- Enigma–Oxygen Red (feat. Anggun)
Дазаю четыре, когда его похищают в первый раз.
Мать мертва — несмотря на возраст, он не строит иллюзий.
Выжить с тремя пулями в груди и после контрольного в голову невозможно. Он проверил, когда потерял свою первую няню.
Кровь теплая, липкая и быстро пристывает к пальцам пленкой, скатывается в шарики.
Сломанные пинком ребра болят — особенно ему плохо, когда он кашляет. Во рту металлический вкус крови, она течет из уголков губ, и он смеется, когда похитители разводят бурную деятельность, понимая, что перестарались.
— Заткнись, щенок! — все тот же мужчина бьет его по щеке. И снова сильнее, чем надо.
— Твою мать, Паоло! — орет один из сообщников, когда и так едва прослеживающийся пульс мальчика начинает редеть, пропадая с приборов на все более длительные промежутки времени.
Но Дазай все это слышит, еще глубже утопая в забытье.
Там темно, нет боли в груди, а при дыхании ничего не хлюпает. Там никого не бьют и не убивают.
В забытье нет вообще никого. Даже его самого.
«Ты думаешь, это хорошо?» — чужой голос раздается прямо из-за спины, и Осаму оборачивается.
Поглядывающий на него с грустью юноша одет в черный балахон, но лицо и волосы у него белые, светящиеся. Он отчаянно желает их потрогать, проверить, действительно ли они такие мягкие, как кажутся.
Но глаза у незнакомца еще лучше — желтые, как солнечный свет, с одной стороны, тонущие в сумеречно-фиолетовом, цвета вечернего неба, с другой — похоже на цветы, только он не может вспомнить их название.
«Ты слишком глубоко, — юноша тянет к нему ладонь, и она тоже белая, белее снега, словно прозрачная, как лунный свет. — Ты слишком рано решил отказаться от борьбы. Идем».
Он тянет его вверх, тянет долго. Но Дазай постепенно вспоминает, что у него должно быть тело. Тяжелое, неповоротливое, слабое — не такое красивое, как у юноши. Не такое сильное. И кожа у него куда темнее, постоянно испещренная синяками и ссадинами.
От собственного несовершенства по сравнению с незнакомцем хочется плакать. Его тело полно боли, он цепляется за балахон, отказываясь уходить, возвращаться к уродливому и скверному телу, к омерзительному миру, полному страданий и смертей.
Юноша гладит его по волосам и нежно улыбается, одной этой улыбкой завораживая.
Мягкие губы чуть теплые, когда он касается ими его лба, прежде чем резко вытолкнуть прочь, помахав на прощание, обронив тихое «мы еще встретимся», которое малыш ловит с жадностью человека, обретшего цель.
…спустя три месяца комы в закрытой для посещений комнате в особняке босса Портовой Мафии пришел в сознание единственный наследник мафиозной организации.
Пришел в себя, чтобы первым делом заявить, что он, кажется, влюбился в Смерть.
***
Дазаю восемь, когда он начинает бинтовать руки и ноги. Сначала запястья и колени — на это даже внимания никто не обратил. Потом от колен до бедра, от плеча до кисти.
Когда его спрашивают, зачем, он, поджимая губы, указывает на синяки, ссадины и шрамы, резко и твердо заявляя, что это уродливо и он не хочет себе тело, которое выглядит так.
Ответ удивляет и заставляет задуматься. За поведением мальчика начинают наблюдать, но подозревают, что наблюдать, как и делать что-то, уже слишком поздно.
Дазай осваивает все, за что берется — стрельба, рукопашный, науки. Он юниор в играх в шахматы, несколько лет подряд ему не скучно мотаться по соревнованиям. Своей физической подготовкой он не брезгует и быстро получает напарника — всего месяц разницы в возрасте, но два маленьких дарования не могут решить, кто в дуэте главный.
Разобраться с совместной работой становится их главным заданием на ближайшие несколько лет.
Дазай никому не скажет, что пару раз, когда Чуя неаккуратно использовал гравитацию, он снова впадал в то самое забытье на границе со смертью.
Проваливаться туда становилось все проще, и пока белые руки под звуки шумных вздохов выталкивали его прочь, он целовал длинные суставчатые пальцы и хохотал, зная, что его ангел-хранитель, его Смерть, его страж, его проводник, жутко стеснялся этих выходок.
Настолько сильно стеснялся, что прятал лицо с нежно-алеющими щеками капюшоном.
***
Ему одиннадцать, когда он впервые пробует убить себя сам. После десяти неудачных отравлений, окончившихся разве что диареей, одиннадцатое становится его маленькой победой.
Смерть уже ждет его. Нервный и злой. Смерть ругается, когда он обнимает его и целует белые щеки, что нежно розовеют от поцелуев, Смерть отталкивает его от себя снова, и снова, и снова — Дазаю, который почти уверен, что влюблен, это не мешает.
Смерть красивей любой девчонки, которых полно на званых вечерах, у Смерти длинные белые волосы, которые он любит вытаскивать из-под балахона и заплетать, зарываясь в них руками.
У Смерти самая нежная улыбка и самые мягкие руки во всем мире, он даже не против целовать их, вместо костлявых ручонок высушенных собственной злостью старух с балов и вечеров.
И он не жалеет, что в свои четырнадцать первым поцелуем клеймит именно губы Смерти, которого он нежно обнимает, уже тогда не сильно уступая в росте.
— Я люблю тебя, — первым от него слышит эти слова именно заливающийся румянцем от стыда Смерть.
«Дурень», — слышит в ответ Дазай и задорно смеется.
Для Смерти он согласен быть кем угодно.
***
Ему шестнадцать, когда он снова становится гостем своего возлюбленного надолго.
В этот раз из тяжелого состояния, близкого к загробной черте, его вытаскивает Мори своим искусством хирурга.
Операция на сердце могла бы обернуться трагедией, ему показывают пулю, что почти вонзилась в ткани. Его уговаривают быть осторожнее, беречь себя, не рваться на рожон.
Осаму отвечает всем уговорам призрачной улыбкой и со вздохом отворачивается, продолжая хмуриться.
Дазай, вернувшийся из небытия, волнуется за Смерть. За своего белоснежного любимого с терпеливыми и грустными глазами.
Пусть и незаметно, но тот меняется. И, к удивлению Дазая, делает это, молодея.
Вот и пальцы его уже тоньше, чем раньше, и волосы, спадавшие густой копной, становятся все короче.
Тревога растет неделя за неделей, но у него нет возможности теперь постоянно возвращаться и проверять — на него взвалили столько работы, что некогда даже думать лишний раз, как оказаться на границе жизни и не выпасть за ее пределы безвозвратно.
Наконец очередной бокал с вином на приеме оказывается с ядом, и Осаму почти радостно спешит провалиться в темноту.
Руки Смерти вовсе детские. На него смотрит почти совсем мальчик, угловатый, неловкий и смущенный.
Целовать его несколько непривычно, но Дазай впервые ощущает, что готов целовать его, какой бы вид он ни принял, и даже если ребенок превратится в скелет без единой ниточки мышц, без лоскутка кожи — он и тогда прижмется губами к холодным костям.
— Что с тобой? — Дазай сплетает их пальцы и, поднеся замок к губам, целует тонкие фаланги с нежной скорбью.
«Мое время заканчивается. Для меня есть тело, а телу непременно нужна душа», — Смерть улыбается ему, и доброта этой улыбки способна затмить солнце.
— А как… Как ты стал Смертью? — Дазай всегда боялся спросить. Но теперь уже поздно бояться — у них слишком мало времени, чтобы побыть вместе.
«Может быть, я разорвал с ним связь. Знаешь же истории о детях, что попадают в аварии и живут только за счет приборов? Что-то подобное, должно быть, случилось и со мной. Или же от насилия — когда издевательство было таким сильным, что от него сбегаешь — не физически, но… — Смерть пожал плечами. — Я не знаю. Плохо помню. Мое тело живое, и прошлое полностью осталось в нем. Причин может быть много — от выхода в астрал и до травмы, которая так сильно ограничила, что я попал сюда».
Дазай кусает губы — прямо на его глазах изменения продолжаются.
«Ох, хватит так сожалеть. Мы встретимся. Я найду тебя в реальности. Это не прощание, это обещание», — Смерть гладит его по щеке и, привстав на носочки, впервые целует. Очень нежно и мягко. Как и все, что он делал с Дазаем.
Толчок в грудь не то чтобы был неожиданностью. Но сердце сводит от тоски — он точно знает, что это последняя их встреча. И даже если он придет снова — он уже не увидит своего любимого, сияющего, как лунный свет, хранителя.
Оставаться же в темноте и одиночестве он не хочет.
Осаму приходит в себя в палате, под капельницей, с пистолетом под подушкой и охраной у дверей.
С этого момента все его попытки суицида временно прекращаются и начинается попытка жить реальной жизнью — работа, друзья, выпивка, первые любовницы и вечная грызня с напарником.
Чего никто не знает — Дазай просто ждет. Очень терпеливо и очень верно ждет, когда исполнится обещание, данное Смертью.
***
Ода умирал — от пули рядом с сердцем трудно не умереть.
Дазай плакал от тоски и совсем немного — от зависти. Ода увидит свою Смерть, и та заберет его.
Осаму никто не заберет. Любимые им столь нежно белые пальцы не зароются в волосы, руки не сожмут плечи.
Он не сможет поцеловать губы — теплые едва-едва, нежные, как лепестки.
Сакуноске почти заставляет его поклясться, что он уйдет, пока не поздно. Ведь в мафии он не найдет ни смысла жить, ни покоя.
Дазай согласен.
В мафии действительно у него не будет смысла жить. И точно не будет покоя.
Потому что уже некоторое время Осаму хочет и сам искать свою Смерть, приближая, быть может, их новую встречу.
***
Спустя месяцы он волен делать, что хочет, волен ехать, куда хочет — если грамотно выбирать себе дело, можно побывать везде.
Его напарник — разочарование с блокнотом, но какая разница, если Дазай занят всегда, даже когда не работает абсолютно — весь ум от и до заполнен фантазиями, какой будет новая встреча с его Смертью.
Реальность не разочаровала — подобного сценария он и предположить не мог.
Его милая Смерть оказалась его целью, его милая Смерть во плоти была куда лучше фантома, его Смерть снова заставила его вернуться к жизни, и…
Смерть ничего не помнил.
Пряча горькую улыбку, Осаму смотрел на тонкие суставчатые пальцы, на неровно остриженные волосы, на иссушенную кожу и рваные вещи.
Все им любимое было покрыто мерзким клеймом мира живых, но…
Но были еще любимые им глаза, ни капли не изменившиеся, и была нежность, была наивность вкупе с мудростью.
И он наблюдал. День за днем он наблюдал и ждал, когда Смерть вернет себе частичку чего-то прежнего, что даст понять — воспоминания, хранимые Дазаем у сердца, вновь принадлежат не ему одному, как и секреты, как и истории о поцелуях и трепетных прикосновениях.
Осаму готовился к этому дню, обучал Ацуши, по привычке зарываясь пальцами в его волосы, трепал ласково и нежно, до щемящей грусти и накатывающей сентиментальности.
Однако дни проходили, складываясь в недели, а недели — в месяцы.
Старая история любви все больше походила на легенду, на злую шутку, что не дает успокоиться.
Пока однажды Ацуши не оттащил его от очередной барышни за воротник, ругая долго и со вкусом, как учил Куникида.
Осаму почти рассмеялся ему в лицо, когда последние слова заставили воздух замерзнуть в легких, распахнуть глаза пошире от удивления:
— Если бы знал, что вы врали тогда, когда признавались много лет подряд — ни за что бы сюда не вернулся. Вы мерзкий, лживый, омерзи…
Он не смог договорить — Дазай не дал. Дазай сжал его в руках так сильно, что прогнулись кости, целуя так жадно и глубоко, что заболели рты и от бешеной работы устал язык.
Оголодавший и ненасытный, Дазай держал его, словно хищник — жертву, не давая сбежать, не позволяя вырваться и ускользнуть прочь, ставя крест на самой идее разлучиться снова.
Ацуши, цеплявшийся за рукава пальто, всхлипнул и осел, пойманный чужими руками, мягкий, беззащитный, краснеющий яркой полосой.
Длинные ресницы бросали голубые тени на щеки, глаза цвета Виолы блестели от слез, которые мужчина с таким трепетом и нежностью пробовал на вкус.
В холодном свете ночного светила Осаму еще долго ласкал его нежные губы, его белую шею и острые плечи, что казались почти прозрачным, словно были сделаны из лунного света, упиваясь стонами и беззащитностью, а еще — вечностью, которую можно было растянуть и потратить только на них двоих.
— Ты слишком рано решил отказаться от борьбы, Ацуши. Идем домой, — улыбаясь ему одними глазами, Осаму с внутренней дрожью сплел их пальцы, почти задохнувшись, когда те сжались с равной его силой.
— Теперь ты веди меня, — Накаджима прижался к сильному плечу мужчины и тут же отстранился, глядя строго и взросло. — И никакого тебе больше двойного суицида с прекрасной женщиной!
Осаму невольно расплылся в улыбке, а потом расхохотался в голос.
— Обещаю, Ацуши-чан. Никаких женщин — только ты, я и наше общее с тобой забытье друг в друге.