Кажется, что все это со мной уже было.
Та же кухня. На подоконнике сидит девушка и нервно курит, а глаза красные от непролитых слез: воспаленные, сухие, но блестят лихорадочно. Кажется, что еще немного, и она зарыдает. Но нет. Она лишь вздрагивает, когда слышит, что я зашла на кухню. Вздрагивает, и плечи ее напрягаются. Я хочу обнять ее, хочу поцеловать и успокоить, извиниться, сказать, что люблю ее. Но я молча иду к раковине, взяв со стола свою кружку, и набираю воды. Руки мои дрожат, как и все тело в целом. Видимо, истерика находит выход таким образом, ведь чисто внутренне я спокойна. Но руки… вода выплёскивается из кружки, пока я доношу ее до рта и отпиваю.
Какой, в сущности, глупый повод для ссоры…
Одна приревновала, другая взбеленилась, что ей не дают свободы, что угнетают контролем, не разрешая (хотя мы живем в свободной, мать ее, стране!) общаться с подругами.
Я — дура. Ревнивая дура, а это гораздо хуже.
— Сколько раз я просила не дымить на кухне? Ты настолько дура, что не можешь этого запомнить?!
Зачем я ей это говорю?! Ведь я только что хотела обнять и поцеловать ее, а вместо этого чувствую, как меня колотит уже от ярости, как хочется броситься на нее и начать трясти. Трясти так сильно и кричать ей в лицо, что она дура, дура, дура!.. Что я ненавижу ее, что не хочу видеть мою девочку. Хочу довести ее до слез, чтобы она показала свою слабость, чтобы я могла обнять и сказать, что… что?
— Заткнись, Кейтлин! — кричит она, а я не остаюсь в долгу:
— А то что? Ударишь? Влепишь пощечину или обматеришь? — я ненатурально смеюсь, задаваясь вопросом, почему я это говорю. Зачем? Почему я такая гордая?!
— Да пошла ты, — шепчет моя Элис, вдавливая в блюдце с окурками, коих там скопилось прилично, недокуренную сигарету. Плечи ее опускаются, а она, склонив голову, закрывается от меня пеленой своих черных волос. Знаю, что прячет там дрожащие, искусанные в кровь губы. Я — первосортная сука, потому что меня не остановить. Я продолжаю оскорблять ее:
— Я тебя ненавижу. Ты ведешь себя подобно шлюхе, обжимаясь с теми телками. Тебе меня мало?!
— Да они хотя бы ценят меня!
— Да ты… Ты даже не отрицаешь, да?! — ярость конкретно слепит глаза и закладывает уши, не понимаю, как подлетаю к ней, успевшей слезть с подоконника, и обжигаю ее щеку и свою руку пощечиной. Она тут же прикладывает свою ладошку к быстро краснеющему следу моей руки и неверяще смотрит на меня. Я отступаю на шаг, сжимая кулаки и наблюдая, как ее карие глаза наполняются слезами. Открываю рот и хочу сказать хоть что-то, но у меня не получается.
Элис делает рывок вперед, отталкивая со своего пути плечом, и выбегает в коридор, откуда через пару минут я слышу хлопанье входной двери.
Она ушла. Элис… ушла.
Твою мать.
Молчу. Сказать нечего да и некому. Подхожу к окну и выбрасываю содержимое импровизированной пепельницы в урну, мою блюдце, попутно держа до боли в костях левую руку под водой. Руку, которой ударила ее по лицу.
Выключаю воду, когда почти прекращаю чувствовать руку, беру полотенце. Как все глупо, бессмысленно даже.
Я верю, что она вернется, и завтра с утра мы поговорим. И я извинюсь.
И почему я не побежала за ней, не догнала, не схватила за руку? Почему?! До самой своей смерти я буду корить себя в том, что ее изнасиловали и убили.
Всё это — моя вина. Я виновата в ее смерти.
***
…обжигаю ее щеку и свою руку пощечиной. Она тут же прикладывает свою ладошку к быстро краснеющему следу моей руки и неверяще смотрит на меня. Я отступаю на шаг, сжимая кулаки и наблюдая, как ее карие глаза наполняются слезами. Открываю рот и хочу сказать хоть что-то, но у меня не получается.
Элис делает рывок вперед, отталкивая со своего пути плечом, и выбегает в коридор, откуда через пару минут я слышу хлопанье входной двери.
Она ушла. Элис… ушла.
Я должна ее вернуть. А если с ней что-нибудь случится?! Обкрадут, собьют или изнасилуют?! Или вообще все вместе!
Господи, ну и дура же я! Все моя тупая ревность!
Ищу свой телефон. Он оказывается в прихожей на тумбочке, рядом с телефоном Элис. Черт! Вот и как мне теперь ее искать?
В груди поднимаются паника и волнение. Кажется, я перестаралась… Это наша первая крупная ссора, да еще и я на нее руку подняла. Ну что за темперамент у меня такой бешеный? Надеюсь, она меня когда-нибудь простит, моя любимая девочка с шоколадного цвета глазами.
Хватаю свою куртку с вешалки и выбегаю из квартиры, едва не позабыв закрыть двери. Вот же растяпа чертова!
Пока спускаюсь по лестнице — лифта в нашем доме, увы, не наблюдалось — размышляю, куда она могла пойти. Когда за спиной мягко закрывается дверь подъезда, решаю пойти на ее любимые качели, путь к которым лежит через длинную арку, в которой постоянно не работает фонарь. Подхожу и слышу какую-то возню, мычание и грубый мужской голос, который грязно матерится. Какого черта?
— Эй?.. — звучит как в каких-то фильмах ужасов, когда герой заходит в дом и спрашивает, нет ли там кого, словно реально надеется на какой-либо ответ. Я говорю тихо, но в ночной тишине мой голос гулко разносится по нутру арки. — Черт, да что происходит?
— Кейт! Беги отсюда!
— Ах ты гребаная сука!
Все это я слышу одновременно и делаю шаг вперед, понимая, что там моя Элис.
— Сказал же заткнуться.
— Кейтл… — она не договаривает моего имени, странно булькая. Я стою, не понимая, не веря в то, что там, в темноте ночи произошло. Слышу, как ко мне кто-то быстро приближается. Запоздало пячусь и уже хочу последовать словам Элис, как в лицо прилетает чей-то кулак, а дальше чувствую резкий удар в живот. И еще раз, и еще…
Как больно…
Прости меня, моя Элис…
***
Кажется, что все это со мной уже было.
Словно я уже сто раз заходила на эту кухню и видела, как на подоконнике сидит девушка и нервно курит. У нее красные от непролитых слез глаза: воспаленные, но сухие и блестят лихорадочно. Кажется, что еще немного, и она зарыдает. Но нет. Моя милая Элис лишь вздрагивает, когда слышит, что я зашла на кухню. Плечи ее напрягаются. Понимаю, что хочу обнять ее, хочу поцеловать и успокоить, извиниться, сказать, что люблю. Но молча иду к раковине, взяв со стола свою кружку, и набираю воды. Руки мои дрожат, как и все тело в целом. Видимо, истерика находит выход таким образом, ведь чисто внутренне я спокойна. Но руки… вода выплёскивается из кружки, пока я доношу ее до рта и отпиваю.
Какой, в сущности, глупый повод для ссоры… Одна идиотка, и это я, приревновала, а другая взбеленилась, что ей не дают свободы, что угнетают контролем, не разрешая (хотя мы живем в свободной, мать ее, стране!) общаться с подругами.
Я — дура. Ревнивая дура, а это гораздо хуже.
Мне нужно пересилить себя, сдавить горло своей чертовой гордости и извиниться. Ведь я — виновата.
— Элис… — оставляю кружку в раковине, выключаю воду и поворачиваюсь к моей девочке. — Элис, я…
Не могу я так! Поэтому подхожу и обнимаю, утыкаясь лбом в ее плечо. Трусь носом, чувствуя такой родной ее запах, такой вкусный, словно наполняющий мои легкие самой жизнью.
— Прости меня, идиотину ревнивую. Не могу спокойно смотреть на то, насколько ты мила с другими. И неважно совсем, парень это или девушка. Я так люблю тебя, что порой самой хреново от этого.
Она молчит; столь же молча тушит сигарету и вертится в кольце моих рук так, что вскоре оказывается ко мне лицом. Долго всматривается в мое лицо, глаза и, по-видимому, находит там то, что искала. Иначе как я могу объяснить то, что на ее губах расцветает чуть грустная улыбка, и она тянется ко мне и целует? Ее мягкие губы невесомо касаются моих, и я чувствую, что поцелуй отчего-то соленый. Моя девочка что же, расплакалась?
Удивленно распахиваю глаза, когда слышу ее нежные слова:
— Тише, Кейт, — она целует скулы, глаза. — Чего ж ты плачешь, дурашка?
— Я?.. — и в самом деле, по щекам бегут дорожки слез. Шмыгаю носом и трусь лицом о ее плечо, стирая соленую влагу. — Прости, я тебя немного испачкала.
— Ничего, потом сама и постираешь.
— Ладно, — фыркаю я и, подняв голову и положив ладони на ее талию, сминаю ее мягкие губы в извиняющемся поцелуе.
Кажется, в этот раз все правильно?..