Bored

«The games you played were never fun

You’d say you’d stay but then you’d run»

Рюноске Акутагава кашляет кровью.

Его лёгкие внутри пылают огнём, разрываясь на миллион мелких кусочков, не позволяя нормально вдохнуть, горло раздирает першением, а глаза застилает мутная пелена слёз. Они стекают по его щекам и капают на такой грязный, обветшалый и в чём только не заляпанный пол тренировочной, вместе со сгустками тёмно-бордовой крови из его рта, перемешиваясь между собой и оставляя на нём разводы. Его тело бьют паника, страх, и злость, и юноше даже кажется, что он, прямо сейчас, так и умрёт: весь зарёванный, в ссадинах, перемазанный в собственной же крови и просто-напросто задохнувшийся от невозможности сделать вдох такого желанного сейчас кислорода. Он чуть ли не распластан по всему полу, с силой откинутый в противоположную бетонную и сырую стену подземного помещения, согнувшись пополам и схватившись за одежду на своей груди, сжимая её в попытках оттянуть подальше от горла. Его предсмертные хрипы эхом разносятся по всему тёмному залу, куда практически не проникал солнечный свет, но никто не спешит ему помочь, ровно точно так же, как и звать на помощь врача. Обычно чересчур бледное лицо парня покраснело от удушья, а на лбу выступила холодная испарина, пока в глазах его читался самый настоящий ужас вместе отчаянием.

Будучи здесь, в этом мрачном, сыром и насквозь пропитанном кровью и болью помещении, лишь один человек наблюдал его агонию, совершенно не спеша её прерывать, с напускным интересом рассматривая свои собственные руки, наслаждаясь лишь звуками, издаваемыми мучеником на полу. Вид же его уже более не интересовал молодого мафиози, являясь взору практически каждый день, а то и по несколько раз на дню. Из его груди вырывается изнурённый и скучающий протяжный вздох, давая понять, что его обладателю уже крайне осточертела развернувшаяся перед ним картина. Потому он лишь скрещивает руки на груди, и без интереса переводит свой холодный, жестокий взгляд на вымотанного юношу, а из его уст вылетает лишь одно короткое и безжалостное:

— Вставай.

«Givin' you what you're beggin' for

Givin' you what you say I need

I don't want any settled scores

I just want you to set me free»

Рюноске знает, что если он сейчас не встанет, то будет только хуже. Его учитель не станет церемониться с ним, а уж тем более — жалеть, и последующий в будущем удар станет лишь сильнее и болезненнее предыдущего.

Но, чёрт возьми, как же ему невыносимо больно. Он ощущает, по меньшей мере, несколько сломанных костей, подступающую к итак разодранному горлу рвоту, а перед глазами всё плывет и он чувствует, что вот-вот потеряет сознание. Однако стук низких каблуков от приближающихся к нему чужих шагов словно окатывает его ледяной водой, приводя в чувства, и не смотря на травмы, побуждает встать. Но как бы он ни старался, у него просто не хватает сил этого сделать. Тем временем, обладатель шагов приближается чуть ли не вплотную и склоняется прямо над ним, загораживая своей тенью свет.

— Ты что, меня не расслышал? — низкий и устрашающе спокойный голос Дазая звучит угрожающе, вибрациями отдаваясь от стен и раздавшийся прямо над его ухом. Мужчина жёстко хватает его за тёмные волосы на макушке, поднимая его голову на уровень своего лица, заставляя чужие серые глаза смотреть прямо на него. Акутагава шикает. Пальцы Осаму больно сжимают волосы прямо у корней, и в уголках глаз непроизвольно выступают слёзы. Цепкие пальцы наставника с силой тянут его вверх, и Рюноске поднимает свой расплывчатый взгляд, сталкиваясь с хладнокровными карими глазами напротив, смотрящими на него с отвращением.

— Когда я говорю «встать», то ты должен тут же беспрекословно подчиняться. Или ты уже настолько жалок, что не в состоянии выполнить даже такую простую команду? — ни один мускул даже не дрогнул на его лице при виде тяжело дышащего и скорченного от боли Акутагавы. Он тянет того за волосы ещё выше, окончательно ставя парня на ноги, всё ещё не выпуская из своей крепкой хватки. Рюноске нащупывает рукой самую ближайшую стену и прислоняется к ней, навалившись всем телом.

В ту же секунду его, с превеликим отвращением и пренебрежением, отталкивает от себя Дазай, показушно вытирая ранее державшуюся за волосы Рюноске ладонь о тёмную штанину своих брюк.

— Если ты думаешь, что такой, как ты, — он делает акцент на последнем слове и возвращается на своё первоначальное место, — сможет выжить в таком месте, с таким уровнем подготовки — то мне тебя искренне жаль. Жаль даже больше, чем пока ты загибался в своих трущобах, — с каждым произнесенным его словом, в груди Акутагавы всё больше нарастали ярость и возмущение. — Я притащил тебя с собой сюда лишь потому, что разглядел в тебе потенциал, а вовсе не для того, чтобы наблюдать это жалкое зрелище всё снова и снова.

Дазай замолкает, ставя жирную точку на конце своего предложения, пока Рюноске у стены старается отдышаться и прийти в себя.

— Или же ты хочешь вернуться обратно? — через некоторое время скучающе тянет Дазай. — Ты только скажи, и мы сразу это устроим…

При одном только упоминании этих пыльных и холодных улиц, всё тело Рюноске охватывает мелкая дрожь. Он с силой сжимает кулаки, а из его горла вырывается хриплое и громкое:

— Нет!

Его осипший душераздирающий крик разносится по всему подвалу, заставляя учителя напротив замолчать. Презренный взгляд Осаму лишь сильнее сужается на его ссутулившейся фигуре, внимательно того изучая. Плечи Рюноске всё ещё слабо подрагивают.

— Враг не будет ждать, пока ты очухаешься, и совершенно не станет медлить, чтобы с удовольствием отнять твою жалкую жизнь. Так что если не хочешь стать пушечным мясом, — наставник разворачивается к нему спиной, дабы не лицезреть, как его протеже выворачивает наружу, — то соберись. А иначе мне ничего не стоит заменить уличную шавку благородным породистым псом.

Последние слова клинком проходятся по нежному юношескому сердцу Акутагавы, окончательно его добивая. Он вытирает рот тыльной стороной ладони и принимает изначальное положение.

— Заново.

Рюноске переводит на мужчину свой злой, пропитанный ненавистью взгляд, и в сторону наставника с новой силой устремляются чёрные острия Расёмона.

***

«I'm home alone, you're God-knows-where

I hope you don't think that shit's fair»

Каждый его вечер проходил по одному и тому же скудному сценарию: доползти до двери, доковылять до мужской раздевалки, а после отправиться в своё убежище, чтобы зализывать раны. И этот вечер не был исключением.

Дазай всегда уходил первым, а с его губ, сухо и разочарованно, напоследок слетало лишь то, что тренировка окончена. Как обычно он закрывал после себя тяжёлую железную дверь, оставляя Акутагаву валяться на холодном и грязном полу, чёрт знает сколько времени, даже не удостаивая ученика быстрым и кротким взглядом на прощание.

Полу, таком же холодном, как и его учитель.

Каждый раз, лёжа без сил после подобных кровавых тренировок, голову молодого одарённого заполнял лишь один единственный и простой вопрос: чем он заслужил подобное отношение со стороны своего учителя. Вопрос, на который Акутагава никогда не получит должного ответа.

Он дрожащими руками умывает своё лицо ледяной водой, стоя босиком на таком же плиточном полу в небольшой и скудно обставленной ванной. Шум воды из-под крана, вместе с едким запахом медикаментов, заполняют собой прохладную белоснежную комнатку, из-за чего внутри всё сжималось от дискомфорта. Рюноске стоит как можно ближе к белой раковине, на своих подкашивающихся ногах, и прикладывает большие усилия, чтобы не упасть. Всё тело пронзала острая и мучительная боль, заставляя страдать каждое наполнявшее его нервное окончание. От этой боли хотелось избавиться, вытравить из себя, словно паразит, либо же скулить и выть от отчаяния, однако ни того, ни другого он позволить себе не мог.

Может быть, доложи бы кто-нибудь боссу, ему бы и не пришлось так страдать. Ему бы поставили другого ментора, а Осаму бы получил по заслугам. Этот человек, что всегда смотрел на него свысока, словно на дерьмо, что с наслаждением переламывал ему каждую косточку в его хрупком теле, человек, от которого Рюноске получал лишь унизительные упреки и оскорбления, и никогда ни единого доброго слова или же простой улыбки, человек, что убил в нём всякую надежду на другую жизнь и потушил огонёк в его глазах. 

Но Рюноске этого не хотел. Не хотел, как и никому бы не позволил отобрать у него такого дорогого ему Осаму.

Осаму, что укрыл его в своих сильных руках от пронизывающего холода Йокогамских трущоб, Осаму, что спас его от голодной уличной смерти, Осаму, что подарил ему шанс на новую жизнь, Осаму, что стал полярной звездой в тусклых глазах Рюноске.

Никто не знал и не видел, как отчаянно он сжимал каждую ночь в своих жилистых руках подаренный Дазаем чёрный плащ, свернувшись клубком в, словно чужой, постели; как вдыхал он слабый запах до конца не выветрившегося одеколона, представляя, что сжимает в объятиях сейчас не его плащ, а самого Осаму; и как капали его горькие слёзы на подушку, а сам он мечтал лишь о трёх простых, но таких значимых для него слов из уст своего наставника: «Ты стал сильнее». «Я горжусь тобой». «Ты мне дорог».

О большем Акутагава и думать не мог.

Он поднимает свои красные глаза, но в отражении не видит ничего, кроме безобразия.

Вся его грудь была покрыта лиловыми синяками и кровоподтёками, а по бокам расцветали уродливые гематомы. Грудная клетка с каждым рваным вдохом отдавалась болью, а сломанные внутри рёбра словно царапали ткани заполнявших его внутренних органов. В брюшной полости будто завязан тугой узел, награждая его чувством тошноты и заставляя покрываться испариной, а спину его украшали уродливые, белые шрамы от глубоких ранений. Рюноске стаскивает с себя многочисленные, пропитавшиеся липким потом и кровью старые бинты, и осторожно присаживается на бортик ванны, готовясь к новой перевязке.

Дазай любил калечить его скрытно и незаметно для чужих глаз. Нанося ему физические увечья, он всегда убеждался в том, чтобы никто, кроме Акутагавы, их не увидел. Все последствия от нанесённых учителем ранений равномерно распределялись по участкам его тела, скрытыми под одеждой. Рюноске знал, что не будь бы он столь бестолковым, у наставника не было бы повода так его изувечивать. Он знал, что Дазай, так или иначе, заботится о нём.

А будь оно по-другому, был ли у Осаму смысл забирать его из трущоб?

«I don't want love I can't afford

I just want you to love for free»

Рюноске знал, что он — всего лишь незаконченная и уродливая статуя в руках умелого мастера, что изо всех сил старался вылепить из него что-нибудь достойное того, чтобы зваться искусством. Того, чтобы при виде него не приходилось отворачивать взор, скривив лицо в отвращении.

Он сжимает кулаки, и в нежную кожу ладони больно впиваются отросшие ногти на искусанных пальцах, а на острые мальчишеские колени падают горячие слёзы.

Почему? Почему с ним это происходит? Почему он? Почему, почему, почему, почему?

Акутагава закусывает нижнюю губу, не позволяя воплю, пропитанному обидой и гневом, вырваться наружу.

В памяти всплывают все его безрезультатные попытки порадовать учителя и получить от него в свою сторону хоть каплю внимания и теплоты.

 — Дазай-сан, вы сегодня хорошо поработали.

Наставник проходит мимо, даже не взглянув на него, и молча выходит из мужской раздевалки.

 — Дазай-сан, вы выглядите уставшим. Я принёс ваш любимый кофе.

Мужчина ни на секунду не отвлекается от своих бумаг, оставляя принесённый горячий и ароматный напиток без внимания.

— Дазай-сан, я выполнил все ваши поручения.

Учитель лишь сухо кидает, чтобы к завтрашнему утру отчёт о миссии уже готовым лежал у него на столе. И плевать, если на выполнение поручений у Акутагавы ушёл целый день.

Дазай-сан, Дазай-сан, Дазай-сан… Что бы он ни делал, как бы он ни старался и лез из кожи вон, Осаму никогда не признавал его заслуг. Его взгляд всегда холоден по отношению к нему, а те немногие слова, что Рюноске от него получал, так и сочились ядом и презрением.

Путь к его сердцу был тернистый и выложен лезвиями, но Акутагава упёрто продолжал идти вперёд, невзирая на боль в изрезанных ступнях и след струящейся алой крови, что он оставлял после себя, как идиот с блеском в глазах, не получая от пути ничего, кроме как сплошных страданий.

«Can't you see that I'm gettin' bored?

Givin' you every piece of me

Piece of me»

Каждую ночь он засыпает, убаюканный слабым фантомом прикосновений широких ладоней Дазая, что мягко накидывают на его плечи такой родной и тёплый чёрный плащ; прямо как в день их первой встречи, когда учитель подобрал его, всего грязного и оборванного, и нёс на своих крепких, мужских руках, прижимая к груди.

Акутагава проваливается в сон, вымотанный истерикой и почти полностью укутанный в плащ Осаму, мечтая когда-нибудь снова почувствовать его руки на себе, касающихся его с любовью и заботой. Он засыпает, зная, что завтра ничем не будет отличаться от сегодня, и он продолжит свой покрытый шипами путь, лелея сердце грёзами о том, что рано или поздно растопит лёд в душе Дазая по отношению к нему и добьётся тех заветных, единственных трёх слов со стороны учителя.

Но всё это лишь глупые, детские мечты.

***

Дазай устало присаживается рядом с ним на колено, разглядывая его ничтожный и вымученный вид. Протеже упёрся своими костлявыми ладонями в пол, выхаркивая густую кровь вместе с вязкой слюной, дрожа всем телом и тяжело дыша. Его привычные хрипы снова разносятся по всему помещению, действуя мужчине на нервы и раздражая слух. Вот и выпало же на его долю взять себе в ученики жалкого калеку.

Осаму тяжко вздыхает и поднимается на ноги.

— Какое же ты ничтожество. Надо было оставить тебя и дальше гнить в своих помоях.

Он удаляется от него, собираясь уже покинуть противное помещение, но до слуха доходят чужие рваные всхлипы, заставляя остановиться прямо у дверей.

— Почему?! — Рюноске кричит срывающимся голосом, пока по его бледным и впалым щекам от злобы текут слёзы, а грудную клетку сжимает в спазме, препятствуя итак тяжелому дыханию. Наставник разворачивается, лицезрея эту не очень приятную картину. — Почему вы так поступаете со мной?! — всё не унимался юноша, задыхаясь в очередной истерике, глотая слёзы. — Вы знаете, что я для вас на всё готов! Я делаю всё, беспрекословно, что вы велите, всё, что в моих силах! Я готов за вас пулю принять и умереть сам! — Осаму направляется в его сторону, подходя всё ближе и ближе. — Я… Я…

Акутагава больше не в силах сдерживать тяжелые всхлипы и свои рыдания. Слишком долго он терпел издевательства Дазая, слишком много в его душе скопилось боли, чтобы и дальше копить её у себя, не выпуская наружу.

Он вздрагивает, когда знакомая широкая ладонь непривычно мягко касается его волос, поглаживая и спускаясь ниже, к лицу, касаясь влажной от слёз щеки и очерчивая линию челюсти. Длинные пальцы наставника так чуждо, с осторожностью, берут его за подбородок, приподнимая вверх и побуждая смотреть прямо на него. Рюноске сглатывает и поднимает свои, наполненные печалью, глаза.

Лишь для того, чтобы столкнуться с ядовито-тёплой улыбкой и лицемерно-заботливым взглядом карих глаз Осаму.

— Знаешь ли ты, Рюноске, как дрессируют собак? — в его голосе совсем не скрывается привычная издёвка, лишь немного присыпанная сахаром. — Когда питомец радует хозяина, то получает похвалу, а если нет, то наказание. Моя же собака, — он протягивает вторую руку к его лицу и убирает мешающуюся прядь чёрных волос, — меня лишь огорчает. А это значит, что и похвалы она не заслужила.

С каждым новым словом, вылетающим из его уст, юноше становилось лишь поганее.

— Может быть, когда-нибудь и настанет день, когда она будет удостоена похвалы от своего хозяина. А пока, — мафиози снова поднимается на ноги, оставляя лишь фантом от касаний своих тёплых рук на чужом лице. — Продолжай стараться, мой верный цепной пёс.

«I'm not afraid anymore

What makes you sure you're all I need?

Forget about it

When you walk out the door and leave me torn

You're teachin' me to live without it»