В дальней-передальней степи, в третьем-вытретьем лесу, посреди пустого-отпустого болота прятался ручей. Ручей этот нес воды слаще мая, звон его был громче апреля, а буйству завидовал март. Ручей вполне назвать бы речушкой: в нем и по пояс можно искупаться, если место знать. До речушки этой идти по мягкой тропке, овеваться лесным ветром и влюбляться в игры солнца и тени. От той тени дорога до деревни мимо поля распаханного, от поля часу ходьбы до первого дому. От первого дому дальше сараи и неугодные забытые землянки, коли дойдешь до второй избы, повернуть между избами налево и до упора. От упора повернуться направо: там девица стоит рыжеволосая, утром омытая, флейтой и лирой чарованная.
— Матушка, я яблок из лесу принесла!..
— Заря уже.
— Заря нескоро, матушка...
— У нас поблизости яблонь не растет, — женщина, мать той девицы, у их избушки стояла и смотрела грозно-сонно, — у тебя лавр в волосах?.. — и взгляд моментально пояснел, женщина схватила девицу за ворот и яблоки наземь посыпались. Хлопнула дверь избушки, скрипнули половицы, сумрак сеней запрятал их, и только янтарные глаза девицы могли гореть ярче прежнего.
— Вам кажется, матушка.
— Мне точно кажется, ты забыла рассказы? — женщина перешла на шёпот яростный, шипение ласковое.
— Как могу я забыть, матушка? Благословение Божье не любит лжецов и забывчивых.
Женщина переняла руки на щеки девушки; она смотрела в глаза, в глаза ее чистые-чистые и спокойные. В глазах ее всегда шептался янтарь, но янтарь этот был холоден и тверд, как и сейчас.
— Веннесса, он ничего тебе не говорил?..
— Кто – он, матушка?
* * *
А он всё слышал.
Это не он слышал, это ветер подслушивал. Подслушивал, слухи плел по деревьям до самой речушки, смеялся на пару с соловьями и четвёртой фазой луны. Ветру б только веселиться!.. ветер проснулся не так давно. Недели две назад, может. Ветра в округе столько лет не было, и знали все, молились на него, звали ветер к дому. Ветер думал, но не подходил. Вот и сейчас сидел он за столом, весь в муке, и крылья бы ему копыта заменили. Он сидел, болтая ногами. И откинулся чуть назад, задевая старые бумаги, какое-то золото и что-то молочно-белое. Юноша был в одних штанах до колена и на полу валялись рубаха да фартук. Обуви он, видно, не носил. Сумрак мельницы, дрожащей свечи и ночи за окном юношу обнимали и кутали в тёплый-тёплый пустой свет.
— Надо б до деревни добраться, а лучше – города, — цокнул юноша, — мастер! Вы слышали, в Мондштадте новые порядки? На Ваши похожи. Мне не нравятся, но до города идти...
В ответ юноше зарычал сквозняк при закрытых окнах.
— Помню-помню, мастер! Что, не нравится Вам, что от Вашего города одна только мельница и осталась? — юноша улыбнулся, чуть щурясь, — но Вы хоть дослушайте! Так, значит, тут, говорят, дере-евня рабская. Такая, знаете, откуда народ рабочий повыгоня-яли на заводы, а на отбитье дали рабам повы-жи-вать.
Ветер хлопнул по полу, пробежался по лицу юноши, и с его же щелчком, склоненной головой и мерзким смехом заскулил в углу.
— Я ж сказал Вам дослушать, мастер, — он обиженно поморщился, — а Вы все не хоти-ите, все Вам не нра-авится, мастер! Ну, в общем, в той деревне...
Юноша всё продолжал. Рассказывал про ту девицу, что заглядывала к лесу; иногда она приходила, вся в крови, до речушки. Мельницы не видела. Девица вопрошала к кому-то, кто таился в небе и смотрел на неё злым глазом. Зачем? Почему? Бог города был здесь, был ближе, был намного-намного ближе! Но она верна своим, видите ли.
— Она ж придёт, мастер, — юноша мечтательно и прерывисто вздохнул, — она придёт, как думаете? Я вас познакомлю, правда! Она Вам понравится. Честно-честно! Я не умею лгать! Ай, придёт-понравится-нравится!..
Юноша улегся на стол и взялся за свечу, подняв ее над лицом. Пламя тлело медленно и ярко. На лице юноши была улыбка такая, на которую б и мастер, и злые боги дали ему пощёчину. Да и девица, если б знала, наверное, тоже дала. Юноша наклонил свечу, и воск с нее скатывался неохотно, обнимаясь с фитилем и пламенем. Раздалось лишь довольное мычание, когда свеча не захотела тухнуть.
* * *
Пришла, пришла! Затрещали сороки, завизжали соловьи, закричали сойки. Пришла, пришла, девица пришла! Голубь какой, белый, сядет ей на руку и закурлычет благую весть. Девица даже остановилась перед очередными зарослями. Голубь поднимал головку и трепетал, когда она мягко-мягко гладила его по грудке, по шее.
— Пойдём? — спросила девица, — ну-ну, — и отсмеялась, когда голубь прильнул к руке, будто обиженный, что его перестали гладить.
Тварь одна увязалась за девицей, ползла под ногами, мешалась, мешалась, смеялась и шептала дальше: пришла девица, пришла! Слух по лесу шёл до самой-самой речушки. Слух шел быстро, быстрее, чем людской слух, и он-то слышал каждое слово, каждый шорох, каждый шажок, каждый стрекот.
— Где хозяин ваш? — шепнула, улыбнулась, замерла на месте. — Мы же с ним так редко виделись, неужели он так занят?
Не хозяин он нам, не хозяин, не хозяин! Никому мы не властны, никому мы не рабы, не рабы, не рабы! Никому. Никому не подчинится лес, никто не овладеет воздухом и ветром! Пусть так! Пусть так, но мы ничьи, мы сами по себе! А он занят. Занят, представляешь? Даже у самого праздного существа на земле бывают дела! Сами удивлены, сами в диве, сами смотрим-смотрим и не насмотримся.
— Я вас не понимаю, — девица вздохнула печально. Голубь упорхнул с ее руки на ближайшую ветку и смотрел одним глазом. Девица опустила руку. Она не двигалась с места.
— Эй.
Голос раздался из-за спины; мелодичный, тихий, такой легкий и нежный; голос был похож на летний бриз, ни меньше, ни больше. Девица обернулась вмиг.
Он стоял перед ней, белый от муки, в рубахе порванной, старой; штанах холщовых и оторванных, и нелепо он выглядел здесь, в лесу, вдали от своего дома и любого другого; в волосах черных, что смоляных, цвели белые бутоны, какие-то ветки, листья. Он улыбался. Улыбался и голову вбок наклонил.
— Ты заблудилась, Веннесса? — и смотрел на нее снизу вверх, осторожно, рукой касаясь какого-то дерева. — Но почему ты ходишь до леса?
— Венти, — она выдохнула спокойно, отлегло что-то от сердца, — без стихов, пожалуйста.
Венти кивнул молча. Ему было сейчас не до пустых речей; он смотрел на Веннессу, и понятно по ее одежде было, что в деревне снова что-то случается. Случается... рука одна была в бинтах, бинтах старых, подвязанных; на ноге цепь оборванная, платье все драное, если это вообще платьем назвать можно было. Конечно, Веннесса всегда выглядела не лучшим образом. На то причины были и Венти их прекрасно знал.
— Ты не боишься? — он сделал шаг вперед, — многие из этого леса не выходили. Терялись. Не могли найти дорогу назад.
— Но ты же здесь.
— Я не ищу дорогу назад, — Венти замер, наклонил голову. Смотрел спокойно, непонятливо, будто пёс, слушающий очередной рассказ хозяйки. — А у тебя есть семья, жизнь, — вдох, — обязанности.
Веннесса улыбнулась. Пожала плечом, на лице блекнула боль и тут же исчезла. Венти улыбнулся в ответ, спокойно, но шумно; с его улыбкой покрикивают соловьи, твари лесные трещат ветками, листьями, стволами, топочутся. Закивали макушками деревья. Слова были лишними. Наверное, и правда лишними. У Венти глаза практически не двигались, а он смотрел, разглядывал лицо Веннессы, как в первый раз. Глаза приятные. Глаза такие приятные, приятнее даже ее голоса. А голос и в лесной тишине отдавался в голове Венти: такой твердый, чуть низкий, бархатный; таким голосом запевали клавиши. Венти прищурился. Ветер пробежался по ветвям, по земле, заставил упорхнуть голубя; Веннесса переминулась с ноги на ногу неловко.
— Подожди, подожди! Нет, не жди! Я знаю! — Венти кинулся вперед, поддался, ухватил Веннессу за руку.
Резко, быстро! И быстрее! Она не могла сопротивляться. Он бы ее не утащил за собой. Она шла, шла за ним, шаг, второй, третий, дыхание чаще! чаще! ч а ще! ча щ е! чаще! чаще шаг! бег, бег, чаще смех его, и лес завизжал, забухтел, закричал чаще, чаща била! и любила, чаща помогала, хваталась! чаща била по лицу, по лицу, по лицу; лес бежал тоже, то здесь обнимались ясень и береза, то вот уже дубрава, чаще! Чаще! Быстрее! Заболят ноги. На лице останутся полосы. Вопили позади косули. Замурчали волки. Зарычали синицы. Скорее! Не останавливайся! Прыгни! скинься! подскочи! Нужно, нужно, так нужно, не бойся! Листья не в глаза, листья за глаза, он не даст замереть, он смеётся, он смеётся, это не он, все вместе с ним; это просто, это легко, в беге тело живет, по мху, по лишайникам, по земле, по тропе, по колючкам, по лужам. Чаще! чаще! чаще!
Плеск.
Ноги не слушались.
Ноги бы продолжали бежать, а он нет. Он стоял тут, по колено в воде; то ли речушка, то ли что-то мягче и мельче, то ли глубже и опаснее. Он не запыхался. Совсем. Это у нее грудь вздымалась тяжело и медленно; она умела бегать, умела дышать, но в лесу так не хочется этого делать. Так спокойно. Так легко. Она села на землю и спустила ноги к воде. Он стоял и улыбался, держал руки на боках, синицы перестали рычать и завели свои трели; тысячи глаз, Тысяча глаз смотрела вокруг, но смотрела так спокойно, так приятно и тихо. Он улыбался. Солнце закатное, мягкое целовало ему плечи, руки, глаза светлые, что небо утреннее и ледяное. А вода текла. Журчала. Дополняла трели.
Лес собрался вокруг. Собрался мягкий, собрался и свернулся шерстяным клубком. Склонил голову над ними старый дуб, сплел из теней покрывало. Он махнул рукой в сторону, там бурлила вода, пенилась, черпалась. Деревянный домишко серел рядом. Ему, кажется, было за несколько сотен лет; окошки маленькие, тусклые, а вокруг домишка – поляна небольшая, но явно зажитая, даже, кажется, ягоды какие виднелись, вокруг домишка – тропинка, уходящая вникуда.
— Это... это то, о чем ты говорил? — Веннесса перевела взгляд на Венти.
— А что ещё, — Венти повел плечами, сделал ногой круг. Вода поднялась и будто зависла в воздухе на секунду, упала тут же, плеснув на одежду. — Мельник без мельницы – гладиатор без оружия и бард без инструмента, — он усмехнулся, подходя к Веннессе.
Из-за глубины он стал будто еще ниже, мельче, но ближе. Веннесса не могла свести с Венти взгляда. Было интересно наблюдать за ним. Он не был похож ни на одну из тех тварей, с которой она сражалась, ни на одно из тех существ, что отправляли ее сражаться. Когда Венти появлялся в лесу, то на душе появлялось то легкое и нежное чувство, какое бывает, когда путаешь сон с реальностью. Венти был лёгким. Рядом с ним Веннесса не могла даже думать о том, что у нее, вообще-то, есть заботы, есть семья. С ним время останавливалось, текло липко, медленно.
Венти подошёл к Веннессе вплотную и уложил руки на колени. Расслабился, размяк, и вода так спокойно огибала ноги. Венти положил подбородок на руки. Близко. А Веннесса никого даже до объятий и пожатых рук не подпускала.
— Тебе здесь нравится? — Венти поднял глаза, — я не привел местность в порядок, знаешь, — ну как отказать такому взгляду?
— Ха? — Веннесса поддалась чуть назад, так, чтобы видеть Венти нормально, а не только руки и лицо. — Здесь? — она кивнула в сторону мельницы, на что Венти буркнул короткое "угу", — не знаю. Это ведь всё равно... всё равно Мондштадт, так ведь?
— А ты не любишь Мондштадт? — спросил Венти то ли с разочарованием, то ли с удивлением.
— Очередная клетка, — голос Веннессы стал мягче. Намного мягче. Будто инструмент расстроили, — что там, что здесь... хоть ты и один живёшь, но ты все равно из Мондштадта, — она дёрнула ногой, и остаток цепи коснулся бока Венти.
— Я живу не один! — Венти на руки оперся, чуть ли не подпрыгнул вверх, и стал еще ближе, а ноги уже не касались речного дна, — у меня мастер есть. Он затворник, правда, но раз в сто лет выходит, — он засмеялся ласково, — у меня еще друзей полно. Побольше, чем людей в городе!
— Конечно-конечно, — Веннесса прикрыла глаза. Венти всегда нес какую-то чушь, но она с ней свыклась достаточно быстро. — Но ты меня не познакомил ни с кем из них.
— Эй, а как же Афелий? — Венти кивнул в сторону, — хотя бы Афелий, — поправился тут же. Веннесса проследила за его взглядом, и увидела там... голубя. Белого голубя. Того белого голубя, который встретил ее первым. Голубь сидел на земле и непонятно, как он там оказался.
— А... Афелий? У него есть кличка?
Солнце садилось, оставляя после себя только зарево.
— Имя! У тебя ведь есть имя. А почему у него не должно быть?
— Я просто не думала, что диким животным дают клички, — Веннесса приподняла бровь и повернулась обратно на Венти, — они же все одинаковые.
— Тихо! — Венти поддался еще ближе и еще выше, — тихо, а то они еще разозлятся на тебя, — а говорил и предупреждал о беде одновременно.
— Как скажешь.
Венти кивнул, соглашаясь, подтверждая. Будто разрешение давал. Вдруг упал назад, вода вверх поднялась, обмочила все ноги, на них зависла, не скатываясь. Веннесса прикрыла лицо рукой сразу же. А Венти уже и на другом берегу. Слишком быстро для человека, слишком медленно для этого леса, Афелий вот у него на макушке. Венти протянул руку Веннессе. Она оглядела его с ног до головы, а он будто и не был в воде, полностью сухой, и даже трава не примнулась вокруг ног. Вода не плеснулась, не изменилась, не взболтнулась, такая же чистая, такая же звонкая.
Венти ждал.
Он был готов ждать столько, сколько понадобится.
Её-то ждать можно и до следующего столетия.
Рука зависла над речушкой, Афелий ворокнул что-то по-своему, Венти не среагировал. Он ждал. А глаза его не менялись от зарева. Пожалуйста. Неужели ты не пойдёшь с ним? Ты можешь вернуться, Веннесса! От твоего решения даже лес затих, замер, дышал рвано и медленно. Лес надеялся. Лесу скучно. Лесу одиноко. Ты же не оставишь его, Веннесса?
Дрожь пробрала всё тело.
Холодно.
Вода была Веннессе по пояс.
Грудь содрогнулась, руки поднялись, она застыла посреди речушки, пялилась на Венти, почему ж он не двигался? Речушка стала будто шире, но это точно так кажется. И глубже... да нет, это Венти просто знает тут каждую ямку и каждую кочку на дне. Веннесса вздохнула поглубже, а вода уж по грудь. Вот рука Венти совсем-совсем рядом, а с середины речушки Веннесса у берега и мокрые только щиколотки. И платье. Его остатки. Веннесса вышла из речушки сама, без помощи, а Венти только улыбнулся игриво. Издевательски-игриво. Веннесса не поймёт. Она только прямые речи понимает.
— Ходить по болоту – смелая вещь, — лес затряс верхушками, — и отдаю я Вам свою честь! — Венти поклонился, руку отняв в сторону. Ноги у Веннессы тоже были исцарапанные. Он распрямился, не дал времени ответить: — ты выглядишь ужасно.
Веннесса посмотрела на него показательно. Венти выставил руки вперед, замотал головой, лес затрясся, засмеялся, какая-то белесая тварь заскрежетала с крыши мельницы.
— Не в этом смысле! — а говорил по-детски возмущенно, — в том, что, ну, — Венти обвел рукой Веннессу с головы до ног, — даже одежды нормальной нет.
— А у тебя есть?
— Я похож на того, кто живёт в лесу.
— Ты похож на того, кто украл вещи с ярмарки и порвал их, пока сбегал.
— Что-то вроде, да, — Венти даже не стал отбиваться, Веннесса закрыла рукой лицо, — эй, а кто так не делает?
— Так никто не делает.
— Я делаю, — Венти закатил глаза, подошел ближе, — иди сюда, — руку протянул, пальцами дёрнул. Голубь куда-то делся.
Она не дала своей руки.
Венти сделал шаг назад, кивнул, мол, я понял это, я запомню это, а Веннесса все равно пошла за ним. По той тропки, уходившей в ничто; тропка была абсолютно без травы, сухая, вытоптанная, болезненная. Мельница вся была в плесени и вот-вот разваливалась. Даже в сумраке это было видно. Слишком хорошо видно. Ветер дернулся, подул, закинул на лицо волосы.
— Подождешь? — вопрос Венти не требовал ответа. Он подошел к мельнице, к перекошенной двери. И тут же мельница показалась чёрной-смоляной на фоне белого, белее снега Венти. Веннесса не успела что-то сказать.
Через щель приоткрытой двери ничего не было видно. Скрип протяжный и мученеческий, из тех скрипов, к которым привыкаешь годами. Из тех, что бьют по костям. Веннесса подошла к мельнице. Лес завизжал, ветер выть начал, нагонял тучи на взошедшие луну и звёзды. Так легко. Ночью воздух просто такой, особенно в этом лесу. Мельница и правда была плесневелой, окна грязные, будто тут и вовсе никто не живёт. Веннесса встала совсем рядом с одним таким окошком, рукой коснулась, на пальцах появилось что-то мерзко-хриплое, то ли мокрый песок, то ли костяная крошка. Понятно, что грязь, но все же.
Дверь грохнула.
Даже Веннесса вздрогнула.
— Что ты делаешь? — проворчал Венти, сведя брови. В одной руке он держал свечу и пучок сухой травы, в другой – миску с водой и песту. По отдельности. Как это все между пальцев помещалось – загадка. — Неприлично ведь в чужие дома подглядывать, — огонь бросал причудливые тени на лицо. Венти сделал пару шагов и сел тут же, на тропинку; свечу поставил на землю и та держалась на удивление ровно, травы с пестой уложил на фартук.
Вмиг из недовольного, злобного лица он приобрёл вид просто растроенного мальчишки. Будто у него отняли какую-то игрушку и только сейчас вернули. Веннесса вздохнула тяжело и глубоко. Сердце точно пропустило пару ударов.
— Садись здесь... куда-нибудь, — Венти показал перед собой, — мастер не хочет, что бы ты заходила внутрь, а накры... — Веннесса повела ладонью, кивнула, и всё-таки подошла к Венти. Он не стал продолжать, просто улыбнулся. Веннесса села на землю с той же грацией, с какой на арене поднимают труп проигравшего. — Держи, — Венти протянул ей миску.
— Вода?
— Ага. Обычная вода.
— Я не просила, — ветер на слова Веннессы ударил в спину.
— Нет, если хочешь, есть настойки и брага, — засмеялся Венти, а миску все-таки всучил; вода пролилась на землю, совсем чуть-чуть. — Покрепче даже не предлагаю...
— Только попробуй.
Венти пожал плечами. Веннесса держала миску всего одной рукой, и воды там было на половину. Обычная деревянная миска, обычная вода... Веннесса отпила на пробу, вода ведь всё-таки бывает разной. А тут... пустая, безвкусная, будто воздуха жидкого глотнула. Даже хуже. Её приучили ценить каждый глоток воды, каждую корку хлеба, но это... миска остановилась возле губ. Веннесса предпочла бы выпить из ручья рядом. Она даже повернула голову. Из-за свечи глаза отвыкли от темноты, и надо было вглядыва...
— Противная, да? — Венти наклонился вперед. Огонь продолжал рисовать на лице странные образы. — Мастер говорит, что она живая, и из-за этого такая.
— Как ты угадал? — Веннесса опустила миску, и было неловко. Очень неловко.
— У тебя лицо такое же, как у меня было, — сказал он, — не волнуйся, такое бывает, — Венти придвинулся вперед, поправил свечу. — Нам особо некуда девать воду, живём-то вдвоём, так что...
Живая вода, вообще-то, должна быть сладковатой. Веннесса её даже пробовала после одного боя. Так, каплю на язык. Хотя у человека, живущего в лесу, понятия могут быть совсем-совсем другими.
Венти молча взял миску из рук Веннессы и отплеснул часть воды. В сторону. Подальше. Намного дальше. Трава в той стороне примялась, присела. Венти уместил миску между колен и стал крошить туда травы. Спокойно так. Так вот зачем ему нужна была песта... дерево ударилось о дерево, и звука сухих трав не было. Вода на дне делала свое дело.
— Тебя ведь не лечат, да? — Венти не прерывал своего занятия, но вот мысли Веннессы точно прочитал, — в Натлане похожим мракобесием занимаются... но там боец – высокое звание.
— Откуда ты...
— Знаю? Да мастер все рассказал, — сказал он, — он много знает, у нас даже книги есть. Много. Показать не могу.
Веннесса оперлась на руки, откинулась назад. Венти посмотрел на нее, а дальше травы молол совершенно неосознанно, зато так мазь лучше будет. Она молчала. Молчала и разглядывала небо. Луна целовала ее щеки, плечи, разорванное платье; луна целовала ее так, как не целовала никого. И тихо. На удивление тихо. Только терлось дерево, даже дыхание слышно, если прислушаться, то и сердцебиение. Ветра не было. Лес тоже заснул крепким сном. Не журчало болото, не скрипела мельница, не жаловался мастер.
— И ты здесь живёшь всю жизнь?.. — наконец прошептала Веннесса.
Венти остановился на секунду.
— Да, наверное, — он пожал плечами и продолжил, — в люди не выхожу, всему учит мастер, а чему не научит – тому научат животные, — усмехнулся. И заговорил шёпотом заговорщецким: — По секрету скажу, что мой мастер не умеет даже муки смолоть.
— В люди не выходишь, — повторила Веннесса. — Мельник муки не смолет.
— Не выхожу. Незачем.
— Одежда?
— Лён вырастить не так уж сложно, а сплести того проще.
— И на ярмарках ты не бываешь?
— Вен-нес-са, — дрожь по коже, — я пошутил тогда, понятное дело.
— Лён не растёт в этих местах.
— Пха-ха-ах! Откуда ж тебе знать? — Венти засмеялся открыто, — ты этим не занимаешься, а в лесу почти не бываешь. Ну-ка, — трение дерева прекратилось, раздался тихий шлепок какого-то месива, — боли не боишься?
Веннесса поддалась вперед и посмотрела на Венти выразительно. Снова. Так, как умела.
— Ну не руга-айся, — Венти поставил миску на землю, свечу поближе к Веннессе, и сам совсем рядом сел, локтем колена касался. — Ты же не откажешься от моей помощи?
— Куда я денусь? — вздохнула Веннесса, — что хоть за травы?
— Секрет, — Венти улыбнулся, — я знаю, что у твоей семьи должны быть рецепты, но это совсем другая вещь.
Веннесса не стала перечить, он все равно не скажет. С Венти вообще разговаривать не было смысла. Он всегда делал все так, как хотел. И сейчас тоже: заставил Веннессу выпрямить ногу, платье откинул ближе к телу. Ни стыда, ни совести, ничего нового.
— Иногда я удивляюсь, — пальцы у него уже были в зеленоватой кашице, — что Воину Львиного Клыка не могут обеспечить должной жизни, — на бедре была старая, почти зашившая рана. Грубая, багровая, но ниже колена куча мелких царапин. Какие-то глубокие, какие-то не очень. Ну, травы Венти точно хуже не сделают. — Если бы я правил Мондштадтом, я бы такого не допустил.
— Ты не зна-а-ай! — Веннесса сжала зубы. Мазь Венти и правда работала как-то по-другому. Ледяная чуть ли не до инея, острее самых острых лезвий, и пальцы у него вообще холоднее льда, а от того больнее, неприятнее. Но пальцы аккуратные. — Не... не знаешь, — а Венти даже не среагировал, только продолжил, — Мондштадт – одна сплошная тюрьма, над ним даже птицы не летают. Так... так и должно быть?
Ветер поднялся, скрежетнул, Венти поморщился; надавил на очередную царапину сильнее остальных. Кашица оставалась на каждой ранке, прямо поверху, и везде жгла, шипела, пробивала до мышц.
— Не надо о Мондштадте, — голос у Венти на секунду стал грубым. Дрожь. Снова эта мерзкая дрожь. — Да, оно и должно гореть. Смывать не надо... если сотрется, ничего страшного.
— И снова ты на себе пробовал?
— Конечно. Я тебе даже покажу потом, — он усмехнулся, — другую ногу.
Веннесса сделала так, как попросил Венти. Он даже предложил помочь с рукой, но она отказалась. Испугалась впервые в жизни, что больно будет, что не выдержит. Руки у Венти были совершенно другие; таких рук ни у одного живого человека не было. Грубые, тощие и неуклюжие, но такие аккуратные, осторожные. Венти всего касался, будто боялся обидеть, поранить. И лицо у него сейчас спокойное такое, словно он вот-вот проснулся и не успел даже с лавки встать. И выглядел устало. Вроде молодой совсем, а глаза впалые, лицо худое... Огонь и луна, правда, на щеках очень противно спелись, рисуя светом что-то пушистое и плоское, круглое... овальное, похожее на перья. А ему подошли бы перья... за ухом, например. Не на щеках, конечно.
— Ты уверена?
— В чём?
— В том, что руку... — Венти прервал сам себя, встал на колени, и свосем-совсем близко к лицу Веннессы, — у тебя тут рана, подожди, — он ладонью одернул лоскут платья с плеча, а на том лоскуте платье, кажется, и держалось.
Вдох.
Венти сщурился. Замер. Веннесса опешила. Какого чёрта?
— Эй, — Веннесса распахнула глаза, поджала губы. Да, она носила одно тряпье, но это далеко не повод позволять оголять грудь. Веннесса собрала платье. — Имей хоть какие-то рамки.
— Да не смотрю я, — фыркнул Венти и взялся рукой за плечо.
По плечу что-то скрежетнуло. По-другому скрежетнуло совсем. Точное, колючее, резкое. Далеко не мазь. Венти сжал пальцы, вздохнул тяжело, Веннесса слышала, точно слышала, что он задышал прерывисто, нервно. Проворчала что-то невнятное трава, Венти схватил свечу и поднёс к лицу Веннессы. Сам-то до сих пор на плечо смотрел. Скрежетнуло глубже. Нет. Точно нет. Ну не было у него в руке ничего острого. Вдохи Венти превращались в невнятный бубнеж. Под нос он говорил себе часто. Но зачем? Зачем сейчас?
— Убери руку.
— Я сказал "подожди".
Огонь свечи полыхнул.
А отблески на лице – точно, абсолютно точно перья. Ужасно похожи. Ужасно странно выглядели. Плечо заныло.
— Венти, убери руку.
— Тише.
Веннесса схватила его за запястье.
Венти ойкнул. Громко.
И притянула к себе.
Плечо загорело, заледенело, заворчало. Всё-таки мазь?
— Почему от твоих трав всё моментально заживает?
— С-секрет.
— А я ведь даже не посмотрела на раны.
— Я знаю, что эти травы моментально заживляют.
— А вода почему живая?
— Потому что она мн-ам жизнь да...
Венти замер с открытым ртом. Сглотнул. Пальцы сжались и разжались, рука у него напряглась. Глаза дрожали, как дрожат у собак, соскучившихся по хозяевам. Веннесса даже не смогла его прервать, сама опешила от такого взгляда. Нет, правда. Впервые в жизни солнце увидел, лету порадовался.
— На... на тебе огонь свечи – небо в лу... лучах зари.
— Только попробуй.
— Огонь тебе к лицу, — голос чуть ли не дрожал, и правда впервые солнце увидел, — ты не представляешь, насколько, — Венти зажмурился, закрыл рот, руку выдернул, чуть не упал назад, Веннесса успела выхватить у него свечу, — имей хоть какие-то рамки!
Свеча до сих пор не потухла и даже не уменьшилась.
— Ты...
— Я ненавижу находиться с кем-то лицом к лицу, — тут же отмахнулся Венти, выхватив ртом воздух. А потом приложил руку, которой держал плечо, ко рту. — Ты поранилась, пока мы бежали.
Веннесса поправила платье, задела мазь. Пальцы прошлись по какой-то совсем свежей ране. На ней уже появилась корка, только рана была точно вырезанная. Странно. Таких острых ветвей не было ни у одного дерева. Свечу к ноге.
Веннесса ее чуть не выронила.
Под кашицей была чистая кожа. Абсолютно чистая кожа. Может, чуть менее шершавая, но это была кожа. Ни шрамы, ни царапины, просто кожа.
— Не удивляйся ты так, — буркнул Венти. На лице Веннессы все отражалось. — Оно может и смертельные раны заживить.
— Не верю.
— Поверишь, — он подманил Веннессу пальцем. Она придвинулась медленно. С опаской. — Помнишь, я просил в нашу первую встречу ничему не удивляться? — Венти стянул рубаху. Несильно. Так, что видна часть груди. И под одеждой блекнуло что-то голубовато-белое, будто светлячок.
— Огонь на тебе перья рисует, — Веннесса поднесла свечу ближе.
— Ха? — Венти замер и уставился на Веннессу. Мотнул головой. Указал пальцем на рваное темное пятно на груди.
— Стрела?
— Верно, — он вернул рубаху на плечи, — у тела их было три сначала.
Веннесса отшатнулась.
— Тела?..
Венти улыбнулся.
— Да, три стрелы попало в тело, — он наклонил голову, а взгляд такой мягкий-мягкий, спокойный, — ему уже ничего не могло помочь. А спасли... меня.
Было ясно, что он не может об этом говорить. Не не хочет.
— Не молчи. У тебя приятный голос, Веннесса.
Она отодвинулась дальше и вытянула свечу перед собой. Венти поднял руку, растопырил пальцы.
— А, — он разочарованно вздохнул, — ты уже давно всё поняла, правда ведь?
Луна не касалась Венти. Вообще. Она обливалась кругом, таяла, замирала. Она не хотела находиться рядом с ним. На ноги Веннесса поднималась медленно и чуть ли не падая назад. Места, куда Венти проливал воду, почернели, пожухли, скукожились, иссохлись. Эта вода не была живой. И именно поэтому раны от нее так быстро заживали.
— Я... я пойду домой, — выдала Веннесса.
— Ты не найдешь выход без меня, — Венти не поднял глаз.
— Отведи меня. П-пожалуйста.
— У бойца дрожит голос, ха? Нет, Веннесса, я не могу ночью уйти от мельницы.
— Я пойду сама.
— Да пожалуйста, — он насмехался, — утонешь в болоте или выйдешь сюда же.
— Я... я найдусь.
— Тогда почему ты еще тут?
Венти стоял перед ней. Расстроенный и спокойный. Смотрел тоскливо, по-собачьи, а руки перед собой сложил в замок. Веннесса полыхнула свечой возле его лица, и огонь снова сыграл непонятными бликами, точно перьями. Не может быть. Не должно быть. Венти приложил палец к губам, помотал головой. Не надо. Не говори ничего.
Тебе ведь самой нравилось, Веннесса? Нравилось слушать, как Венти рассказывал кучу историй про свою жизнь, про жизнь героев из книг? Как он учил разговаривать с животными, позволял забыть о мире? Тебе нравилось, не ври. И Венти предупреждал. Он предупреждал каждую встречу. Даже венок лавровый надел на тебя, Веннесса, ты помнишь? Лавр не растет в этих краях, но любой победитель должен его надеть. Тебе нравилось. Нравилось, когда Венти льстил и смеялся. Это Венти убегал каждый раз и просил не возвращаться. Он уходил.
Вдох.
Свеча полыхнула.
— Ты можешь остаться до утра, — Венти улыбнулся так ласково, как мог, — я сделаю, что ты скажешь, или просто запрусь дома. Пожалуйста.
Ты не знаешь, Веннесса. Ты правда не знаешь. Ты не любишь Мондштадт и не знаешь сказку про этот лес. Венти тебе ее рассказывал, и не раз. Все кончалось плохо, ты помнишь, Веннесса? Соглашайся. Пожалуйста. Я плохого не сделаю. Да, мы не пшеницу молем... я потому тебя и не пускал даже сюда. Ты не знаешь, что в этом лесу творится ночью. Здесь безопаснее всего.
— Я правда не могу уйти от мельницы, — повторил Венти, все смотря на Веннессу.
Растерянную. Испуганную. Такую красивую в блеске огня. Она была добра с ним, она радовалась его рассказам. Могла говорить сутками о семье. Единственный человек, который не сбежал от Венти, только увидев его. Точно единственный. Потому что сказки сделали из юноши в лесу ту ещё тварь, а человек, сказок незнающий, или знающий истину, дорогого стоит.
Она не хотела уходить.
— Кто ты такой, Венти?
Свеча полыхнула. Ничего не изменилось. Только он поморщился, улыбнулся снисходительно, руки поставил на пояс.
— Всё тоже самое, но в конце "Барбатос". Это твой последний шанс, Веннесса. Не говори этого, и я всё объясню сам.
В любой сказке достаточно спросить любую тварь, кем она является. И то, что эту тварь такой сделало, сопротивляться не сможет: покажет настоящий облик, не сдержит своих сил, перестанет лгать. Но я не лгу, Веннесса. Скрываю? Да, я не хочу показывать тебе всей правды. Оставайся. Оставайся, пожалуйста. И ты спокойно уйдёшь с первым заревом, оно совсем скоро.
— Барбатос это разве не... — вздохнула Веннесса. Первый страх прошёл. Осознание слабо вбивалось в голову, медленно, но верно. Она не хотела заканчивать фразы, любая из них могла все испортить.
— Да. Барбатос – Бог Мондштадта, — кивнул Венти и взгляд убрал в сторону, — крылатый юноша удивительной красоты, милосердный и справедливый. Поющий Ветрам, говорящий с животными, несущий свободу, — Венти говорил медленно, осторожно, с насмешкой. — А Венти – ему подобное существо из леса, только уродливое до жути, поедающее людей и всё такое. Так ведь?
Веннесса встала на ноги твёрже. Мялась. Она всегда беспрестанно доверяла легендам про Богов, про своих Богов, потому что оспорить правду Бога равнялось смерти или чему-то ещё хуже. Веннесса слышала про Барбатоса, но его она не любила также, как и Мондштадт. Не принимала, как часть своей жизни. Он не мог быть здесь, рядом, смеяться и плакать вместе с ней. Он не мог смотреть с детской надеждой, просить остаться, заботиться.
Боги – высшие, незнающие милосердия существа. Боги считают себя выше людей и их благосклонность надо заслужить.
— Н-не надо! — Венти сделал шаг вперед и вытянул руки. Он едва ли не срывался на крик. — Это люди решили, что Боги такие. Не надо, пожалуйста. Я ненавижу, когда меня считают Барбатосом, — а смотреть на Веннессу не имел права, — хватит. Остановись. Просто... просто сядь где-нибудь и успокойся, я все расскажу, — шаг, вдох, выдох, шаг, он ближе, — не заставляй меня принимать меры, умоляю.
— Ты только и умеешь, что говорить?
Ножом в глотку.
Венти остановился. Замялся.
— Веннесса, ты же понимаешь, что всё не так, как пишут в Мондштадте?
Веннесса умела сражаться. Могла одолеть самого страшного бойца в одиночку. Любила? Черт их знает. Но то, что Венти делал сейчас? Он не нападал, не угрожал. Его оружие – слово. Его убить легче легкого. А вот защититься от него невозможно. Не ей. Не здесь. Не сейчас.
— Смотри тогда, — Венти стоял к Веннессе вплотную.
Ветер завопил.
Веннесса не успела убежать: Венти держал ее за руку со свечой. Затрещала ткань, зарыдал лес, недовольный, разбитый, изломанный. Рука у Венти все такая же ласковая, взгляд детский, у него точно отняли игрушку. Он не отпустит.
— Отойди от меня, — прошипела Веннесса, но ветер захлопнул ей рот. Он заставлял смотреть. Венти покачал головой.
— Убежишь – ху-уже станет, — он улыбнулся, — там, правда, одна проблема... Боги падки на кровь, Вен-нес-са.
Венти стоял перед ней.
А ветер – за ней.
Лицо вытянулось, побледнело до снега; глаза светились голубым, а губы неровно-алые, и волосы, волосы, волосы извивались от ветра и светились тоже. На щеках перья, в волосах перья, на шее тоже, и на плечах. Рубаха упала на землю порванной тканью вместе с фартуком. Венти провел по губам рукой – на ней тоже перья, – и то алое стёрлось по лицу, осталось на коже. Еще и кости торчат, будто мышц вовсе нет. И руки. Нет, пальцы. Пальцы кончались темными когтями; ноги, кажется, тоже.
— Поэтому я и не ухожу далеко от мельницы, — прошептал Венти, – если закат встречу здесь, то до рассвета... ну, огонь тебе всё-ё показал.
Веннесса сделала глубокий вдох. Венти трепыхнул крыльями; огромные, холодно-белые и мерцающие, и, кажется, ниже было видно еще одну или даже две пары. Эти крылья наверняка смогли бы закрыть Веннессу и еще бы место осталось; у статуи Барбатоса крылья были в разы меньше, и выглядела статуя...
Не как то, что стояло перед Веннессой.
— Дай мне уйти. Я не хочу здесь оставаться... Венти.
— Я-же-ска-зал, — голос у него перестал быть человеческим, только глаза выдавали в нём душу, — отсюда нельзя уходить.
— Тогда зачем ты привёл меня сюда? — Веннесса не двигалась, только говорила. — Я не просила.
Венти возмущенно надул губы и притянул Веннессу к себе. Резко и больно. Заставил наклониться, и свет от его перьев и глаз даже не слепил. А между ними так мало воздуха, что и дышать тяжело. Венти прищурился, взгляд потупил, видно, что ему неловко, но по-другому не может. Близко. Слишком близко. Ветер взвыл.
— Ты говорила, что тебе нра-авится в лесу. И ты не уходила.
— Это ты решил, что мне здесь нравится.
— Но ты оставалась! Здесь! Со мной! — он сорвался на крик. Прижался еще ближе, глаза распахнул, глаза мокрые и горящие, — ты смеялась, тебе нравилось! Мне все рассказывали, что ты всегда из дому сбегала! — каждое слово – порыв ветра, каждый звук бил в лицо, кололся, рычал, лес трещал, закричсл в ответ, — я хочу помочь! Я могу помочь, Веннесса!
Она не отвечала. Она смотрела. Смотрела и понимала. У нее красивые глаза. Венти бы целовал ее щеки, лоб, может, даже губы. Если бы только она позволила, не боялась его, не смотрела так, как смотрела на своих врагов.
— Бог хочет общаться с человеческой девушкой? — Веннесса прищурилась, — ты никогда не говорил мне.
— Конечно не говорил! Как! Как я должен был сказать тебе?! — ветер заревел пуще прежнего, собирался, стонал от раздиравшей боли, — я говорю тебе. И прошу остаться. Все-го-то. Это... это небольшая цена, правда. Небольшая. Ты не зна-аешь, о чём ты думаешь. Пожалуйста.
Веннесса свободной рукой схватила Венти за подбородок, прижала к себе еще ближе, вот-вот соприкоснутся. Пальцем перо задела. Мягкое. Как у птенца. Даже дрожь по телу пробежала. Взгляд Венти забегал по лицу Веннессы. Он не мог отойти. А должен. Приятно и неприятно, что она так близко. Барбатос – не Бог Веннессы и вряд ли им когда-то станет; Веннесса принимала Венти скорее как обычного лжеца, фокусника и демона.
— Зачем ты притащил меня сюда?
— Я думал, так не будет, — Венти моментально перешёл на хриплый шёпот, — ты зна-ла, тебя предупрежда-али, и ты всё-рав-но... ты просто... не надо, Веннесса, — крылья задрожали, запрыгали за спиной, то вперед поддаваясь, то назад струной. — Твоя мать ведь говорила тебе!
Веннесса сжала пальцы.
Верхняя часть пера оказалась очень даже... тем, чем перья являться не должны. Веннесса даже не поморщилась, когда перо рассекло кожу и впилось в мышцу сотней иголок, а вот Венти стало очень не по себе.
— Ты еще и следишь за мной? — она уже рычала.
— Не я, — просипел Венти сквозь сжатые губы, — ветер... он... он просто слышит абсолютно всё, что происходит в Мондштадте.
— Ты следишь за всеми.
— Я... нет.
— Ты делаешь то, что хочешь, Венти. Так, как хочешь. И тебе плевать на всех и вся.
Ветер стонал громче и громче.
— Ты-не-пони-ма-аешь!
— Я не понимаю? Ты такой же, как и знать Мондштадта.
— Не смей так говорить!
Ветер кричал, метался, выдирал из земли траву, поднимал воду в болоте. Ветер рвал сам себя на куски, вопил, визжал, лишь бы не знать, лишь бы не чувствовать.
Венти смотрел.
Притупленно, испуганно, но смотрел.
Он привык. Привык к тому, что его боится даже мастер. Что при нем расступается даже лес, и редкие твари ложились рядом, в ногах, полюбив и приняв.
Он привык.
К одиночеству, к страху, к боли. К чужому телу. К чужим силам. К тому, что Богам человеческий мир недоступен, как бы они не старались. И не Богам тоже. Достаточно было только говорить по-другому, чтобы тебя боялись, изгоняли.
А Веннесса рушила всё.
Рушила, цеплялась, не боялась о него пораниться. Она была рядом, здесь, отпусти и она исчезнет. Пожар в этом чёртовом лесу. Она считает его другом... считала? Ветер стенал и дрался сам с собой в бешенстве.
Ты не боишься, Веннесса. Надо же. Венти дёрнул крыльями, опустил их; перья распластались по земле, а та зашипела, завизжала. Ветер был громче. Ты хочешь знать, что будет дальше?
— Боги падки на кровь? — дыхание Веннессы палило жарче солнца, — и что ж ты сделаешь?
— Сказки про Венти писались из-за Барбатоса, — шепнул он, стараясь вжать голову в плечи, спрятаться. Теперь убежать хотел Венти. — Просто отпусти меня! Я все объясню. Ты останешься здес-сь до утра, а потом пойдёшь домой. Всё будет в порядке. Пра-авда. Это ради тебя!
— Ты не умеешь любить, Венти. Ни любить, ни заботиться.
Она бы ему тут же язык вырвала. На месте. Чтоб заткнулся. Веннесса не любила драться, нет. Вовсе нет. Но Венти раздражал, заставлял ненавидеть, делал то, что не умеет никто; его бы кто угодно ударил, прижал к стенке, заставил говорить.
Кровь Веннессы окрасила всю щеку Венти. Скатывалась на подбородок. Ветер к ним не подходил, ветер штормил. Она только сильнее резалась.
Пока Венти возмущенно и испуганно молчал, Веннесса продолжала:
— И что такое "свобода" ты тоже не знаешь, — говорила медленно, липко, мерзко, — это хоть какой-то выбор, а ты даже мне его дать не можешь, — он схватил ртом воздух, — уж поверь мне, в этом я точно разбираюсь.
Она привыкла.
Привыкла к тому, что люди делали с ней все, что хотели. Могли смеяться, издеваться, насмехаться. Угрожали семье Веннессы, если она начинала перечить. Возмущаться. Привыкла к тому, что о свободе могла даже не мечтать.
А он ее дал.
Показал, что она может жить не на цепи. Что есть кто-то, кто видит ее не сестрой, дочерью, бойцом. Человеком. Подругой. Кто-то, кто может держать за руку, рассказывать о мире, а не крови.
И разрушил все.
— Но... — Венти сжал руку, которой держал Веннессу. Она не должна была так говорить. Она не смела так говорить.
Она надеялась.
Надеялась на что-то. Мир никогда не был справедлив, особенно, видимо, Мондштадт. Никогда не был и не хотел таким стать.
Венти раскрыл то, что было рукой. Воздух ударил Веннессе в лицо; она отодрала ладонь от Венти.
Крылья безвольно лежали на земле, перья едва-едва мерцали, а взгляд гонялся по всей Веннессе, но не по глазам. Венти прижал лапу к окровавленной щеке, сделал шаг назад. Крылья, действительно нижние крылья, где-то возле пояса, затряслись и вытянулись вперед, прикрывая ноги.
— Что стоишь?
Я боюсь уходить.
Я не найду дороги назад.
Я знаю, что ты говоришь правду.
Я не хочу уходить.
Я не хочу уходить от тебя.
Венти вздохнул прерывисто, коснулся губами крови на руки. Веннесса замерла, будто Венти держал ее сильнее, намного сильнее, чем раньше. Мерзкое зрелище. На его белой коже или том, что было вместо нее кровь выделялась особенно ярко и неприятно; и даже свечение перьев было противным, медленным, серым. Ветер жался уже к земле, обессиленный, усталый и плачущий. Капля крови задержалась в воздухе. Правда повисла. Упала на крыло. Венти все делал нарочито-медленно, вздыхал, облизывался, проводил лапой по лицу раз за разом. Веки дрожали. Ветер заворчал, застонал, падая на спину и растекаясь вокруг избитой птицей. Венти поправил когтем слипшиеся перья, застыл с открытым ртом. Кровь размазалась по щеке, по пасти, по шее, по крылу.
А он улыбался.
— Ты ждёшь, когда я обезумею или что-то вроде?
А он, тварь, улыбался. Ехидно.
— Или зрелище нравится, ха?
Ветер пытался пролезть в землю и под неё, искал пристанища, ласки.
Веннесса мотнула головой. От Венти тяжело было отвести взгляд. Больно отводить. Неприятно. Кровь на лице смотрелась... так, будто она должна там находиться. А отрываться-то... не хотелось?
Смех раздался позади.
Скрежечущий. Скрипящий. Трущий сердце и душу.
Надо же мне держать образ лесного отродья, верно, Веннесса?
Он толкнул её лапой в спину; когти царапнули кожу, изрезали платье.
Веннесса провалилась в землю по пояс. Не в землю. В тину. В болотную тину. Не стало луны, не стало голубого света, не стало ничего. Руки вперед, не может быть, не может быть; что-то твёрдое, чтобы выбраться. Она споткнулась о камень, и ветка хлестнула ее по лицу, ноги, ноги, ноги не держали, куда, куда идти? Вода что-то шептала на ухо неразборчивое, будила, будила, будила! Схватиться за дерево, сделать вдох, это все дурь, это все невозможно. Это дурь! Что... что угодно. Пожалуйста. Нет, Господи! Заткнись! Нет Господа в этих лесах, я сам здесь Господь! Ноги мокрые, ноги липкие, платье лоскутами тяжелыми тянет к земле, в цепь травы нарвалось, а руки другие, руки почему-то красные.
Девица пришла! Ай, девица в лес пришла! Ай, не туда, не туда, не туда! Сюда, видишь, кусты расступились? Не оглядывайся! Не смотри на сотню звериных глаз, тебя выискивающих, не смо смотри, они они на тебя смотрят трят и облизываются. Сюда! Нет, не туда! Развернись! Затрещали соловьи вьи вьи очнулись от сна сойки ки ки ки. Завизз з з зжали, заскри и и иипели, заор р р а ли! Тварь какая лесная девице обовьет ногу; она б схватилась за ветку, а ветка из-под руки вы прыг нула. Ай-ай! Беги, беги, девица! Сюда беги, к свету ближе! Больше света – меньше леса! Света, света, съешь этого света! Беги, беги, девица! От ручья и по ручью, ай, ой, ах, ох, изрежут камни стопы в мясо. От ручья да за ручьем да к болоту да в болото; не болото! Не болото то! Мясо, мясо, кровь, ай, не порежься об лопасти! Вон отсюда, удиррайся, убиррайся, пробиррайся! Так ли ты рада земле, земле мягкой, земле твердой? Песок и грязь сцеплялись с кожей, с кровью, с потом, лезли в на губы и в горло. Не открой рта, девица, не испей воды.
Белая тушка упала.
Девица вскрикнула!
Тушка голубя, а из груди три жерди торчат, землю сушат, заливают. Девица от тушки отпрыгнула и схватилась за горло. Воздух кончился! Не было воздуха в лесу! Не хватит его тебе, девица! Убила его. Убила его. Убила его! Лес скинулся, лес опрокинулся, лес зарычал пуще прежнего, лес обозлился. Деревья склонялись к девице и ворчали своими иглами. Молитва сковала губы, не давала двинуться. Правильно, молись Богу-Господу, молись! Бог простит, Бог рассудит.
Завере верещал смех по всему лесу. Скри и иипучий, ззз з венящий, др ро р ожааащ щий. Покойники не должны. Не должны звучать.
Девица рухнула на колени, завертела головой, к земле прижалась. Лес ворчал, лес говорил, лес рычал, лес завещал. Завещал что? Что завещал? Только голубое трещало-визжало из кустов, что голубое, небо голубое, небо голубое, точно голубое, небо – это хорошо! Она потянулась к небу рукой, посмотрела на пальцы, вскрикнула, вскрикнула громче! Небо склонилось, небо смотрело жалостливо. Кто-то распорол небу грудь? Ах, она знала, они знали, знали, знали, чья это вина! Колени в кровь, колени в боль, прочь от неба, небо больше не склонится над нею. Прочь! Прочь отсюда! Убирайся, тварь, убирайся скорее! Не дыши, на тебя воздуха не хватит.
Затрещал лес.
Затрещал громче!
И бежала быстрее девица!
Не смотри, не думай, не слушай. Беги от смерти, от страха, от боли, убегай от леса, леса, от скреже же ччущих животных, от рогов оленьих, когтей волчьих, клювов птичьих; убегай от не-еба, от Бога, от всего, что дорого, беги, дерри тебя бесы, беги вон отсюда! Ты, несчастная, глупая девка! Пррочь! Рразоррвись, укррадись, упади, не появиссь! Что б тебе землю в глотку зассыпало, что б тебе рруки гильотиной вы-ыдррало, что б тебе неповадно было до лессу ходить! Глаза смотррели, глаза смотррели и видели, тварри лесные кррались, мялись, уминалиссь, собиррались, хохота-али и глумилиссь. Ай, молода дурра! Ай, не знает, не слушает старрших! Ах, черрти поганые, изодррите ей платье, исцаррапайте цепь, исцелуйте веки! Спотыкалась, шшла, падала, бежжала дальше. Дальше, дальше, пока деревья не кончились. Деревья кончились. Воздух. Возд у х.
Воздух.
В о зду . х
Грудь раздирало. Деревья кончились – появился воздух. Как давно она не дышала! Как давно она не видела лунного света! Девица распласталась на земле, тут же, на тропке. Кончилось? Кончилось все, Господи? Кончилось. Пожалуйста. Девица закрыла глаза. Больно дышать. Больно-больно. Вслушивалась. Кто идет, кто воет, кто ворчит? Ветер. Да, ветер штормит. Ветер штормит где-то далеко-далеко... закачалось тело, залежалось, усталое, избитое, раненное.
Девица сжала землю в руках. Настоящая. Твёрдая. Колючая, режущая. Режущая? Девица подняла сжатую руку над лицом, приоткрыла гла
Светилось
Перо в руке светилось
Угасало.
Она бы отпрыгнула, отскочила, побежала дальше! Она лежала без сил, руку прижала к груди. Вдох. Лишний вдох. Он не объявится. Он тут не властен. Он?.. убила, господи, убила ведь! Точно-точно, девица помнит, как тело обмякло в руках! Девица зажмурилась, замолчала, молилась безмолвно совсем. Точно убила. Точно хрустели кости, точно смотрел он, чуть не плача, умолял не делать этого, чего – этого? Точно, он в крови весь был, был, Господи, был!.. Господи!.. невинного юношу убить! Не сражаться, не защищаться, убить, просто так убить, как могла она, как могла?! Он итак лёгок, слаб, он ведь даже напасть не смог бы, так зачем, так зачем?
Ай-яй-яй, бедняжка. Без меня бы и вовсе не вышла. А это... так, побочка. Я ж говорил, что так будет.
Девица сомкнула губы, оперлась на руки медленно, тяжело. Ноги не удержали бы ее. Господи. Ноги все в тине, в грязи. От платья что... от платья... осталось что? Что? Ничего. Чего? Кого? Лоскуты на плечах, все порвалось, разорвалось. Цепь. Цепь, дери ее, осталась. Девица сжала перо в руке крепче, а сама не видела, что до локтя на руках кровь. Алая. Светлая.
Кто-то схватил девицу за волосы.
— Знала ведь, сука! Знала! — завопил женский голос близко-близко к звенящей голове. — Знала, что ничем не кончится! Ты посмотри на себя, дура! Как ты до хаты дойдёшь?! Нас засмеют, тебя засмеют, меня засмеют, Богов наших засмеют, все из-за тебя, сука!
Девица дёрнулась вперед, рука женщины выпала, вырвалась. Девица не сводила взгляд с леса, все смотрела, не понимала, едва ли не плакала. Матушка. Это ведь она? Она. Она не со зла. Она боится. Ты посмотри на девицу сам: вся в грязи, в ранах, в боли, в слезах, кто бы такую позором не назвал?
— Я убила его, матушка.
Спокойно так. Обыденно. Ничего не случилось.
Женщина ахнула, пискнула, взвизгнула.
— Прочь отсюда! Пойдем, несчастная!
— Я...
— Тихо!
Девица бы не смогла перечить. Ей ни дышать, ни держаться, ни понимать.
Он смотрел на нее из-за одного широкого дерева. Крылья обернули тело балахоном; голубь уместился в волосах, полностью целый. Юноша дышал едва ли ровно, а все глаз оторвать не мог. Она опомнится. Через месяц, может, через три. Он просил остаться, правда просил. Девица не знала, не знала, что могло стать хуже. И сошла бы с ума, и потерялась. Так бывает. Так всегда. Юноша прислонился к дубу щекой и выдохнул тяжело-тяжело. Затих лес, молчал ветер. Даже животные не смели и слова сказать. Он лапой коснулся глаз. Сухие. Жалко. Он точно загладит вину. Совершенно точно загладит вину, он-то знает, как это безумие лечится и как оно пьянит, насколько оно пьянит. Он не хотел отворачиваться, а голубь трепыхал крыльями, волновался. Кровь – всего лишь предлог. Кровью Боги пишут контракты, да и она... ах. Ну да. Точно. У него же нет крови для одного ритуала. А жаль. Дуб склонил к юноше ветвь одну и обнял листьями зелёными, ласковыми. Заря занялась. Свеча, кажется, не потухла?
В дальней-предальней стране, в том лесу, где один лишь мельник ходит, разлилась речушечка. Та речушечка и ручей, и болото, и речка, и братская могила. До речушки этой лучше все-таки не ходить, а если и ходить, то с мельником. Эту сказку знают все дети: мельник тот – урод когтистый, пернатый, всех входящих ослепляющий и выводящий своими монстрами; урод кровью питается, человеком, а из костей муку молет, из нее хлеб рожает в ледяной печи. В этот лес не один человек ходил, а никто не возвращался, а кто возвращался – молился, что б его забрали, а кто возвращался – те умирали в безумии. В лес нельзя ходить. Нельзя, слышите, дети? Так, значит, сказка начиналась:..