхает. Алые вьющиеся пряди в беспорядке спутались по плечам, на тонкую рубашку наброшен тёплый халат — Кайя только теперь в силах заметить, насколько она не при параде, настроенная закончить бумаги и уснуть, а не смотреть, как выворачивают сердце — её, ей — самым неожиданным способом.

      — …не ожидала, что ты заговоришь, — сухо констатирует.

      Замолкает, снова хмурится, но это уже не похоже на поднявшую мост крепость.

      Серьезная. Взгляд бросает недоверчивый и беззащитно удивлённый, как будто сама не уверена, что услышала.

      — Заговоришь о таком.

      “Я сама от себя не ожидала”, — думает Кайя.

      Вчера не ожидала, позавчера — месяц, год, восемь лет назад. Этого никто не ожидал: ни мастер Крепус, ни ее родной папаша, ни даже звёзды, по которым, на минуточку, расписаны судьбы.

      — Какая жалость, — усмехается, вдавливает пальцы под столешницей до боли — дерево же, не сохранит отпечатков, свидетельств чужого растревоженного до дна сердца.

      Какая жалость. Было бы проще, мечтай Дилюк об этом в подушку, как мечтала стать лучшим рыцарем города. Кайе в любом случае пришлось бы умирать от волнения, но гораздо меньше — говорить откровенных слов.

      — Но напомню, ты всё ещё меня любишь.

      Впрочем, в этой боли было что-то пленительное — оно вспыхивало и отражалось в пламени чужих ярких глазах на каждое произнесённое слово, даря уже новый соблазн: обойти стол, обнять чужие колени и, сладко напевая, глаза в глаза, повторять одно слово снова и снова, пока пламя не охватит их обеих и не спалит все здание к Селестии. Разве не прекрасный конец?

      — Не больше, чем ты меня, — резко бросает Дилюк, и выражение ее лица стремительно пустеет.

      В кабинете повисает тишина, и Кайя снова сгребает свою смелость сказать очередную правду и волю не скатиться в смешливую глупость, но Дилюк заговаривает первой:

      — Это действительно то, чего ты хочешь? Не похоже, чтобы ты много об этом думала.

      — Я кажусь настолько ненадежной?

      — Ты вбежала ко мне в кабинет с лицом человека, у которого сгорели все шашлычки, и он вот-вот умрёт от голода. Да.

      Ах?

      — Шашлычки?

      Уголок чужих губ дернулся в намеке на улыбку.

      — Шашлычки.

      Тишина между ними повисает неожиданно нежная. Как поцелуй в обнаженное плечо ленивым утром.

      — Ладно, если бы я сюда, как ты выразилась, не прибежала, то эта мысль нехарактерно меня бы замучила. Я бы бегала с ней по городу, разговаривала с Джинн, помогла славным гражданам и даже ловила охотников на сокровища. Тревоги! — Кайя драматично возводит взгляд к потолку, хватаясь за легкий момент смешливости, но рядом с люстрой так и не появляются инструкции, как после сегодняшнего вечера жить и куда бежать. — Сомнения!

      Пауза снова повисает в воздухе, и на этот раз смотреть получается не в глаза, а на губы. Не сказать, что от этого легче, особенно когда они начинают медленно изгибаться.

      — Хорошо, — тихо выдыхает, — я не приемлю сомнений. Они всё портят.

      Кайя чувствует, как совсем не красиво дёргается собственный рот. Ну да, она — чемпионка всё портить этим делом. Много лет портила.

      — Ты можешь… взять время на подумать. Я не хочу… трясти из тебя ответ здесь и сейчас.

      …вообще-то хочет. Очень даже. И слова эти — еще одна сегодняшняя ложь от начала до конца, трусливая и вовремя не перехваченная. Но Кайя знает Дилюк, знает её натуру достаточно, чтобы понимать, каков будет ответ:

      — Ты уйдешь — и теперь я останусь и не смогу уснуть.

      Дилюк прикрывает глаза и шепчет:

      — Это безумие какое-то. Нормальные люди… сначала поговорят. Всё обсудят. Расставят точки.

      Да. Обсудят пару совместных ночей.

      Обсудят свою готовность и дальше выносить друг друга — и с хорошими и откровенно тёмными сторонами личности.

      Вслух проговорят, что прошлое всё ещё больно, но не помеха настоящему, где от одного довольного взгляда алых глаз заходится сердце, а широкая улыбка отливает шальным обожанием.

      — Мы и говорим. Прямо сейчас. Я обожаю танцы, а для шифров свободна в любое время дня и ночи, но… Не хочу, чтобы это были мы с тобой. Что это что-то мимолетное, о чем смешно думать всерьёз.

      — Но то, о чем ты просишь, меняет всё.

      — Это всё, чего я хочу. Вместе с сопутствующими сложностями. Вот какая я злодейка, — тянется, накрывает чужую ладонь, — меня не смущает вереница разбитых сердец по всему Мондштадту.

      Не только сердец — чужие трагедии на последнем месте в длиннющем списке причин не усложнять себе так жизнь.

      Дилюк неуловимо меняется в лице — поворачивает ладонь, переплетает пальцы. Как будто становится на пять лет моложе, на пять лет растеряннее.

      — Я… не могу согласиться… провести всё это. Не сейчас. Слишком много тревожных вестей.

      Кайе не нужно это объяснять. Совпадение или нет, но чем дальше на север движется Люмин, тем темнее сгущаются тучи. Что-то — всё не так, — и Мондштадт выглядит как город, вокруг которого собираются ветра, грозящие слиться в шторм.

      Что-то грядет.

      Тревожные осколки информации, сомнительные совпадения, застывший шёпот интуиции.

      Что-то будет, Селестия или Бездна — архонты знают.

      — Я не хочу брать взаймы. Наслаждаться с оглядкой, что вот-вот… — Дилюк вздыхает и замолкает, хмурит брови. Открывает глаза — вся тяжесть мира, и всё его же упорство. Переплетённые пальцы каменеют.

      Перед такой тоской приличным людям принято отступать с уважением и склоненной в понимании головой. Что такое мимолетное счастье перед величием подвига?

      Вот только Кайя никогда не была приличной.

      Рук не разжимает.

      — Значит ты предпочитаешь ждать, пока Селестия не упадет нам на голову или Бездна не помашет белым платочком?

      — Значит, предлагаешь ждать, — ещё раз повторяет Кайя. — Это довольно неприятно. Даже в “Доле” в самые загруженные дни ждать долго не приходится, и я получаю лучший коктейль. А что я получу здесь?

      За такое можно и пощечину получить, но…

      Но Дилюк тоже не расцепила их рук.

      — Меня. Тебе меня мало?

      И обожгла взглядом, алым, как рассвет над Хребтом в самые жестокие стужи.

      Ох?

      Ох.

      Дорогая. Драгоценная. Такая… Нежная на изнанке сердца. Дилюк. Всё ещё…

      Прозвучало больше, чем Кайя рассчитывала услышать вслух. Больше, чем могла позволить чужая гордость.

      “Тебе меня мало” — это же про крик души. Про сомнения, про жадность. Сколько за этими словами зашифровано часов размышлений о преданности, предательстве, о том, было ли в их общей юности хоть что-то искреннее и по-настоящему беззаботное? Сколько правды в разделенных секретах, среди которых так долго не находилось места самому главному?

      И, что гораздо важнее: сколько шагов было сделано навстречу, чтобы не превратиться в безликих знакомых, связанных только ностальгией и горечью.

      Сколько они смогли позволить друг другу в новом, нерадужном мире, став взрослыми версиями себя

      Жёсткий, рискованный наскок Кайи тает, выполнив всё, что было возможно. Невозможно отрицать — она всегда была слаба перед Дилюк.

      Драгоценная.

      Сокровище.

      Её бесценная…

      Кайя медленно выдыхает, строго контролируя дыхание. И, пробуя каждое слово, проговаривает:

      — Полагаю… Можно и подождать. Это… стоит ожидания.

      Век бы любоваться, как она отводит взгляд.

      Ожидание… если в конце будет её и только ее госпожа, то любая дорога становится проще и короче.

      Самое время всем тучам на горизонте забояться и передумать нести проблемы.

      Дилюк не сможет забрать слова обратно. Не такой она человек. И Кайя — не позволит. Она не такая. Если что-то попало в руки — имей дерзость не отпускать. При необходимости — впиться зубами и сожрать до последней капли крови, оставив всё при себе.

      Дилюк едва заметно вздыхает, прикрыв глаза.

      А потом открывает, чтобы взглянуть из-под темно-карминных ресниц — всё еще утомлённо, но так… что у Кайи перехватывает дыхание.

      Беспощадная красота. И если бы только снаружи.

      — Ты меня, признаю, удивила.

      Разжимает ладонь, стаскивает с себя перчатки — каждый палец тянет по одному, а затем рывком обнажает белые запястья с яркими штрихами шрамов. Белые, как желанный флаг. Лукаво усмехается, и улыбка — как солнце заглянуло посреди ночи в окно и предложило согреть. Всё меняется.

      — Пройди это… предложение не так гладко, и я бы перестала разговаривать с тобой. Совсем.

      Кайя насмешливо фыркает, как будто это не у неё перед глазом мир стал резко чётким и нереальным, пытаясь уложиться с новыми фактами в голове.

      Винокурня не рухнула на голову.

      Селестия, вроде как, тоже.

      Они… получается вроде как?..

      В этот раз слова не идут не то что через рот — тормозят и рассыпаются на отдельные звуки в голове.

      Просто вот напротив неё сидит Дилюк, всё ещё в одежде для сна, и прав… больше, чем когда-либо.

      Кайя смотрит на чужие губы как будто впервый раз. Соблазн велик… Как скоро они сегодня покраснеют, если их старательно искусать? Или их истязает сама Дилюк, пытаясь заглушить голос? Или… Столько простора. Но — не сегодня. Драгоценная госпожа, будучи хмурой недоверчивой совой, быстро выпустит когти, а к чему начинать их длительную помолвку с боёв? Сегодня Кайя немного даст простора во всех смыслах, а завтра…

      — Кайя.

      Голос Дилюк мягкий, ниже на полтона. И она совсем не похожа на ту, которая так отчаянно хотела сбежать от разговора в начале…

      — М-м-м?

      Манит к себе пальцем, рассматривает — как будто взвешивает со всех сторон. Знай Кайя ее меньше, испугалась бы, что госпожа Рагнвиндр рассматривает варианты отозвать свое согласие. А ведь не прошло и пяти минут, какой скандал!

      — Полагаю, мне это позволено.

      А затем — резко тянет к себе за кольцо чокера и мягко касается губами чужих губ.

      Не в первый раз и, слава архонтам, не в последний.

      Когда Дилюк выпускает ее (Кайя нагибается вперед, до последнего ловя чужое дыхание), то выглядит такой… разнеженной и ласковой, что впору схватиться за сердце и упасть на колени, умоляя вызвать Барбару.

      — И, раз ты проявила такую смелую инициативу… Отвечу тебе взаимностью и столь же храбро подарю возможность самой выбрать дизайн колец. Ты уж постарайся… Если будет катастрофа сродни вазе — что ж, свое слово назад, конечно, не заберу. Но учти, что помолвка может длиться десятилетиями. Я это переживу.

      Кайя задыхается.

      Где чья улыбка, когда губы сминают самые восхитительные угрозы — вопрос, требующий отдельного расследования.