Одна история из жизни,
Одно желанье на двоих.
Для нас то было верхом мысли,
Для нас — теперь вовек чужих.
Стих авторский.
Старый костел встретил его гулким эхом под расписными сводами. В этом часу основной поток прихожан уже давно закончился — на скамьях и рядом со святым отцом было человека два-три, не больше. Одиноко прошедший в здание мужчина, одетый в черное пальто несмотря на жару, едва ли мог привлечь к себе ненужное внимание — для молитвы любое время и одеяние подойдет.
Он опустился на одну из скамей, шумно выдыхая сквозь зубы, ведя по гладкому от лака сиденью ладонью. Запах ладана все еще висел в воздухе, и вошедший глубоко вдыхал его, прикрыв глаза. Здесь и сейчас, в этой не тишине, было нетрудно представить прошлое — другой вечер, другой сезон, другой праздник, другую закончившуюся службу, совсем другого человека на этом самом месте.
Интересно, как пахло в Рождество здесь, в этом костеле? Он был уверен, что народу тогда было — не продохнуть. Все жались друг к другу, стояли в проходе, слушая проповедь. Может быть, пели все вместе. И, наверное, хотели от всей души пожелать всем вокруг счастья, душевного тепла и добра — такого добра, которое и несет в себе образ Бога.
Дазай приоткрыл глаза — свои дрожащие и чуть мокрые ресницы он видел, но за ними, особенно вдали, картинка была смазанной. И хорошо. Он повертел головой, чтобы убедиться — вот золотые шары света ламп и маленьких свечей, тусклый ореол блеска позолоты, цветастые пятна росписи, впереди — освещенные белые стены, полотна на них. Особенно выразительное пятно — распятие по центру.
Все расплывалось и не мешало глазам, не лезло, не приковывало взгляд. Его это даже устраивало — он пришел подумать, представить себя на месте другого человека. Посмеяться над его лживыми речами. Возможно, разбередить рану на сердце, получение которой обернулось недоверием ко всему живому. Ничего нового — он вскрывал собственные вены своими чувствами, мазохистично и со скрытым удовольствием, сжимая губы в бледную линию. Все так же морально он рвал себе жилы, ломал кости за то, что упивался самообманом прежде и не желал видеть правды по сей день.
Правда была неприглядной и мерзкими слухами заползала в уши. Верить или нет слухам — это было только его дело. Но с высоты своих отстраненных наблюдений и вселенской злобы было удобнее все-таки верить и ощущать себя преданным, а заперевшись в ванной — троекратно мыть руки, ощущая себя оскверненным изменой того, кого он любил.
Дазай теперь так был обижен и так ненавидел Чую, даже представить было сложно. Вплетавшиеся прочие чувства лишь усложняли картинку — он метался от доводов разума до чистого безумия, он кусал руки и не мог остановить панику. Растерянность сопровождала его иногда и по сей день, но такая, как в те первые дни после разрыва — никогда.
Он по сей день помнил, как его любимый, но такой бесящий что-то внутри партнер, строго и красиво одетый, скрылся внутри костела на Рождество, помахав ему рукой на пороге, попросив ждать дома. Дазай всей чернотой души желал ему в процессе службы обрести на капельку больше покоя, веры и равновесия — молитва, исповедь и благословение должны были нести за собой что-то такое, верно?
И Осаму послушно ждал его дома, сидя над бумагами, попивая третью кружку чая за три часа. Настолько увлекшись, что даже не заметил открывшейся внешней двери, шагов и мелькнувшей во всех отражениях тени. Затянутые в перчатки руки стали неожиданностью — Осаму даже дрогнул от касания, особенно от холода вещей; запах ладана был особенно силен.
Вернулся, наконец-то.
Дазай скрыл улыбку в уголке губ и молча коснулся теплым поцелуем худого обнажившегося запястья, пока о его затылок терлись щекой. Он не любил баловать Чую вниманием, но вот тогда хотелось вытворить что-нибудь неожиданное, но приятное.
Накахара не дал ему придумать план, заговорив:
— Я рассказал о нас святому отцу. Он нас благословил. Сказал, что мы должны быть счастливы, раз действительно любим, и я даже решился спрашивать. Знал бы ты, как я переживал, — для Чуи это было важно — поделиться сокровенным с духовником и быть благословленным. Для Дазая это было важно по несколько иным причинам, и он был полон тихой нежности, счастья и гордости из-за поступка возлюбленного.
Они так хотели быть счастливыми, быть вместе, не скрывать близости, приводившей в трепет дух — о теле Дазай даже не заикался, хотя вопросы подобного рода его тогда не заботили; время еще не наступило, нужна была уверенность друг в друге, так он считал.
Эти убеждения сегодня вызвали у него немного нервный, если не сказать, безумный смех.
Сдержав его, Дазай яростно моргнул и зачем-то молитвенно сложил руки перед лицом, прижался лбом, зажмурился, давая самому себе маленькую передышку. Комок в горле не дал бы заговорить, если бы к нему обратились — разве что заскрипеть несмазанными дверными петлями. И это было хорошо, потому что хотелось кричать под этими сводами от отчаяния и непонимания. А он не мог. Не мог и не должен был.
Воспоминания о тихой, не страстной с его стороны, но всепоглощающей любви мучили. Если все было серьезно, надолго и взаимно — почему Чуя предпочел после всего этого просто уйти? Чужие руки, чужие губы, чужой дом — приключений захотелось, слизень в шляпе? Понравилось, наверное, пропадать черти где уже через пару дней после той службы, рассказывая о том, как весело он проводит время. А Дазай был терпеливым, и то, что карандаш уже наметил список тех, кого потом будут из реки вылавливать — это сущие мелочи.
За прошедшие полгода Дазай так и не смог избавиться от вязкой нити, что тянулась от него — к Чуе. Его тошнило видеть любой предмет, связанный с бывшим избранником, он привык скрипеть зубами, видя упоминания Накахары. На мозги, словно издеваясь, давили остатки вещей в доме.
Осаму желал стереть воспоминания, отмотать время к моменту их тесного знакомства и… Не совершать ошибки. Не привязываться. Не подставляться. Не ощущать предательства. Не слушать мерзкие, такие правдивые слухи.
Он жалел об этой связи. Он не мог говорить о любви, распинаться, что сходил с ума — так было с самого начала, у него рот сводило от любых разговоров об этом. Но их общение было вызовом, в котором осаждали его самого. И это притягивало, хоть и вызывало вопросы, много вопросов. Но Осаму все равно дал себя втянуть, согласился на расширение взаимоотношений. А рыжий, словно микроклеточный паразит, уже через пару недель захватил все, парализовал, ставя в зависимость, раздражая вездесущестью, сводя с ума, поражая упорством.
Дазай тогда сдался, потому что рыжий заслужил. Заслужил и похвалу, и поездки эти дурацкие, невыгодные, и даже созвоны — Чуе было мало, всегда мало. Осаму бы урезал это, как мог, любя-не-любя издали, чтобы ничего нельзя было испортить точно. Но маленький таран получал свое. Как он говорил: «Я всегда получаю то, чего хочу». Шатен хотел бы опротестовать, но не мог, к сожалению. Там, где не получалось силой, Чуя брал измором.
Но, видимо, как и все, кто умеет горячо хотеть и всегда получать, Чуя быстро пресыщался. Скорее всего, Дазай его тоже пресытил. А дальше были новые друзья, связи, пьянки. И сообщение. Драматичное, пафосное, длинное. О том, что любил и был верен, искренен. И их четыре месяца были из самых серьезных побуждений.
Дазай смеялся, читая его и три, и шесть месяцев спустя. Столько драмы, пафоса и высоких слов. А источники говорили — такую шлюху еще поискать, еще одного такого лжеца в ближайшие тридцать лет не родит ни одна женщина.
Отдельные части того письма радовали особенно — про ответственность и неготовность нести ее, если Дазай умрет. Словно это Чуя Дазая из психушки вытащил с распоротыми тупыми ножницами руками, научил одеваться не только как ободранца, научил держать себя в руках, а не наоборот. Словно это не сам Чуя клялся ему в верности и благодарил четыре месяца подряд, заглядывал в глаза и просил верить.
Дазай верил. Не хотел, но верил. На уровне инстинкта, который побеждал цинизм и разум. Верил, что все серьезно и они будут вместе. Что Чуя делает все, чтобы было лучше, и Дазай работал над собой тоже — нечеловеческие усилия всегда стоили результатов.
А в итоге — что? Во что вылилась эта вера? В нож между лопаток, который и спустя полгода отравлял ему жизнь? В комплексы, в самокопание, в попытки понять, где он ошибся и если все было хорошо — как тогда произошло непоправимое?
Осаму сел на скамье ровно, потом запрокинул голову, выдыхая в воздух, вдыхая чертов ладан. Его окликнули, негромко что-то сказали, прося, и он не спеша стал собираться на выход, не оглядываясь, не выбираясь из пасмурных мыслей. На улице было тепло, темно, город горел огнями, шумели машины. Город был живым — а у Дазая внутри все еще было целое пепелище.
Дазай больше не верил. Или хотел так думать. Он мучился, кусал руки, но не позволял чувствам и вопросам сломить свою гордость. Все прошло. Как раньше не будет. Все закончилось, именно так он решил, точка. И хватит думать о прошлом.
У прошлого же были свои соображения...
... спустя двадцать минут прогулки в случайную сторону, на пешеходном переходе прямо перед ним стояла знакомая рыжая макушка. Прическа мало поменялась, только стала короче, аккуратнее. Вещи пропитывал раздражающе знакомый запах сигарет, ощутимый издалека — Дазай даже автоматически сделал шаг назад, в толпу.
Осаму старательно выдохнул в другую сторону, чтобы даже случайно не потревожить медные волоски в укладке, и медленно пошел следом, когда загорелся зеленый. После перехода он шагнул ровно в противоположную от маршрута Чуи сторону, чему-то кивая с чувством выполненного долга.
Точка была поставлена.