— Что ты помнишь про свой дом?
Медные обручи сильнее сжимаются вокруг его головы и запястий, когда он уходит в себя, перекладывая, будто пыльные ящики на чердаке, поблёкшие старые образы из прошлого. Половицы начинают тихо поскрипывать раньше, чем Алот закрывает глаза. Его брови сдвигаются к переносице, а губы криво искажает гадливая гримаса. Он ненавидит это. Мерзкий скрипящий звук, вновь запускающий остановившееся время. Сердце как будто оживает вместе с ним. Колотится в панике внутри. Опять.
— Уже дома? — в вопросе звучит почти осязаемое разочарование.
— Да, — коротко и бесцветно отвечает Алот. — Чем-то могу помочь?
— Если бы мог — я бы уже попросил. Сегодня разве нет дополнительных занятий?
Здесь ему не рады. Он каждый раз притворяется, что этого не понимает, сдержанно улыбается, вежливо кланяется и удаляется с глаз долой. Тут тихо. Отец снова разогнал по каморкам всю прислугу, чтобы она не разбавляла своим мельтешением его густое одиночество. Воздух пахнет тоской, пылью, терпкой горечью, сладостью цитвудского винограда и пряностью дорогого сыра, доставленного сюда прямиком из Старой — традиционной и суеверной — Вайлии.
— Отменили.
Алот пожимает плечами, стараясь укрыться от взгляда, который так и сквозит недоверием. Пусть разговор на этом закончится. Алот и не замечает, как внутренний голос начинает повторять это как мантру. Мысли материальны. Если о чём-то попросить — это непременно сбудется. Паника обращается аритмией. Уголки его губ едва заметно подрагивают в вымученной улыбке. Он уже было собирается подняться вверх по лестнице, скрыться за дверью, запереться и прилежно не подавать признаков своего нахождения в этом доме, но…
— Алот… — В груди внезапно холодеет. — Почему твоя успеваемость до сих пор...
Не безупречна. Не отлична. Не стала лучше. Он никогда не знал, что ответить на этот вопрос, который уже выучил наизусть. И сейчас не знает — только крепко сцепляет взмокшие ладони и упирается бессмысленным мертвецким взглядом в пустоту. Если Алот так ничего и не скажет, то всё повторится снова. Он вздрагивает от одной только этой мысли и быстро собирается с духом.
— Магистр что-то сказал? — Алот только делает вид, что его это волнует.
— Нет. Ему о тебе и сказать нечего. Ни плохого, ни хорошего… Вообще ничего. Дежурное перечисление того, что «неплохо».
Зря он спросил. Алот виновато опускает голову, боясь снова заглянуть в эти ледяные грязно-серые глаза. Ещё чуть-чуть, и у него начнут трястись руки.
— Прости, пожалуйста… Я… — тяжёлая пощёчина не даёт ему договорить.
— Хватит мямлить! Кто ты, по-твоему, такой?!
Алот сам часто задавался этим вопросом. Кто он такой? Кем хочет стать? К чему хочет стремиться? И хочет ли вообще?.. Синеватые от прожилок сосудов круги под глазами не к лицу десятилетнему мальчику. Ему тяжело держать свою привычную правильную осанку, тяжело контролировать мимику — усталость больно давит на плечи и тянет уголки губ вниз. Алот много работает над собой, но отчего-то этого никогда не достаточно. В его взгляде давно уже истлели угли запала, померкли искры стремлений, а образовавшуюся пустоту населили бездумное смирение и тягучая меланхолия. Пощёчина не заставляет его широко распахнуть глаза — это удивляет только первое время, а потом сливается с обыденностью. Такими же обычными давно стали бурые кровоподтёки на кистях и предплечьях, покрытые хрупкой коркой ссадины. Алот ничего не отвечает, и эта покорность, кажется, выводит отца из себя ещё больше. Как будто само существование Алота заставляет капилляры на его щеках распаляться, красными трещинками расползаясь по коже. Его мутные чёрные зрачки, оцепленные ледяным кольцом радужки, резко сужаются, а горькое дыхание учащается. Алот зажмуривает глаза.
— Отец напивался и бил тебя? — подытоживает торопливый женский голос, грифель скрипит по сменяющимся листам. — Хорошо… То есть нехорошо… В смысле продолжай.
Она раздражает. Болтает слишком много, суетится. Но именно дурацкий вопрос не даёт в полной мере прочувствовать это ещё раз. Алот не помнит, что тогда сказал и почему теперь он лежит на полу, пытаясь короткими отрывистыми вдохами потушить разгорающийся в лёгких пожар. Во рту стоит вкус желчи и водянистого ягодного морса, а горло беспощадно дерёт булькающий кашель. Вскоре взгляд фокусируется. Алот смотрит перед собой и видит отвратительное комковатое пятно, растёкшееся по деревянным половицам. Он брезгливо жмурится, упирается ладонями в пол, пытаясь подняться. Только без толку. Его с силой сталкивают лбом с этим полом. С этим пятном. Ему нельзя плакать. От этого ещё никогда не становилось легче. Лучше упереть глаза в половицы, чем случайно встретиться с отцом блуждающим потерянным взглядом. Обычно гнев делал отцовское лицо морщинистым, разочарование кривило ему губы, а седьмой выпитый бокал вина затуманивал взор. Он становился похож на злобного неупокоенного духа, агрессивного и пустого. Алот чувствует, как от взмаха руки сотрясается неспокойный воздух, и тут же понимает, что его оттягивают назад за собранные в низкий хвост волосы. Это уже не больно после встречи лбом с лакированной древесиной половиц, твёрдой, негнущейся, будто вырубленной из каменной сердцевины древнего кряжистого дуба.
В этот раз его точно убьют. Алот в этом не сомневается. Вялая улыбка трогает его губы, а волоски на руках и затылке встают дыбом, словно в предвкушении облегчения. Больше не придётся это терпеть.
— Дай угадаю, именно тогда в твоих мыслях поселилась гостья? — лукаво ухмыляется анимант Белласедж.
Алот крепко сжимает кулаки, пытаясь сдержать жгучую злость. Затем медленно выдыхает и отвечает:
— Позже она назвалась Изельмир, но в тот момент я думал, что сошёл с ума.
— Верус, дорогуша! — хлопает в ладоши Белласедж. — У нас здесь другие и не лечатся.
— Тише вы, не сбивайте его с мысли.
Алот ощущает, что кто-то взял его за руку: не настойчиво, как сделала бы эта неугомонная Белласедж, а еле ощутимо, но в то же время твёрдо. И сразу стало проще. Гнев, обжигающий изнутри ноздри, рассеивается тяжёлым вздохом, тает в тихом натянутом воздухе лечебницы. Её каменные стены липкой жижей стекают к полу, обнажая совсем другое пространство за собой. Это всё ещё его дом. В его руке — острый нож, которым не так давно резали сыр. Алот чиркает остриём по волосам, оставляя большую часть их длины у отца в руках, и тот от неожиданности заваливается назад, шипя и чертыхаясь. Смотря на него в таком нелепом виде, запутавшегося в полах своей же одежды, Алот не может сдержать ухмылки. Она как будто сильнее его отточенного годами самоконтроля. Сильнее приторной вежливости, сильнее привычной фальши. Сильнее всего того, что собой представляет Алот. И так же неконтролируемо он вскидывает руку, до белизны костей сжимающую всё тот же нож. А хочется ли того?.. Наверное, нет. Алот бы лучше умер сам, чем причинил отцу такой вред. Нож вибрирующе трясётся и выскальзывает из внезапно ослабевших ладоней. Проходит мгновение. Два? Час? Время будто снова замирает, пока Алот пытается унять дрожь, разбежавшуюся по всему телу.
— Что ты, гадёныш, себе позволяешь?! — наконец поднимается отец, таким злым Алот ещё его не видел. Он еле дышит от переполняющей легкие безмолвной ярости, его брови, выпрямленные по линии, подрагивают от удивления и разочарования.
За этим должен был последовать удар, который выбил бы из Алота остатки смелости и духа. Но этого не случилось. Он бы и не подумал, что в силах удержать руку взрослого. В силах защититься.
— Слушай сюда, ты, сын плешивой проститутки, — слышит Алот свой собственный резонирующий голос, — ещё хоть раз ты потянешься ко мне своими уродливыми граблями… — каждые три слова сопровождаются влажным хрустом и глухим ошалелым стенанием. — Просуну их через твой гладкий зад прямиком тебе в глотку. Это тебе, выродок, понятно?
Значение некоторых сказанных им слов Алот понимает слишком смутно, чтобы самому решиться их где-то применить. Он расслабляет хватку, высвобождая переломанное, на первый взгляд, в трёх местах отцовское предплечье. Тот шарахается от него, словно от пусторожденного, и робко касается колокольчика для прислуги. Ноги сами несут Алота вверх по лестнице, он беззвучно просачивается в свою комнату, затворяет дверь, для верности подпирает её первым попавшимся под руку предметом — резным стулом из светлого дерева с мягкой зашитой в оливковую ткань подушечкой. Затем опускается на пол и чувствует, как предательски пылают щеки, горят от скатывающихся по ним огромных слёз.
— Значит, всё ясно! — заключает Белласедж, неустанно документируя представшую перед ней картину.
— Что тебе может быть ясно, гениальная ты наша? — теперь за Алота говорит Изельмир, об этом несложно догадаться. — Что этот сопляк бы сдох рано или поздно, если бы я не поставила его больного на голову папашу на место? И как он мне за это благодарен? Знаете? Он пытается меня заткнуть! От меня избавиться. Он так привык подавлять меня, что сам запирает в себе свои же дурные мысли, думая, что они с какого-то перепугу мои. А от его корректности и учтивости аж блевать тянет. Он разговаривает с пьяными обрыганами в кабаке на языке светской интеллигенции и удивляется тому, что ему хотят проломить башку. Как он не понимает, что без меня ему не выжить?!
Лицо Алота бледнеет, глаза приобретают неяркий, водянистый оттенок, он словно проглатывает комок безвкусной каши, вставшей у него поперёк горла. На лбу выступают капельки пота, а взгляд судорожно обводит присутствующих, будто извиняясь перед каждым из них. Его губы размыкаются, словно он хочет что-то сказать, но потом смыкаются снова, сжимаются в тонкую полоску. Наконец, он делает большой глоток воздуха и с каким-то обречённым выражением на лице объясняется:
— Прошу прощения, Белласедж, я немного растерялся. Продолжайте, пожалуйста.
— Ничего. Всему виной, разумеется же, твоя травма. — Алот вопросительно вскидывает бровь. — Да-да, травма! Я почти уверена, что причиной твоего Пробуждения стала чёрная желчь, которая выделяется из твоей травмированной селезёнки. А это вкупе с твоей меланхоличной натурой и привело к подобным отклонениям. Отдыхай, больше пей воды, перестань нервничать и…
— Больная селезёнка? Чёрная желчь? — Алот щёлкает креплениями на запястьях. — Это… Дерьмо собачье!
— Понимаю, нелегко это принять, дорогуша, это всё-таки неизлечимо. Но попытайся. Спасибо за участие в эксперименте, а теперь мне следует заняться научной работой. Чую, это будет прорыв! А тебе бы заварить чая с веснушкой, а то чего-то ты бледненький. Сейчас, погоди, были у меня такие ягодки.
Веки тяжело опускаются на глаза, но не от усталости. На какой-то миг появилась призрачная надежда, что он наконец сможет избавиться от сварливой бабы, разговаривающей исключительно на чудовищном хилспике, в его голове. Но в итоге всё сменилось громоздким разочарованием. Его личная история вскоре окажется достоянием антинаучного сообщества. Все будут знать, что советник аэдирского эрла Корвайзер вечерами топил истину в вине, а после принимался за сына. Покалечил ему тело и душу. Дерьмовый мужик.
Пока Белласедж ищет мешочек с ягодами для чая, Алот торопливо пробегается глазами по её хаотично разбросанным заметкам, аккуратно складывает их в стопку и убирает себе в сумку. И в тот же момент замечает на себе внимательный взгляд. Нет, Белласедж, гремя склянками, шурша свитками и бубня что-то про уборку, так и перебирает ящики и полки, не обращая ни на кого внимания. За воровством его поймал Ллоран. Его блёклые задумчивые глаза изучают Алота, изобличают ложь, подмечают волнение, на миг скрываются за веками, затем становятся теплее, излучая лишь доброжелательность и поддержку.
— Бросай это, — протягивает он многозначительно. — Изельмир — не неизбежное зло, а, возможно, источник внутренней силы. Мне кажется, прими ты это и тебе правда станет намного легче.
— А она ещё говорит, что я слащавый, — неловко хрипло посмеивается Алот в ответ.
Он не согласен с Ллораном, но очень рад тому, что увиденное тот решил проигнорировать. По крайней мере пока.
С тех пор, как они покинули Бухту Непокорности, Алота ни на секунду не оставляют мысли. Он даже пару раз заговаривает с Изельмир, пока они идут в Дирфорд. Дорога выдаётся выматывающей, и Ллоран предлагает разбить лагерь на просеке, не уходя глубоко в лес. Высокие деревья чуть поодаль пиками врезаются в потемневшие пурпурные облака. Такие мягкие, как верхушка черничного пирога. Алот молчит всё время до сна, будто бы и не бодрствуя, — смотрит в одну точку, размышляет. Никто и не пытается его отвлекать. Полудрёма плавно перетекает в сон — Алот и сам не замечает, как уснул, упёршись спиной в шершавый холодный валун. Где-то недалеко, разрывая ночную тишину, звучит скрипучий голос Стоика.
— Ты скулишь как побитая псина, Хранитель, — тычет он Ллорана своим сучковатым посохом. — Сначала мне почудилось, что твой сон про то, как ты греешь какую подстилку в «Солёной мачте»…
— А потом этой подстилкой оказываешься ты, — прикрывая веки ладонью беззлобно смеётся Ллоран. — Как быстро хорошие сны превращаются в кошмары…
— Можешь шутить сколько тебе влезет, Хранитель. Вот только ты кончишь, корчась в мучениях. Как заканчивают все смертные, влезающие в дела богов.
Громко фыркнув, Стоик растворяется в ночи. Костер громко потрескивает, выдыхает снопы искр в прохладный воздух. Свет огня играет тёплыми бликами на сероватом лице Ллорана. Может показаться, что его постоянно мучает морская болезнь — его кожа всегда льдистая с легким лимонным оттенком, у него плавный расфокусированный взгляд, всё время отвлечённый, где-то глубоко в себе. Ллоран заваривает себе чай из тех самых ягод, что дала Алоту Белласедж, а он, закатив глаза, пихнул мешочек кому-то из группы и скорым шагом убрался из её лаборатории. Веснушки гадко чавкают в кипящей воде — то лопается натянутая кожица, разбрызгивая сладкий сок и распространяя сиропный запах. Приятный и свежий.
— Не спится? — усаживаясь рядом у костра, спрашивает Алот.
Ллоран вздрагивает. Он ровно держит деревянную плошку обеими руками, но видно, что его знобит.
— Приснись мне в моей кровати Стоик, я бы устроил себе ритуал самосожжения, — с ноткой отвращения выдыхает Алот, а Ллоран сдувает клубящийся над поверхностью чая сладковатый пар и осторожно отпивает. — Он же натуральный разносчик всякой заразы, и это не беря в расчёт его сифилис.
Ллоран прыскает чаем и, растянув губы в кривой усмешке, из-под полузакрытых век испытывающе смотрит на Алота.
— Дрянной чай?
— Не чайный разговор, — смягчается он. — И откуда ты вообще знаешь про его сифилис? Нет, не отвечай, не хочу знать. Лучше расскажи мне вот что… Зачем ты украл записи Белласедж?
Алоту очень нравится в нем его тактичность. Вот они наедине и только теперь звучит этот вопрос. Ллоран протягивает вторую плошку, наверное полагая, что это будет длинный рассказ. И в чём-то он прав.
— Что бы ты там ни увидел, я не ненавижу его. Своего отца. Мать убивала в нём самодостаточную личность своим ослепительным успехом, хорошим положением в обществе и вторым — хоть и политическим — браком. Я всегда знал, насколько ущербным он себя чувствует рядом с ней. Он хотел устроить меня у эрла, чтобы хоть как-то оправдать свой выбор… А я для этих дел очень слабо подходил. Мне многое давалось с большим трудом, хоть я и старался. Его мир превращался в тоскливые руины, семейные ужины, где я наедине с отцом, стали нравоучительными сессиями. Я его нервировал, но больше его злило, наверное, то, что он не мог с этим ничего поделать. Потом полки марочных вин в нашем погребе заметно обеднели. И я совсем не хочу, чтобы о нём кто-то говорил дурные вещи. Теория Белласедж про чёрную желчь — редкостный бред. И что тогда остаётся интересного послушать в её докладе? Что советник Корвайзер — моральный урод?..
— Дай сюда сумку, — внезапно настойчиво требует Ллоран и смотрит так пронзительно, что все потуги ему возразить тают, не успев и возникнуть.
Обычно цвет его глаз трудно описать одним словом. Они как поникшая умирающая трава, подёрнутая плёнкой голубоватого инея, — тусклые и мутные. Но отчего-то именно сейчас в них играет озорной огонёк, раскрашивающий их в ярко-оранжевый. Ллоран отставляет плошку, тянется к сумке и достаёт оттуда стопку листов. Титульный и ещё два листа он забирает себе, остальное же вручает Алоту.
— А теперь во имя того, чтобы во снах мне больше никогда не являлся Стоик, мы предлагаем в дар шлюхе Магран эту отрыжку анимантской науки, да поглотит её всеочищающее пламя!
Он небрежно опускает листы в костёр.
— Ему не понравится, что ты тут богохульствуешь, — нервно озирается Алот и чувствует почти болезненный тычок в бок. — Ай!
— Пусть лучше ворчит на нас, чем копается в себе. А теперь с тебя жертва. Ну же!
— Я вот думаю, Ллоран, ты святой или просто придурок?..
Алот повторяет шуточную молитву и медленно, по одному, кладёт листы в костёр, бегло перечитывая их содержание до того, как в них проест дыру ненасытный огонь. Каждая заметка словно весит сотню фунтов, а от каждой поглощённой яркими языками строчки становится легче дышать. Он пережил это. Хватит с него! Теперь пришло время отпускать. Может быть, Кана был прав, когда предлагал Ллорану заняться гаданием, если с его высшей целью ничего не выйдет. Он и правда читает души, освобождает от того, что тяготит, видит саму суть... А потом закатывает глаза и начинает пускать слюни. Чем не ясновидящий?..
Алоту стыдно признаться себе, но в этом что-то есть. В неправильных молитвах, богопротивных шутках, в неприлично громких разговорах у костра. А ведь когда-нибудь всё закончится. Может быть, пришло время рассказать?.. Даже если это было давно, он слишком долго это скрывает.
— Ллоран…
— Так, хватит уже здесь сидеть. До Дирфорда ещё день ходьбы, и если ты устанешь и будешь волочить ноги, Эдер больше тебя не понесёт.
— Ладно, извини.
Ллоран проводит его озадаченным взглядом. Не сегодня. Не завтра. Может быть, вообще никогда. Пусть пока всё остаётся так.