— правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? правда? отвечайте!..
шатов не может более сидеть на месте. какая-то непреодолимая сила мысли и воли влечёт его за собой, заставляет привстать и податься вперёд, чтобы разглядеть лицо ставрогина. только чёрная пелена застилает глаза, и не понять, то клокочущая бессмысленная злоба на самого себя или глупая минутная слабость. шатов сильнее вгрызается в стол неуклюжей рукою, ещё больше наклоняется, но лицо ставрогина всё никак не желает проясняться. одно неясное видение мелькает перед ним: бледные, плотно сжатые губы, близкие, ядовитые, и глаза. сейчас глаза николая всеволодовича не насмехаются над ним — и от того только страшнее становится.
— отвечайте же!
руки дрожат. не держат неловкое широкое тело. шатову приходится вновь тяжело опустится на стул, чтобы не потерять равновесие. хотя давно потеряна в нём стойкость, шатает его, точно вылезшего из берлоги посреди зимы медведя. шатает из стороны в сторону прямо перед ставрогиным, его потрёпанным знаменем, и от этой обнажившейся раны хочется взвыть. шатов молчит. шатов закрывает лицо руками, не в силах выдержать звона в ушах.
— мне жаль, что вы в жару, — отчего-то в третий раз повторяет ставрогин. голос его тихий и ватный, бесформенный и бессмысленный.
— да что вы в самом деле! — шатов не может отнять ладоней от болящих глаз, но может всё больше раздражаться. горло саднит. — неважно это! я не важен — вы, вы, которого я два года ждал, который даёт мне право говорить, вы важны! и вы…
язык, горячий и безумный, начинает всё более заплетаться. но шатов всем телом чувствует движение рядом, поэтому разом вскидывается и выбрасывает цепкую руку вперёд. ставрогину ничего не стоит ловко увернуться от этого жалкого выпада.
— куда же вы?.. обещали…
ставрогин идёт не в сторону двери — хотя мог бы. должен бы, наверное. и так слишком много времени потратил на шатова, которого убьют скоро. ставрогин идёт к нему — и ощущение тяжёлой его руки на своём локте то ли пьянит, то ли бьёт под дых.
— вставайте, шатов. вам надо лечь. вы не в состоянии.
шатов позволяет поднять себя со стула, — николай всеволодович с ним почти обходителен, почти как с лебядкиной, — но не может не добавить уязвлённо:
— смеётесь надо мною?
он слаб сейчас, почти немощен, и от того только сильнее ощущается власть над ним его учителя, друга и божества.
— вовсе нет, — ставрогин говорит холодно, без светских ужимок, и это вселяет уверенность. но шатов всё равно старается идти рядом с ним чуть прямее, чуть горделивее, просто чтобы не признавать сразу очевидное. получается из рук вон плохо — он почти заваливается на бок, и только сильная рука ставрогина держит его над пропастью. а может на самом деле скидывает его с обрыва.
комната перед глазами всё ещё плывёт, но лицо ставрогина близко до боли в голове. черты его, худые и острые, слишком знакомые, до мелочей изученные, и шатов жмурится, чтобы не думать об этом, не пытаться охватить необъятную суть его, приблизиться, прикоснуться. чтобы не попасться как два года тому назад. но ставрогин, напротив, смотрит в упор, тяжело и внимательно, и глазницы его затуманены.
— я не для вас, для себя… — срывается в очередной раз с губ шатова, и этот полушёпот такой отчаянный и болезненный, что ему самому страшно становится. особенно от того, как много вложил в него когда-то ставрогин — и как много в любой момент может забрать. николай всеволодович не отбирает, не рвёт и не вгрызается даже. но оставляет ледяное прикосновение тонких пальцев на осунувшейся щеке. шатову хочется, чтобы ставрогин прикоснулся всей ладонью — и не только из-за горячки, трясущей всё тело. вовсе не потому.
— успокоились? — в голосе ставрогина нет ни ласки, ни участия, но это сейчас кажется высшей искренностью. шатов ворочается и натягивает на себя тоненькое совсем одеяло.
— я знаю, у вас план какой-то зреет, — добавляет он, всё не открывая глаз. — мысль какая-то. новая мысль вас мучает… я её не могу угадать. вас никто угадать не может, вы сами-то не можете…
шатов, ещё недавно кричащий до звона стёкол, сипнет окончательно, но знает, что ставрогин услышит и так. ставрогин всегда говорить ему позволял, позволял слушать, а потом высказываться, позволял ударять по губе, а потом уходить живым. позволял так много — и невероятно мало.
— я так хотел бы, чтобы вы живы остались, ставрогин, — отчего-то добавляет шатов и жмурится сильнее. голова болит. — чтобы вы… ах, глупости! так глупо всё, что я говорю, а вы меня всё-таки не перебиваете, поэтому я не боюсь говорить дальше… поэтому, наверное, я и буду всегда следы ваших ног целовать…
— мне жаль, что я не могу вас любить, шатов.
в голосе ставрогина жалости никогда не было и не будет, но для шатова эти слова всё равно кажутся сладостью. потому что это правда, искренность, которую они поняли ещё несколько лет назад. он, наконец, открывает глаза, чтобы встретиться с пустым взглядом николая всеволодовича. тот сидит на краешке старой хлипкой кровати и обеими руками держится за шляпу свою.
— знаю. знаю я, знаю, всё знаю. и всё-таки… я вам достану зайца. потому что верую. и в вас тоже.
признание это выходит быстрым, точно скороговорка, скомканным, но ставрогин и такое поймёт. он хорошо знает и как слушать, и как слышать, и как улыбаться надо, и как ручку поцеловать. шатову он никогда не улыбался — так, как дамам в петербурге. и только однажды, шутки ради, поцеловал его грубую, в рыжем пуху, руку. сейчас он ни того ни другого не делает, только слушает долгие, болезненные излияния.
— вам бы отдохнуть, шатов. может, и жар спадёт.
шатов ворочается и отчаянно мотает головой.
— не могу я! не могу… я вас ждал, долго ждал, вы же меня… захватили… сходите к тихону. он живёт недалеко, в васильевском богородском монастыре.
мысли скачут точно овечки через ограду. захудалые только овечки, жалкие. ставрогин терпит его брыкания, но вдруг отводит взгляд.
— чего же там?
— к нему все ходят. и вы сходите. чего вам это стоит?.. поговорите… он складнее меня говорит.
— незачем букашкой считать себя, шатов. вовсе незачем, — бросает отчего-то ставрогин и кладёт свою холодную, мертвецкую ладонь ему на лоб. — сильный у вас жар. жаль. но больше я к вам не приду.
шатов неосознанно льнёт к холодной коже — к ставрогину льнёт, несмотря на все слова и предупреждения. он, всё-таки, жалкая букашка, икар, летящий в объятия к солнцу.
— хорошо… хорошо, что сейчас пришли. и к тихону, всё-таки, сходите. для себя сходите…
— может, и схожу, — ставрогин неопределённость любит — потому что сам неопределён. стоит на границе всех дорог и всё жаждет охватить — от скуки ли, от гениальности ли? — а у меня к вам, всё-таки, одна последняя просьба имеется.
шатов молчит, поджимая губы, чтобы не повторять бесконечно: «и зайца для вас достану, и бога».
— не оставляйте марию тимофеевну. вы один из немногих, кто ещё имеет влияние на её разум.
— хорошо, хорошо, — хмурится в ответ шатов. — само собой… не брошу.
ставрогин, дождавшись ответа, кивает и поднимается, наконец, с кровати.
— выздоравливайте, шатов. будьте осторожнее.
шатов следит внимательно, замерев, за его плавными, почти изящными движениями, за его мягкой походкою, и не знает более, что ответить. когда он ждал николая всеволодовича, ему казалось, что он сможет высказать всё, что за два года — за все дни их знакомства, пока он таскался следом — скопилось, но вот он здесь, ставрогин уходит, а слова спутаны в голове. отчего-то кажется, что это и правда последняя их встреча — но тоски не чувствуется.
одно только умиротворение разливается по телу.
— прощайте, ставрогин. прощайте…