Вечер. Желтое свечение настольной лампы рисует на Верином столе защитный противомраковый круг — маленький заменитель солнца старается изо всех сил, мечтая дослужиться до фонаря. Склонившись над книгой, Вера рассеянно отпивает кофе. Окно, покрытое каплями дождя, темнеет, за ним плавно, как водоросли, покачивается тугая сеть веток — гигантская ноябрьская паутина, оплетшая город.
Вера ищет пропавшую девушку. Подсказок немного. Всего одно фото — бледное остроскулое лицо в рамке темных волос, глаза серые, будто туман уже попал в них и понемногу разъедал радужку. Желтая сумка, в ней новенький телефон со снимками пейзажей и ценников. Номеров мало, все — вне зоны действия сети. Деревянная расческа. И вот эта книга, закладка на странице сто восемь.
В книге уезжают и остаются, ругаются и плачут, надеются, поют. Не исчезают бесследно.
Вера вздыхает и откидывается в кресле. Спать не хочется. Во сне кто-то зовет ее раздражающе долго, заунывно, неотступно, и от этого зова становится грустно и чуточку стыдно: жестоко не отвечать, нельзя ответить. И собственное имя меняет смысл, как будто не обозначая больше человека с обкусанными ногтями и превращаясь в символ утраченного.
Ночь — долгая и глубокая, неторопливая, как большая река, — проходит среди букв, в межбуквенных пустотах, словно меж деревьев в лесу. И вот уже утро скользит по Вериному лицу серым подоблачным рассветом. Вера трет покрасневшие глаза, неуклюже встает. Бредет по сонной квартире в прихожую, и лампа, стол, полки с книгами, статуэтка кошки и шкаф смотрят ей вслед с удивлением: они бы на ее месте никуда не пошли.
В прихожей темно, и каждый предмет — тень. Тень Веры сует ноги в ботинки, наматывает на шею шарф, влазит в пуховик. Тень Веры гремит связкой ключей, как привидение цепями, и выходит в жужжащий перенапряжением лампочек гулкий подъезд. Тень, зажмурясь, сбегает по лестнице и выныривает из зева многоэтажки в туманный белый двор, где со всех сторон тянутся к небу дома, будто гигантские каменные растения, светящиеся плодами окон. Каждый день, кажется, они вырастают на этаж, вместе мебелью, старыми обоями, разноцветными чашками в кухонных ящиках и легендами о прежних жильцах.
Спальный район — район сна.
Идти недалеко. Город и лес разделяет широкая автострада, по которой, грохоча, несутся футуристичные носороги (для простоты их часто называют фурами). Их тяжелые колеса взбивают в пену пролитый на асфальт дождь. Вера подходит к металлическому бордюру, поетому ржавчиной, и смотрит в туманную пустоту не-города: зелень, что вздымается с земли, путается с туманом, опускающимся от низких туч, и кажется, будто живой лес соприкасается с призрачным.
Солнца не видно. В молочно-сером воздухе обрывками туч вьются чайки.
Девушка пропала в лесу, а значит, шансов найти ее почти нет — даже ее имя съедено туманом. Но пара особенно звонких звуков, может быть, отыщется. Вера курит, прислушиваясь к лесу, ожидая подсказок, намеков, чего-нибудь. Вера хмурится, возя носком ботинка по траве, — оттереть налипшую грязь не удается. Вера чувствует себя беспомощной.
Лес молчит, и его зловещая тишь помахивает чаячьими крыльями.
Накрапывает дождь. Дрожит под ударами капель жухлая трава под ногами. Пропавшая девушка не находится. Вера набрасывает капюшон и бредет домой.
Стоит поспать.
В подъезде полумрак, лампочка на первом этаже не работает. Глухо гудит лифт. Кнопка светится желтым, как маленькая луна, и Вера смотрит на нее пристально и бездумно. Она напугана, но не может вспомнить чем.
А потом губы лифта растягиваются в зевке. Из разверстой пасти проливается свет, издевательски яркий для тусклого ноябмирья. Вера делает шаг вперёд, в ящик, где, кажется, собран весь свет города, как золото в шкатулку, чтоб не раскатился по углам.
Двери закрываются.
Из заляпанного зеркала, узкой полоской налепленного на стену лифта, на Веру смотрит из-под влажного капюшона скуластое бледное лицо в спутанных темных волосах. Глаза — серые, будто в них застрял туман. На плече — желтая сумка.