– Я тебя ненавижу! – в сердцах кричит Кайл, диким зверем бросаясь на толстого мальчика и толкая его головой о бортик. Он заслужил: он сломал его, Кайла, прекрасный замок из четырёх цилиндров влажного песка, пакета из-под чипсов и прозрачного пластикового стержня с какими-то чёрными закорючками, уже ставшего штырём для одной из башен.
У Кайла зелёное ведёрко, не по-детски злобный взгляд, сжатые кулаки и неточные, но сильные удары от самого его оскорблённого сердца.
У этого мальчика красная лопатка, синяки, крокодиловы слёзы и огромные голубые глаза, смотрящие на обидчика с невероятным, нечитаемым выражением. Кайл гордо думает, что это – страх.
Шейла, оттаскивая своего маленького монстра, извиняется перед девушкой в леопардовой юбке, уже воркующей над ревущим дошкольником.
– Бога ради, простите... Поймите, это... Такие у него заморочки. Я уверена, это пройдёт. Кайл, немедленно извинись перед Эриком!
***
– Я тебя ненавижу, – остервенело визжит Эрик, хватая иудейского выродка за грудки. Эта тварь опять всё испортила! Недели планирования, увещеваний, угроз... И всё летит прахом, когда этот рыжий-бесстыжий борец за правду ставит на уши всех, от директора до полиции, и оставляет его, умнейшего в этом цирке недоношенных уродов, с носом. Снова.
Голова Кайла трясётся, как у болванчика-бейсболиста в машине нового ухажёра Лиан. Разница в габаритах слишком очевидна. Но взгляд, помутневший от злобы, ни за что не сойдёт с глаз сраного Эрика Картмана, прожигающих всё его естество напалмом искренней, всепоглощающей ярости.
– Картман! Брофловски! Опять драка? К директору, живо!
– Да мы ж только, блядь ты старая, оттуда!..
– Эрик!!!
***
– Я тебя ненавижу, – шипит Кайл, тыча острым сильным пальцем в пухлую грудь. Теперь ему приходится чуть наклониться, чтобы компенсировать разницу в росте, но этому Кайл даже рад: так можно смотреть на Эрика тяжело, свысока; жечь, испепелять, вдавливать в землю надменным взглядом этого урода, посмевшего зачем-то сунуться в тот же университет.
Кайл трудился, не покладая рук. Учился, брал призовые места, играл в баскетбол, лез в волонтёрскую деятельность за компанию с Тестабургер. Выгрызал себе каждую маленькую возможность, способную подтолкнуть какого-то провинциального Кайла Брофловски к поступлению в престижное место без помощи вездесущих еврейских маменьки с папенькой.
Эрик трудился, не жалея сил и нервов. Искал знакомства, обзаводился связями, исследовал чужие ожидания и свои возможности. Бился на кулаках за своё обязательное, неотъемлемое право вырваться из маленького горного городка, с самого начала оказавшегося слишком тесным для амбиций Эрика Теодора Картмана.
***
– Я тебя ненавижу, – ухмылка растекается по широкому лицу, как закатное солнце по небосводу. Такая же яркая, сильная и неизменная, как сам Эрик. Кайла подташнивает, когда два разноцветных глаза, будто впервые по-настоящему впившись в его серо-зелено-карие мутные стёклышки где-то в тени надбровных дуг, оказываются ближе, чем в каждую их прежнюю ссору.
– Я тебя ненавижу, – обречённо стонет Кайл, когда голова запрокинута к самым звёздам, по телу расходятся волны пьяного жара, а чужие влажные мягкие губы упорно и неотвратимо скользят по тощей утиной шее.
– Я тебя ненавижу, – закусывает губу Эрик, хватаясь за плечи в редких веснушках и с жалобным, нежным, просящим лицом ища самые ненавистные на свете губы, произносящие, кажется, только ответы на душных лекциях и разгромные очерки всем его восхитительным планам.
***
– Я тебя ненавижу, – кричит Кайл, швыряясь в растерянно сжимающего воздух Эрика диванной подушкой. Материнский сервиз безвозвратно испорчен: осколки тарелок разбежались ручьём из обломков картона, на которые Картман свалился, споткнувшись о слишком высокий бордюр.
– Что там у вас? – взволнованно окликает один из грузчиков, прежде чем найти "просто соседей" Брофловски и Картмана за обработкой царапин и ссадин последнего.
– Я тебя ненавижу, – пыхтит Эрик, находя свою приставку севшей, а пакет молока – пустым. Ехидно прихлёбывающий кофе с молоком Кайл поднимает кружку, как для тоста, делает пару больших глотков и демонстративно переворачивает свой ноутбук, вытряхивая из него на стол крошки от сырных шариков.
– Я тебя ненавижу, – закатывает глаза Кайл, подбирая свою лучшую рубашку, обоссанную надменным жирным мейн-куном. Рыжим, как огонь хмельной убывающей осени.
– Это я тебя ненавижу, – исправляет его Эрик, закрывая на ключ дверь после прогулки с итальянской борзой, истоптавшей грязными лапами его любимые белые кроссовки. Шкодливой, ласковой, приторно шоколадной и всегда с такой укоризной смотрящей на пушистого варвара.
– Я тебя ненавижу, – бормочет Эрик в сторону, садясь за стол. По обе стороны от них – многочисленная родня Брофловски, квохчущая о своих сугубо еврейских (ну, а о каких ещё?) заботах вместо того, чтобы с восторгом и трепетом вопрошать такого классного мужика их внучатого племянника о том, откуда у них обоих <i>настолько</i> хорошие машина, часы и костюмы.
– Я тебя ненавижу, – укоризненно сообщает Кайл, удалившись на кухню дома мисс Картман следом за Эриком. Его руки сложены на груди, а взгляд пожирает немым осуждением до тех самых пор, пока Эрик, вздохнув, не заволочит ноги обратно, на звуки всхлипов Лиан, чтобы произнести неискренние, но столь нужные ей извинения.
– Я тебя ненавижу, – шипит Эрик, с силой пиная Кайла в спину. Тот падает навзничь с кровати, подпрыгивает и озирается ещё несколько бесценных секунд, пока не видит, как довольная широкая жопа отворачивается, единолично кутаясь в их общее одеяло. Совсем как Кайл минуту назад.
Бурная ненависть поутихла, сменившись тихой, медлительной, вялой. Бытовой. Они не так уж часто в ней признаются, да и драться уже нет сил, но не забывают о ней ни на день, ни на час, ни на мгновение – оба.
Сраный Картман даже принимает иудаизм. Только чтобы позлить его, уверен Кайл. Только чтобы ходить с ним вместе в эту сраную синагогу, которую сам Кайл посещает лишь последние лет пять из уважения к памяти Джеральда и Шейлы.
Носит ермолку, ублюдок. Как будто специально, как будто осознаёт, что с их разницей в росте она всегда будет перед кривым длинным носом Кайла, когда он задаст очередной совершенно тупой вопрос про кашрут и бифштексы с кровью:
"Ну, а если его сделает шойхет, а я не буду глотать кровь? А, Каел?"
Худосочная шея давно одрябла. Кайл прячет её за густой тёмной бородкой.
Картман смеётся. Громко, язвительно, от души, как в свои худшие восемь лет, называет её "черепашьей" и "по-еврейски гоблинской, всё как надо", когда наобум целует куда-то в складки с утра.
Кайл пыхтит в кружку с какао на безлактозном молоке, потому что от лактозы у него теперь вздутие, и молча, от всей души, "так уж и быть, вернувшейся в его тело с уходом бесовской рыжины", его ненавидит.
– Я тебя ненавижу, – сипло произносит Эрик, сжимая руку Кайла так крепко, словно готов вложить в неё всю клокочущую в нём ненависть. В уголках глаз собирается паутина глубоких морщин, таких же тонких, как линии на мониторе, а широкая грудь с почти женским объёмом поднимается медленно, тяжело, с хрипом.
Ведь "ненавижу" уже очень давно стало их "люблю".
***
Эрик смеётся. Смеётся тихо, совсем неслышно, как не слышно больше писка пульсоксиметра.
Кайл ничего не говорит. Он закрывает глаза и сжимает обмякшую, ещё тёплую толстую кисть. Улыбается. Лета и зимы, полные взаимной ненависти, подошли к концу. Ему придётся ненавидеть в одиночку, безответно, до самой их новой встречи.
И санитар, поднявший навалившееся на покойного мужа тело, с первого взгляда всё понял верно.
Случится она очень скоро.