До самого конца

      Эсперы не зря дают способностям названия. Иногда короткая фраза способна рассказать больше, чем долгие часы, даже дни наблюдений в попытке понять принцип работы того или иного таланта.

      А иногда все ровно наоборот, и это просто еще один способ всех вокруг запутать.

      Еще до наступления того самого дня, как способность Чуи получила свое название, он уже знал: его сила сама кого хочешь запутает, а потом оправдает данное ей имя.

      «Порча», «Проклятье», «Смутная печаль» — ее называли по-разному разные люди в разное время, но суть от этого не менялась; его сила продолжала наводить страх, на многие годы вперед вписав его имя в перечень опаснейших Исполнителей Портовой мафии.

      Пожалуй, из всех вариантов, именовать способность «Порчей» ему нравилось больше всего — вот уж точно порча всего, что можно — от нервов начальства и его собственного тела до кардинальных перемен в окружающем ландшафте, с полным изничтожением частного имущества.

      При этом, для него самого она была также личным «Проклятьем» и вызывала ярко выражаемую «Смутную печаль» всякий раз, когда он не мог проконтролировать ее действие должным образом.

      Вмешаться в бой с ним минутой позже — и его было не остановить; жизнь его противника, при этом, тоже оказывалась под угрозой. Замешкаться с атакой молниеносно реагирующего рыжего эспера — и противостоять ему было уже невозможно; повезет, если будет еще кто-то, кому можно будет приказать противостоять.

      Стоило ему приложить лишнее усилие, проявить чрезмерное старание во время наступления — и все, что он пожелает, рассыпется облаком пыли, сметенное его мощью.

      Порча не была бы Порчей, будь ей легко командовать, и не внушала бы такого ужаса их союзникам и лично верхушке, что держала его на коротком поводке и в ежовых рукавицах, если бы ее использование было легко скрыть. Капризная, дикая — Чуя использовал свою силу на полную мощность только тогда, когда его прикрывал Дазай, а в противном случае танцевал на грани безумия со Смертью, и «результативность» способности, легко отнимающей человеческую жизнь, в такие моменты могла бы составлять все 110% против 80% дазаевых, и так изрядно накрученных постоянными попытками самоубийства его горячо любимого напарника.

      Сколько он себя помнил — Чуя всегда разделял работу и личную жизнь, чувства и долг, осознавал правильные и неправильные свои поступки, умело переступал через принципы ради высшей цели и не брезговал попирать закон.

      Он разделял вечера в засаде и полные красного вина ночи, когда перед глазами стояли сцены чужих смертей, на столе босса ждал своего прочтения отчет, написанный уставшей рукой, а сам он скидывал очередную винную пробку в вазу — у него уже была целая коллекция таких, и конца у такого досуга не было, как не было края веренице мертвых тел, что остались в истерзанной совершенными зверствами памяти.

      Но в итоге он пропустил мгновение, когда все, что он так старался разграничить, все-таки смешалось в буйное переплетение цвета, и он вдруг оказался абсолютно беззащитен перед человеком, перед которым никогда не ожидал оказаться таковым.

      Всегда, когда дело касалось его личной безопасности, Чуя не гнушался перебирать любые варианты; бывало, что защитой ему служила активация низшей ступени его же способности, а в другой раз он предпочитал надеть бронежилет — от контрольного в голову, сделанного твердой рукой снайпера, не убережет, но в остальных жизненных ситуациях — вполне приемлемо.

      Однако он не был готов к тому, что первым слабину даст сердце, которое он много лет назад заковал в железо, как в латы — или думал, что заковал, что оно по-прежнему надежно скрыто в застенках сплава.

      За столько лет он успел увериться, что ожидать подвоха с этой стороны нельзя — уж точно не после десятков неудачных попыток в отношения, проваливавшихся в тот самый миг, когда Осаму отбивал его девушек, и уж тем более не после стольких шлюх, побывавших в его постели; каждая обещала ему блаженство, забытье и любовь, но не могла подарить даже краткой вспышки столь драгоценного чувства.

      Свое сердце от всех напастей он оберегал ревностней, чем хранил от ударов свою душу, тело и другие важные составляющие личности — вроде веры, искренности, открытости; так что как минимум он не был готов к тому, что в конечном итоге отлаженная с годами система даст сбой по параметрам возраст/пол/степень взаимопонимания/общие увлечения.

      Он вообще ни к чему не был готов, если уж говорить начистоту, хотя и допускал вероятность, что однажды пустота его жизни окажется заполненной.

      Если бы его кто спросил, на кого он однажды теоретически обратит свое внимание, то эту личность он не назвал бы даже в первой сотне.

      Акутагава Рюноске был младше его. Сначала Чуя долгое время убеждал себя, что слишком сильно младше, чтобы думать об этом всерьез. Два года — но в сущности, пропасть меж ними была поистине бездонной, а с одного ее края не было видно, где начинается противоположный.

      Но с годами Рюноске все-таки медленно, но верно менялся, и Чуя следил за этим со свойственным ему вниманием и интересом, отмечая некоторые важные детали, к примеру — неизменным, в сущности, было лишь его отношение к Дазаю, хотя уж тот точно не заслуживал тех сильных и искренних чувств, которые питал к нему парень.

      Только рядом с суицидником Акутагава казался неразумным, даже капризным ребенком, словно ничего и правда не менялось; проблемы и ошибки, допускаемые из раза в раз, следовали из сохраняющихся детских комплексов и реакций — что в четырнадцать, что в полновесные двадцать, Акутагава стремился заслужить внимание и уважение авторитета, но чем больше старался, тем больше все напоминало глобальный провал, и это было заметно, вынуждало парня нервничать и пытаться прыгнуть выше головы, забыв о том, что существуют пути, на которых получить желаемое было бы значительно легче.

      У него был свой путь, и начертан он был слезами и кровью.

      Подростковый максимализм — страшная вещь, но нормального развития духовной составляющей ждать было нельзя, это Чуя знал точно — не тогда, когда с пеленок ты часть мафии и тебя натаскивают только на кровавые убийства, а твой наставник — бездушная скотина, понятия не имеющая, как воспитать достойного человека, а не эмоционального инвалида, в которого превращался затравленный, забитый подросток, гордящийся отчего-то теми крохами внимания, которые ему перепадали с легкой руки высокомерного ублюдка.

      Дазай Осаму, садист и просто тварь, в своей восхитительной кукловодческой манере был манипулятором высшего класса, и прогибающегося под него из уважения ученика подавлял и подминал во всех возможных сферах, на всех уровнях, всеми возможными способами, и поделать с этим ничего было нельзя. Не сотвори себе кумира — соблюсти бы эту заповедь, и жизнь Акутагавы была бы значительно проще, дышать ему точно было бы легче. Но, быть может, прожил бы он меньше — зато хотя бы не в кромешном Аду и не в мире боли и кошмаров, которые Осаму вложил ему в руки вместе с пистолетом, назвав это «смыслом существования».

      Пол Чую смущал, но не сказать, чтобы очень сильно — отказываться от проклюнувшихся чувств, когда ты уже и не чаял испытать что-то столь сильное и настоящее к реальному человеку в непосредственной близости от себя, было бы расточительным, а он считал себя не настолько идиотом, чтобы сотворить подобное, иначе бы разочаровался — прежде всего, в себе самом.

      Ограничений в виде отношений с кем-то еще тоже не было, так что Чуя ничем и никем не был связан, не боялся оказаться изменником или увести чужого парня.

      Самой неудобной была та часть, что затрагивала их общие интересы, их вкусы и предпочтения. Об Акутагаве было невозможно сказать что-то достоверно. Бледный, измученный, нестабильный психически. Вечное шестнадцать, уже названный максимализм, синяки под глазами от недосыпа — три часа сна в сутки вполне объясняли дурной характер, Чуя тоже ненавидел бы весь свет, если бы столько спал, и не удивлялся бы многочисленным проблемам со здоровьем, в особенности частым срывам — о шалящих нервишках Акутагавы слагали легенды, а началось все еще в те времена, когда жизнь парню портил Дазай.

      И кто доверил одному ребенку воспитание другого? Дазай сам был отнюдь не так стабилен, как казалось, не говоря уже о своем шатком положении в мафии, где под пристальным взглядом Мори он растлевал детскую психику, страдая сам; закрытый, в итоге, сильным телом Оды, принявшего на себя главный удар, как и положено взрослому.

      Но у Акутагавы такого взрослого не было. И он сам стал для себя таким взрослым, прогрыз себе путь вверх по мафиозным структурам, отчаянно желая не выживать, а жить. Жить, как ему было обещано — в Аду, но сытым, с крышей над головой.

      Кровавый кашель, весь перечень травм внутренних органов — за это следовало сказать отдельное «спасибо» Дазаю, который успел лично приложить к этому руку, натаскивая парня на рукопашный, безжалостно, словно однажды Акутагава выступит сразу против Чуи — рыжий, конечно, в здравом уме не допустил бы такой катастрофы — лучший контактник Портовой мафии осознавал, насколько малы шансы рядовых служащих и части исполнителей. Заболевания органов дыхательной системы — медицинская карточка Рюноске пестрела отметками о запущенных хронических болячках, и первым делом хотелось отправить его на юг и к морю, куда подальше, чтобы лечил это все, хотя и так было ясно — Акутагава не умеет отдыхать, и дожить хотя бы до двадцати стало бы для него подарком.

      Но на двадцать пять он уже не рассчитывал, что уж говорить о зрелых тридцати.

      Истощение, вытекающее из пункта с травмами, привычками и воспитанием уличного ребенка, даже просто незнанием о такой простой вещи, как питание по часам, сбалансированное, диетическое и постоянное — с их работой придерживаться такового было трудно, но не невозможно, и Чуя сам был отличным примером, имея целый список ресторанчиков, куда он забегал каждую неделю, где всегда знали, что он выберет и в этот раз.

      Однако на все советы коллег и врачей Рюноске плевал, курил не таясь и питался, кажется, воздухом и упрямством. Чуя гадал, каким чудом парень не заработал гастрит, и подозревал, что тот просто его скрывает — может, плохой аппетит и был первым симптомом, на который следовало обратить внимание. Однако жалоб не поступало, Акутагава позволял медикам слегка подлатать себя, зализывал остатки ран и вновь бросался грудью на амбразуру, хватал первую попавшуюся под руку работу — лишь бы не сидеть на месте, не быть бесполезным.

      Бездействие убивало Акутагаву эффективнее, чем других убивали пули.

      Числилась за Рюноске привычка часами слоняться по городу, вроде как гуляя и собирая информацию, при этом используя Расемон там, где надо и не надо, что тоже не добавляло ему шансов сохранить жалкие излишки калорий про запас, чтобы прикрыть чем-то кроме кожи выпирающие кости. Слабое здоровье парня наверняка можно было бы укрепить, повысить иммунитет, пичкая его витаминами. Однако тот противился всякой заботе и не любил пристальное внимание к своей персоне — а кто бы смирился со столь навязчивым отношением к себе?

      В графе привязанности очень неуверенно вписали его сестру, потом жирнее вывели Дазая, понимая, однако, всю суть и реальное положение дел: привязанность была со стороны Акутагавы, со стороны Дазая — глухая стена из неприятия и непонимания.

      Еще ниже поставили ноль под пунктом маскировки, давая понять всем и каждому, что скрытно использовать Акутагаву не выйдет — разве что сменив его облик по всем параметрам, начиная, пожалуй, с манеры себя держать и поистине отвратительного характера.

      И этим личное дело ученика Дазая оканчивалось, давая, по сути, ничего полезного ровным счетом.

      Встречается ли он с девушками или парнями, есть ли у него друзья, о которых никто не знает? Есть ли у него вредные привычки, не считая курения? Если заставлять его спать больше — станет ли он стабильнее? Мерзнет ли он, как все те, кто привыкли жить на улице, в одинокой постели?

      У Акутагавы, вроде как, даже комнаты не было — только минимум однотипных вещей в каком-то шкафу, закрепленном за его отрядом — Чуя бы вписал в личное дело парня отсутствие чувства стиля, если бы сам мог вообразить Рюноске в чем-то кроме рубашки с рюшами и черного плаща, облюбованного Расемоном.

      В сущности, Накахара испытывал симпатию и нездоровый интерес к человеку, который был пустым, абсолютно непонятным для общества, опосредованным, замкнутым, но легко читаемым, хотя предугадать и понять его было невозможно, сколько голову ни ломай.

      Вся сущность Рюноске строилась на его реакциях — вспыльчивых, резких, диких.

      Возможно, Дазай справлялся с этим лучше, но тот, кажется, вообще считал, что в большинстве случаев хватит напомнить себе, что подчиненный тот еще высокомерный дурак и полезет на рожон, стоит дать ему немного воли, и дальнейший расчет следует вести, опираясь именно на эти сведения о нем.

      Его, конечно, тоже можно было понять, но за Рюноске было слегка обидно — Чуя думал, каким бы человеком стал этот парень, займись его воспитанием кто-то вроде Хироцу или тот же Сакуноске, не будь, конечно, возле него Осаму, который старался вести себя, как взрослый, но на раненую привязанность отреагировал, как ребенок, сбежав от проблем, лелея свою искалеченную первую любовь — в том, что Осаму любил Одасаку, сомневаться не приходилось.

      Накахара со своими мыслями насчет Рюноске ходил больше двух лет. Присматривался. Принюхивался. Подбирался осторожно и крадучись, боясь спугнуть, как вышедший на охоту зверь боится неосторожным хрустом ветки привлечь к себе внимание трудно уловимой добычи — в реакции Акутагавы, как он его знал, сомневаться не приходилось.

      Но оказалось, что за ним самим уже давно наблюдали сверху вниз — во всех смыслах — недоуменно приподняв тонкие росчерки бровей, позволяя сократить расстояние между ними настолько, насколько Чуя сам решится это сделать.

      И очень легко шагнули навстречу, стоило только нервному и слегка грубовато изъясняющемуся рыжему пояснить, что к чему, краснея, словно стыдливая школьница — не так часто Накахаре приходилось мучительно подыскивать слова, чтобы извергнуть из себя признание в отнюдь не невинной привязанности.

      Того, что было дальше, Чуя предугадать не мог. Того, что было дальше, реакции Рюноске, его действий — ничего такого не было ни в одном из планов второй составляющей Черного Дуэта. Того, что было дальше, он не мог вывести из имеющихся у него знаний о парне, этого не было в перечне его ожиданий, это не мелькало, как призрачная вероятность на задворках мозга.

      Все, что он выстроил цепочками в своей голове, распалось, словно карточный домик, стоило почувствовать легшие на спину руки.

      Своеобразный силок из объятий и Расемона захлопнулся в тот же миг, как только он закончил говорить, ощущая себя глупо под немигающим взглядом темно-серых глаз, а через мгновение Рюноске целовал его, выглядя утомленным ожиданием. Поцелуй был развязным, прямым, смелым, открытым, жадным — они сминали губы, сплетали языки, и Рюноске технично и отработанно подавлял при этом своего вроде как семпая.

      Чуя задыхался, бился и вздрагивал в его руках, плавился слишком легко, почти охотно, приходил в смятение сам от себя, нервно смеялся где-то в своей голове, корил, мысленно называл дураком. Слишком уязвим и открыт он был с тем, за кем долго наблюдал, легко поддался. Слишком беззащитным стал, попав в чужие руки, слишком доверчивым — отчаянно и глупо.

      Наивный дурак, в тот момент, приставь ему ко лбу пистолет и выстрели — он бы и не понял, кто это сделал, он бы все на свете пропустил, слишком удивленный произошедшим, тем, как все обернулось.

      Осмыслить все, осознать масштабы надвигающихся перемен — ничего не получалось.

      А Акутагава разорвал поцелуй, когда он уже обмяк в его руках, задохнувшись, чувствуя себя бескостным — и спросил:

      — Вы в порядке, Накахара-сан? Это было не слишком? Я не переборщил?

      Чуя ему не ответил. Чуя сначала не мог понять, что ему говорят. Потом вспоминал свое имя. Потом как говорить. Уровень его развития в тот момент был как раз где-то рядом с простейшими, но он догадался помотать головой, проясняя сознание, вспомнил, как дышать — за этим пришло и все остальное.

      Рюноске подмял его под себя одномоментно и проделал это все, не моргнув и глазом.

      Чуя мог не одобрять методов воспитания Дазая, но теперь ненавидел его уже за совсем другие вещи — скрытая доминанта парня, шедшего за этим садистом, протаранила и начисто вынесла ту, которую Накахара годами развивал в себе, чтобы, заняв руководящую должность, не провалиться и ужиться с Дазаем под боком, быть своим для этой ехидны в пальто, этого расчетливого сукина сына.

      Потенциал же Акутагавы продолжал быть астрономическим и блокировался только какими-то глупостями, которые можно было бы компенсировать с возрастом, если этим заниматься — плотно и регулярно. Но тогда вставал вопрос, что же за чудовище на самом деле выйдет из парня и не специально ли Осаму развил его так однобоко, может быть, уже тогда догадываясь о том, насколько опасным противником в игре против друг друга может оказаться бывший ученик, если дать ему действительно все, что может дать своему ученику его учитель.

      Чуя нервно усмехнулся, когда, решив попробовать сыграть с учеником в поддавашки, был разбит на голову. И не один раз. Акутагава был плох в работе на короткой дистанции — не успевал за соперником, особенно таким, как Чуя — тот им хорошенько пол протер, когда решил попробовать оценить его уровень.

      На большой дистанции повышалось напряжение. Акутагава мог. Но Расемон быстро доводил своего эспера до кровавого кашля и смертельной бледности.

      Средняя дистанция была оптимальным вариантом, а еще Акутагава был неплохим стратегом — нужно было только научить его играть в шахматную доску, превращая людей в фигуры — не ставить людскую жизнь ни во что он и так умел, потому что и свою не ценил.

      Накахара не думал о том, чем это обернется для него — он вкладывал в Рюноске то, чего не додал ему Дазай, обучая, сверх того, любить себя, быть любимым. А потом Акутагава научился любить в ответ. И Чуя выдохнул свободнее, жизнь его стала чуть счастливее, а ощущение кромешного Ада, сопровождавшее его долгие месяцы, притихло.

      С той самой поры они встречались — не то чтобы тайком, но Накахара делал все, чтобы никто не видел, как он прогибается под чужой волей, а потом дрожит и трепещет в чужих руках. Ему было стыдно быть таким с одной стороны — он ощущал себя шлюхой, пусть и подставлялся под чужие ладони почти непроизвольно, охваченный страстью, и уж точно — не за шуршащие купюры. А с другой — в груди перехватывало, когда Акутагава смотрел на него тяжелым взглядом, и тонкие пальцы скользили по телу, не встречая ни малейшего препятствия, ловя дрожь и сладостный трепет, жар мгновенно отзывающегося тела.

      Только ему, только Акутагаве он позволял видеть себя таким: бесстыдным, жадным до ласки и отвечающим столь же развратными действиями, стирающим колени у его ног, стирающим локти, когда Рюноске ласкал поцелуями его спину и белые кончики волос скользили по коже, оставляя щекотный след.

      Чуе было стыдно признавать, что кто-то может превратить его во что-то столь покорное и жаждущее. Но все это, весь стыд и непонимание, неприятие себя вскидывались потом, когда стоны уже были сорваны, бедра — оцелованы, губы — покусаны, а Акутагава одевался и оставлял его досыпать в одиночестве на смятой постели.

      Любовники были загадкой друг для друга; Чуя частенько не мог узнать ни мыслей, ни планов партнера — ничего; иногда он думал — а знает ли о них сам парень? Расписана ли его жизнь, или впереди смутно виднеется завтрашний день, а что там будет через неделю — да какая ему разница? Ничего кроме людских страстей, крови и смерти, забытыми, как страшный сон, благодаря часам ласки, там не будет.

      Но иногда Рюноске все же говорил с ним. И тогда вопросов становилось больше, чем ответов, а парень, удовлетворившись полученными и данными ответами, вновь смыкал уста. Единственное, в чем рыжий после таких дней был уверен, так это в том, что Рюноске не только людей зачастую не понимает, но и сам себя.

      Но он быстро учился, стоило только объяснить ему пользу и принцип работы. Он наблюдал за Чуей постоянно — когда тот говорил с начальством, с подчиненными, с девушками в баре. Анализировал каждое слово и жест, делая это отрешенно и даже равнодушно, принимая лишь результат, не колеблясь в процессе. Он не боялся спросить, чтобы лучше разложить по полочкам, классифицируя, перестраивая что-то в себе. Стал вдумчивее отдавать приказы и более разумно действовать на миссиях, прекратив бросаться бешеным псом на ограду.

      Люди захотели сомкнуть ряды, стоя за его спиной. А началось все с маленькой женщины, его правой руки. Маленькой женщины, что смотрела внимательней и видела лучше других, той самой, что своим примером привела за собой Черных Ящериц.

      (Хотя история умолчала, сколько усилий вслед за ней приложила Акутагава Гин. История вообще склонна недооценивать родственные узы и умение старших сестер давить на всех и каждого вокруг ради спасения жизни младших братьев.)

      И Чуя, и босс — все, кто уже не чаяли дожить до этих мгновений, когда он станет взрослее, когда все изменится — вздохнули свободнее, довольные переменами — даже если и не знали, чем они были вызваны.

      У Чуи повод гордиться им был в два раза больше — он знал. Он видел. Он приложил к этому руку, и все было не зря.

      С той поры они сблизились еще больше, пусть работа Чуи и отошла на задний план. Но теперь Акутагава спешил домой, потому что его ждали, а Накахара делал все, чтобы их общие часы давали возможность насладиться воссоединением и отдохнуть от нагрузок.

      Близость с Накахарой, пусть никогда и не доходившая до конца, уверенная ласка маленьких ладоней, дразняще-удушающая потребность в нем — все это парню льстило, было приятно; особенно интриговало его то, что Чуя позволял делать с собой все, безоговорочно и доверчиво, доверяя свое тело, свою жизнь, свое удовольствие.

      Они были открыты нараспашку друг для друга, хотя и не понимали, что видят в чужой душе — тело было честнее, сердце было правдивей, и эта связь их устраивала, служа мостом все то время, пока они привыкали, учились жить и доверять друг другу.

      Акутагава полюбил красное вино и одурманенного им рыжего, которого можно было беззастенчиво вжать губами в свой пах, испытывая невиданное по силе чувство удовольствия, не сдерживая хриплых стонов, не скрывая сводящих тело судорог.

      Чуя полюбил долгие прогулки по городу на закате и смирился с тем, что самые развязные ласки парень пробует там, где чувствует себя лучше всего — улица была всей его жизнью, он не боялся показать всем, кем он владеет, кто стонет, прижатый его телом, у стены, чья сперма марает ему ладонь, кто носит его безжалостные укусы, как оправу, вокруг воспаленных сосков.

      Но соитие они оба откладывали, словно одинаково хорошо знали: рано. Слишком рано. Слишком трудно. Впереди еще будет испытание на прочность, и в нем проверятся и они сами, и их связь.

      И если не повезет и она не выдержит, то будет больно им обоим.

      Слишком больно, чтобы выдержать.

      Лучше было остановиться и последней черты не переходить.

      Дазая, сбежавшего после смерти Оды, нашли; работы им подкинул полосатый заказ на семь миллионов, воевать за который пришлось со всем Агентством; следом за этим произошло слишком много всего.

      У них обоих были поводы говорить глупости и творить что-то совсем безбашенное, когда они возвращались домой. И время от времени, когда напряжение достигало своего апогея, они срывались. Потом долго мирились.

      Процесс внутренних изменений вступил в новую стадию.

      Акутагаве пришлось работать с новым «напарником», и Чуя готов был своими руками выбить тигру все зубы на сувениры за то, что смел выставить их дураками вместе с Дазаем.

      Потом и он сам ненадолго испытал на себе всю «прелесть» работы с экс-мафиози.

      Осаму как был мразью, так ею и остался, и гнева, вызванного этим фактом, Чуе вполне хватило бы на то, чтобы чистить ехидную рожу шатена пару месяцев с перерывами на смывание крови с рук и пола, завтраки, обеды, ужины и короткие сеансы лечения чужого лица.

      Кажется, с появлением в городе Накаджимы Атсуши неприятности так и стекались к ним одна за другой. Но в конце концов все закончилось. Они зализали свои раны, развели фоновую грызню за сферы влияния, за людей, за территорию с Агентством — словом, все как в старые добрые времена, заложенные еще взаимным обменом плевками в суп Фукудзавой и Мори.

      А Чуя, встретившись с Акутагавой после долгой разлуки, ощупал пораженным взглядом его наросшие мышцы и раздавшиеся вширь плечи, отросшие волосы, сравнил еще вымахнувшую ладонь со своей, утонувшей в чужой. И, припомнив, сколько месяцев они были порознь и в опасности, отступил, сжался, желая исчезнуть, понимая, насколько теперь отстал он сам, насколько вырос партнер, насколько неподходящим он кажется рядом с ним, ощущая себя как никогда уступающим во всем чужаку — проклятый тигр, вот, кто теперь стал идеальной половиной его мальчику, вот, с кем тот сможет завершить все начатые метаморфозы.

      Кто же стал слушать его протесты, его дрожащие жалобы, его объяснения. Кто же отпустил его прочь, выслушав храбро высказанное «я не тот, кто тебе нужен».

      Кто бы это ни был — он не был Акутагавой, потому что тот Чую никуда не пустил.

      А в следующее мгновение Накахару уже заткнули голодным поцелуем, и он почувствовал, что определенно нарвался на внимание уже не своего мальчика, но своего мужчины.

      И от этого, как и прежде, все в груди и животе сладко задрожало; он хотел его прежним, почти еще мальчиком, юнцом — диким и нелюдимым, а изменившимся хотел еще больше, еще сильнее — чтобы разбирать, что же стало иным, уже лежа в чужих руках — это, разумеется, на случай, если кто-то кроме него успел положить свой глаз или другой явно лишний орган на Акутагаву.

      Но это прекрасное исследование длиною в жизнь было еще впереди. И оно обещало дать Чуе новый список тем для разговоров и месяцы пристальных наблюдений.

      Что бы ни обсуждали они за время совместной работы с Накаджимой — оно изменило Акутагаву. Изменило сильно, лишило его той угловатости, что прослеживалась в его характере.

      Теперь можно было позволить дойти до самого конца.

      В первую же ночь Чуя срывал голос — Рюноске выплеснул все, что сдерживал, подмял его с концами, и рыжий ощущал какую-то звериную радость с этого; от невинных поцелуев до укусов бедер — он был рад ощутить полновесную личность над собой и понимал, чего же не хватало любовнику прежде: жизненного опыта и уверенности в себе.

      Рюноске метил, и Чуя метил в ответ, они целовались до саднящих губ и катались по постели, распаленные близостью, привыкшие командовать и не желающие подчиниться.

      В итоге Чуя сдался и с нервной дрожью ощущал, как проталкиваются в его тело длинные пальцы. Акутагава медлил, потом добавил смазки, снимая лишнее напряжение, задвигал ими, и Чуя прижался лбом к постели, рвано дыша, ощущая дробную пульсацию в висках.

      Так приятно было просто довериться чужим рукам. Так приятно было скинуть командирский мундир на чужие плечи, отдавая себя в сильные руки — под властное давление ладони, легшей на спину, и жаркие выдохи в макушку.

      У них обоих стало больше шрамов, и Акутагава обласкал каждую новую розовую отметку на коже рыжего — Чуя хотел заняться этим чуть позже, когда сможет еще и спрашивать, что случилось.

      От первого толчка оборвалось дыхание, рыжий рвано застонал, загреб простынь в кулак и сжал зубами. Горячо и тянет, и нужно привыкнуть к ощущению постоянного перебарывания собственных мышц.

      Рюноске дождался, когда стихнет дрожь в напряженных плечах, двинулся еще пару раз, потом вышел. Черная лента Расемона обхватила предплечье и заставила Накахару перевернуться, удивленно моргая в спокойное лицо партнера.

      — Я хочу видеть твое лицо, и у меня никаких сил не хватит отдирать тебя от постели, если ты не захочешь, — парень вытянулся, на минутку прижался щекой к подтянутому животу мужчины, выдохнул на блестящую от смазки головку и тут же отстранился, надеясь, что его коварства не обнаружат.

      Чуя хрипло рассмеялся и подумал, что в этой жизни есть вещи неизменные, раз в патовой ситуации Рюноске использует свою способность, словно она просто инструмент в его арсенале, хвастая, на самом деле, уровнем контроля.

      — Я весь воплощенное внимание к тебе, а теперь прекрати изображать из себя подростка — неубедительно выходит — и трахни меня уже, — Чуя потянулся поцелуем к партнеру, с готовностью ответившему ему, и сладко застонал, ощутив скользящую в него плоть.

      Больше они ни на что не прерывались.

            До самого конца.

***

      Их счастье оборвалось внезапно и неожиданно — спустя два года, на очередном задании Чуя переступил грань своих возможностей, и Порча поглотила его самого. Свидетелей, если не брать в расчет оборвавшихся записей камер и кровавых ошметков людей, не осталось, как не нашлось и ничего, хоть отдаленно напоминающего тела рыжего — нашлись только сброшенные на землю перчатки и мазки крови на обломках камней.

      На Йокогамском кладбище стало на одну могилу больше, хотя в отличие от остальных, в этой были зарыты те самые потрепанные перчатки и другие детали привычной эсперу одежды, взятые из его шкафа — в гроб не смогли положить даже клока рыжих кудрей — их просто не нашли.

      На надгробном камне спустя два месяца появились ровные царапины, складывающиеся в фразу: Sol lucet omnibus.

      «Солнце светит всем».

      А спустя еще две недели с этого момента пропал Акутагава Рюноске, одно из главных лиц командования Портовой мафией. Просто пропал — не оставил ни записки, ни ниточки, ни следа — словно растворился — или его растворили — в сумрачном воздухе ночного города, воссоединив с любимыми улочками.

      Ушел или убит — это осталось загадкой, потому что в тот же день Портовая мафия была вынуждена отражать атаку накинувшихся, словно стая бешеных псов, мафиозных группировок со всего Токио.

      Так следы более чем видного молодого мужчины исчезли по стечению обстоятельств, и отыскать его после этого возможности не представилось.

      Ощутив, что Портовые соседи ослабли, все, у кого в подпольном мире хватило смелости и подлости, решили попытать счастья и выгрызть у жизни и богини Фортуны местечко на побережье, где увидеть солнце было проще.

      В те же дни, на другом конце мира, у совсем другого, холодного моря, в тихом американском городе привыкали к смене дня и ночи двое молодых мужчин.

      У одного из них были синие глаза и какой-то неудачно смешанный цвет волос — иссиня-черный, ближе все же к синему, с яркими вставками голубого, где краска не легла.

      Второй был совсем белый и сероглазый, с глазами светлыми, как луна, и все соседи, не став заморачиваться, дружно решили, что спутник крашеного — альбинос, а сами приезжие — просто парочка сбежавших от родительской опеки юнцов.

      Имен их так никто и не узнал.