— алёна швец. — Одуванчик
✧
Дазай не знал страха смерти. Сердце не билось в истерике, когда лицо задевало очередной шальной пулей; на виске не тянула кожу вздувшаяся вена, когда он смотрел с неправильной стороны пистолетного ствола; не болели лунки на коже ладоней — от ногтей, прорвавших кожу, когда он из последних сил сдерживал себя, чтобы не сдвинуться с места под шквальным огнем со спины.
Остаться расслабленным, безразличным и всевидящим.
Дазай не знал страха смерти — этой даме он смеялся в костяное, выбеленное временем до свечения лицо, примеряясь, как бы половчее встать, чтобы рывком открытая дверь выбила ему стул из-под ног, пока он позирует с закрепленной на шее петлей.
Дазай не знал страха смерти.
До тех пор, пока в его жизни не появился он.
✧✧
Тело на каталке кажется ему как никогда маленьким. Дазай машинально переставляет ноги, не слыша ничего, что говорит идущий рядом наставник. Чуе на каталке уже нацепили маску, повтыкали в вены иглы капельниц, а небольшая машина качала норовящее остановиться сердце. Тонкие трубочки на глазах окутали руку и тело, зазмеились по темному тенту переноски.
Осаму никак не мог прекратить находить взглядом бело-голубые тонкие пальчики одной руки и багрово-вспухшие, сломанные — другой.
— Дальше нельзя, Дазай-кун, — как со дна пруда слышит он голос Мори, когда тот забирает у него из руки автономно удерживаемый оглушенным и отрешенным парнем флакон раствора. — Иди домой, Дазай — тут не на что смотреть, его собирать и собирать, — Огай никогда не смягчает для него реалий. Дазай обрывисто кивает и заставляет себя оторвать взгляд от разбитого лица с распухшими губами.
Когда он моргает и в следующий раз рывком оказывается в реальности, а не в пучине своих мыслей — у него перед носом уже черт знает сколько белеют двери закрытого операционного блока.
✧✧✧
Ноги несут его черт знает куда — пару раз он чувствует, что его явно разворачивают за плечи, направляя движение, но даже оглянуться и проверить, кто с ним, не возникает мысли.
В голове крутится снова и снова: это он виноват. Раздраконил напарника, хотя знал — нарываться сейчас и недооценивать соперника нельзя. Но Чуя, уже не просто ужаленный — исколотый колкими словами, ломанулся напролом.
Ах, а перед этим между ними — еще одна ссора. Дазай, дурак, увидел, как Чуя мажет чем-то лицо — и давай заливаться хохотом. Обидел Чую, принцесской и модницей обозвал. Да кто вообще знал, что у него в этом тюбике обезболивающая мазь в смеси с тонирующим составом?!
Словом, синяк в пол-лица, Осаму, идиот, не заметил. А потом ухитрился по треснувшей скуле пощечину залепить в пылу ссоры, перерастающей в драку на глазах вопросительно улыбающегося противника. У Чуи от боли и неожиданности аж слезы выступили. Таким ошарашенным Осаму его никогда не видел, вот только заткнуть собственный фонтан красноречия оказалось выше имеющихся сил.
Задание-то они, в итоге, выполнили. Сорвались оба и от души, хотя Дазаю, вообще-то, на передовую лезть не положено в девяти случаях из десяти. Да только сам дурак — в пекло все равно полез, Чую подставил и сам получил по морде за дело — и не единожды. Накахара ему в слезах и соплях после окончания задания с переломанными ребрами, онемевшей от травмы рукой ухитрился по морде двинуть. А потом свалился, задыхаясь — осколок ребра легкое пробил. И Дазай, слепой тупица, тут-то картинку целиком и разглядел, а не как до этого, частями.
Осаму Дазай бессознательно скрипнул зубами и шаркнул ногой, в сердцах пиная попавшийся на глаза камешек, после чего дернул руку с перевязи. Гипс осыпался крошевом ему под ноги, а рука опять была синяя и опухшая. В третий раз перелом в том же месте.
Вот тебе и решил вывести Чую из себя, Дазай-дурак.
✧✧✧✧
Над койкой Чуи — полные пакеты с донорской кровью вперемешку с уже пустыми. Тело эспера оную всасывает, как тропический цветок воду, не иначе. Дазай больным взглядом смотрит на все вокруг — знакомые до последней трещины стены, белый потолок, закрытые окна — и Чуя, потерявшийся на просторах реанимационной кровати. Только торчат ярким всплеском рыжие волосы, да виден багрянец синяков.
Осаму бы с ним сейчас не глядя поменялся. Он впервые посетитель, а не пациент.
Лица Чуи не узнать — с одной стороны сплошь маленькие аккуратные шовчики, поверх — густо покрытые мазью салфетки, чтобы шестнадцатилетний пацан личико страшнее, чем у Годзиллы, к выписке не приобрел.
С другой — желтый пергамент, а не кожа, сухая шелуха, и кажется, пальцем коснись — посыпется трухой. Во рту — трубка, в носу — трубка. Гипсы и их аналоги обняли грудь, руку и ногу, об одежде речь вообще не идет — та мешала бы добраться до целой системы трубок, оплетающих тело.
— Достаточно, — Мори тянет его назад, и Дазай отрешенно радуется, что успел заметить приборы — остановившееся не единожды в процессе операции, сердце работает само. Наставник успел потрясти перед ним банкой сердечных таблеток — на вид конфетки соответствующей формы, на деле — дикая доля магния, калия и прочего, которую Чуе кое-как скармливают каждый день по нескольку раз.
— Ну, теперь ты видел последствия вашего самоуправства, — уставший Огай, собиравший рыжика двое суток с перерывом на подремать в уголочке, уступив операцию двум другим хирургам, душераздирающе зевает. Операцию заканчивал он, смог поспать какое-то время, пока сестры да сиделки над Чуей бдели, а потом началось — осложнение на осложнении. То антибиотик пацана чуть в анафилаксию не отправит, то резкий выброс гормонов заставит давление взлететь так, что сердце пытается большой «привет» сказать.
Дазай, даже на таблетках проспавший всего шесть часов после двух суток ходьбы по пустому коридору зоны ожидания, куда он притопал на автомате, падает в свободное кресло и закрывает лицо руками. Его трясет. То, что он видел, не идет ни в какое сравнении с тем, что он уже пережил сам. Чуя столько раз мог умереть, что Осаму впервые пробирает — потому что на себя ему плевать, но Чуя…
— Хорошо, что позвоночник и нервы вообще целы — чудо какое-то, что все просто очень плохо, а не летально, — где-то на фоне продолжает бубнить хирург, машинально и по привычке забивая гвозди в чужое чувство вины. — Сидеть-то с ним будешь потом?
— Буду, — выдыхает Осаму и яростно трет лицо, пряча мокрые глаза и текущий нос. Расклеило его капитально, конечно, — подмечает Огай, но делает вид, что ничего не видел.
— Вот и замечательно. Дневных работников у нас хватит, но если что-то ночью случится — конец нашему Накахаре-куну, — вздыхает Мори и, для разнообразия, ни капельки не врет. Дазай понятливо кивает — для Чуи есть целая армия бдящих дамочек, но армия всего одна, и работать сутки — безжалостно, если речь заходит о таком тяжелом пациенте. Нет, конечно, кто-то жадный, кто-то будет — за двойной-то тариф.
Но все равно таких мало. Дур тут нет — ночью риск смерти взлетает заоблачно, быть крайней не захочет ни одна.
Дазай стискивает руку в кулак и шумно выдыхает.
Он справится.
✧✧✧✧✧
Чуя просыпается от чужого бормотания и странной щекотки по коже.
— Прости меня, прости меня, прости, прости, прости дурака, Чуя, прости меня, прости, прости, прости, прости меня, пожалуйста, маленький, умоляю, прости меня, прости меня, прости, прости, прости, Чуя, прости, прошу, прости, прости, прости, прости, прости меня… — однообразное бормотание усыпляет, но Чуя, борясь с неестественной сонливостью, машинально дергает затекшей и замерзшей рукой. Шепот сбивается, зато руке становится теплее — судя по звукам, ее целуют, трут, отогревают в ладонях. Но он и не против.
Чуя проваливается в медикаментозный сон, а Дазай, шевельнувший колесико капельницы в сторону ускорения подачи раствора, проследил за тем, как закрываются расфокусированно пялившиеся в белый потолок глаза, и рысью рванул к наставнику. Через пять минут Чую уже начали приводить в порядок и отцепили лишнее, нагроможденное на парня. Внеочередной осмотр был очередным в том плане, что сбегались посмотреть на вообще любое изменение. Вот и теперь вокруг кровати — целый консилиум.
Дазай стоял чуть в стороне, обнимая себя за плечи, пока Мори не объявил с заметным облегчением: жить будет, в сознании начнет задерживаться еще через недельку-полторы, а пока — лекарства, обезболивающие, антибиотики, питание, витамины.
То есть, в понимании Осаму, все и сразу.
Ну и ладно, главное ведь, что выжил, и жить будет. Дазай столькое научился делать, пока рядом сидел…
И ему столькое рассказать еще хочется.
✧✧✧✧✧✧
— Привет, — Чуя сонно щурится, пытаясь понять, что случилось и где он, когда в вялое сознание стучится: он в больнице, сегодня ему сняли гипс с груди и с ноги, и вот это — не первое его пробуждение.
Еще он заснул в кресле, разморенный солнцем и долгожданным действием обезболивающего после прогулки по территории больницы. А теперь уже и полдник наверняка прошел, и рядом с ним придурок Осаму с каким-то букетом пристроился. Интересно, долго он так торчит, подбородок ему на ручку кресла выложив? С Дазая сталось бы, вообще-то. Он частенько в кресле возле него спит. Думает, что Чуя не знает ничего, и как ему руки слезами поливали да прощения просили, не помнит.
Нет, многое он действительно не помнит, из ушедших месяцев, но, судя по зуду, проходящему во время попыток разобраться, ничего хорошего там не было. Так что — в топку. О важном ему скажут. А так — амнезия ему пока жить не мешает, раз уж прогрессировать не будет.
— Вот, это тебе, — Дазай кладет ему на колени букет белоснежных калл. Чуя как-то автоматически принимает и подносит их к носу — карамельный запах заставляет сглотнуть и благодарно кивнуть. Он жуть как хочет выписаться и съесть чего-нибудь вкусного, что не больничная еда. Хочет сладкого, соленого, острого! Да побольше!
Может, ему Дазая попросить? На правах больного? Хоть так помечтать, да важным себя почувствовать…
Но Чуя отвлекается от привлекательных и печальных мыслей, наблюдая за Осаму. У того лицо просвещенного или блаженного, в глазах — чистая благодать. За цветами, которые Чуя к груди прижимает, он наблюдает с приятным удивлением будто.
Чуя невольно напрягает память, пытаясь припомнить, что он там от сестры Кое услышать успел на тему цветов. Благородство, изысканность и изящество, красота — и значение у них «красота»… Ах, оберег от ссор.
Не хочешь, значит, ругаться больше? Или не в этом дело?
Накахара, прищурившись, снова утыкается носом в букет, когда его буквально пронзает, от чего он замирает, позабыв дышать, и начиная медленно, но неотвратимо краснеть ушами и немножко щеками: как и положено многим цветам, конечно же, однотонный букет этих должен был оказаться признанием.
Которое Чуя, сам того не зная, принял.
Парень почти целиком зарывается лицом в букет, отмахиваясь от волнующегося ухажера, и пытается не сгореть со стыда. Кто бы мог подумать, что чтобы Дазай перестал быть задницей и заметил его, нужно будет очень постараться не умереть.
— Чуя, — парень вздрагивает, когда руки, стиснувшие букет, непреклонно опускают вниз, упорно, но не подавляюще нажимая на обхваченные запястья. Чуя чувствует, как у него дрожат губы и глаза наполняются слезами обиды. — Все будет хорошо, — ласково-ласково обещает в ответ Дазай, откладывает в сторону букет, и, не отрывая взгляда от глаз Чуи, начинает целовать ему пальцы — ровные на одной руке, кое-как собранные и местами кривоватые, на что уже обратил внимание Мори, на другой.
И Чуя не находит ничего лучше, чем задать вопрос: совершенно по-детски, со взглядом же ребенка:
— Обещаешь?
Дазай прижимается губами к тыльным сторонам его кистей, целуя как-то особенно проникновенно, прикрыв темные глаза на мгновение, чтобы уже в следующее поднять на Накахару взгляд:
— Обещаю.
И этого достаточно.
✧✧✧✧✧✧✧
Дазай Осаму не боится смерти. Он бы встретился с ней лицом к лицу, вот только…
Качая в объятьях выговаривающегося Чую, Осаму сам удивлялся своей слепоте, и вместе с тем наслаждался ею. Было хорошо…
Если не отдавать костлявой Чую — пожалуй, он совсем не против пожить еще сколько-то, и понять, что же такое все вокруг него находят в другой, более коварной даме — Жизни…