Черное трио

     Ночные улочки Йокогамы сияли всеми оттенками неона. Здесь, в ближайших к Порту барах, можно было легко встретить любое из напечатанных на розыскных плакатах лицо. Однако даже за вознаграждение никто не вызвал бы полицию в эти места. Здесь, среди других теневых фигур Портовой мафии, было полно тех, кто приплачивал самой полиции за видимость поддержания порядка и ложные доклады в департамент; в реальности же буквально каждый метр здешнего асфальта, каждая стена — абсолютно все было куплено. Ради такого хочешь не хочешь, а будешь выполнять условия мирного сосуществования. Крыша в мире, где правят деньги и жестокость — это все.

      В одной из снимаемых членами мафии комнат над баром на кровати сидели двое. Они состояли в одной организации, и их положения на служебной лестнице мало отличались одно от другого — пешки они пешки и есть. Однако, вопреки своему более-менее устойчивому положению и видимой состоятельности, их объединяло нечто значительно большее.

      Они — любовники. А еще у них была одна боль на двоих. Ее был не в силах заглушить янтарный бренди, мерцавший у них в стаканах, или спрятанные в карманах плащей таблетки. Виновник ее — один и тот же человек в обоих случаях. Он рушил им жизни, пробивал бреши в тщательно возводимых стенах, выбивал почву из-под ног, безжалостно крушил рассудок своими улыбками.

      Он всегда немного не доходил до выбивания душ из их тел. Жалел, быть может — в благие помыслы ни один из них не верил, а жалость — удел слабаков.

      Против него они действительно были слишком слабы, особенно отдельно друг от друга.

      Их встречи начались с месяц назад. Акутагава тогда прибежал в дом Чуи — полураздетый, избитый, униженный и в слезах. Было не так много вещей и людей, которые могли довести его до такого состояния. Накахара был поражен и впервые в своей жизни целый вечер потратил на то, чтобы успокоить и утешить подчиненного собственного напарника. Он даже не скупился и отпаивал его вином из своих запасов, а когда удалось уложить Рюноске спать — обнимал его во сне, едва почувствовав новый приступ дрожи.

      После этого юноша стал его практически постоянным гостем. Признания подчас приходилось вытягивать клещами, но ничего из услышанного не было открытием, не заставляло что-то внутри возмутиться или обозлиться — в конце концов, рыжий слишком хорошо знал Дазая вместе со всеми имеющимися у шатена мерзкими повадками.

      Все-таки не первый год он и сам частенько оказывался в постели правой руки босса. И все, что Дазай предлагал Акутагаве, он всегда предварительно успевал испробовать на Чуе. Иногда промежуток между уходом Накахары и приходом Рюноске составлял менее десяти минут. Иногда парень уже ждал под дверью, нервно докуривая поломанную сигарету. Чуя обычно успевал спросить, какое вино подготовить и напоминал, что тот может не оставаться мыться у Дазая — квартира рыжего стала теперь убежищем для них обоих.

      Дазай улыбался, стягивая галстуком хрупкие запястья. Он, сколько Чуя помнил их постельные утехи, всегда наслаждался тем, что в его постели «злобная рыжая фурия», которая в первые пятнадцать минут встречи избивала его, сопротивлялась неизбежному, делая захваты ногами, раз уж руки привязали к кровати.

      Точно так же Дазай всегда наслаждался кротостью и послушанием Акутагавы, его разумным согласием на все. Он гладил его по щекам, цепляя пальцами прядки у лица, и пришептывал в ухо, что обожает Рюноске за его неумение доминировать, за то, что юноша безропотно позволяет себя подавлять, унижать, уничтожать и доламывать то, что не было сломано жизнью на улице. Тонкие запястья с выпирающими косточками неизменно были скрыты темно-лиловыми синяками, бедра мужчина расчерчивал полосами гематом — при желании Рюноске не раз замечал, что они почти полностью формируют отпечатки ладоней его беспощадного любовника. Нежности при занятиях сексом с Дазаем Осаму Акутагава так и не узнал — тот был подчеркнуто груб с ним.

      Это стало нормой — плакать, когда его снова и снова оставляли досыпать в холодной постели, не прикрыв и не обтерев; словно шлюху — сначала отыметь, а потом бросить без всякой жалости в одиночестве, даже зная, что от боли сводит нутро, что ноги не слушаются, а бедра и вовсе как будто не ему, Акутагаве, принадлежат. Все жалобы неизменно вызывали презрительную усмешку, а в Рюноске летела пластинка обезболивающего. «Пей и проваливай», — говорил ему шатен, уходя отмываться и приводить себя в порядок после бурного вечера.

      Не было ничего удивительного в том, что однажды Акутагава не только не пришел к ждущему его мужчине — он бесхитростно помог Чуе добраться до дома, да так и завис в постели рыжего. И именно Накахаре достался первый неловкий поцелуй мальчишки — Осаму никогда не увлекался этим занятием, а уж целовать юнца, который все еще фантазирует о нем в душе, казалось и вовсе бессмысленным занятием.

      Чуя компенсировал все пробелы, закрыл все недостатки постельного образования юноши. В этой самой комнатке над баром, прижимая запястья Акутагавы к постели, Накахара учил его нежности и ласкал, как никогда не помышлял ласкать Рюноске держащий эту квартиру на прослушке Дазай.

      — Надеюсь, тебе понравилось слушать, какой у него может быть нежный жалобный голосок и как он мечется по постели, сбивая простынь. Ты же никогда не мог выбить из него просьбы сделать это с ним еще раз, не так ли? — Чуя, зная о жучках, неизменно курил в постели, пока Рюноске спал, пристроив голову у него на груди. Синяки и укусы, налившиеся гнойно-желтым, уже проходили. Приятно сухие ладони с длинными пальцами всегда лежали у Накахары на груди, словно держа под контролем его пульс, и для человека, который совсем не любил огнестрельное, Акутагава практиковался слишком часто.

      Чуя лично узнал, насколько отзывчивым может быть парнишка, если нажимать на правильные кнопки. Насколько чудесная у него улыбка, которой он сам боится, прячет, извращает, уничтожает — чтобы никто не мог воспользоваться, не знал, как надавить. Кроме Чуи. И доставая новую бутылку коллекционного вина, Накахара был доволен своим умением раскрыть маленькие тайны этого мальчика — не важно, что Акутагава уже спокойно покупает себе алкоголь. Многие вещи для Рюноске были чудом, а в чудеса верят лишь дети.

      Что действительно вызывало у рыжего недовольство, так это манера Дазая обращаться с подчиненным, как со шлюхой. Из рассказов Рюноске выходило, что Осаму всегда брал его со спины, не давая видеть свое лицо, и неизменно очень грубо, потратив на растяжку всего ничего — поэтому растягивался парень еще дома после душа. Исполнитель никогда не давал говорить в постели, просить, не целовал, и невозможность Акутагавы кончить была проблемой самого Акутагавы. Даже если от животных толчков можно было получить ничтожное удовольствие, Осаму все равно находил способ все испортить, довести Рюноске до слез. Не чурался шатен и обидных шлепков, и едких комментариев. А кончив — бросал партнера самому разбираться с остальным, зачастую выталкивал с чувством использованности, униженного, нередко перемазав спермой и кровью все бедра.

      Рюноске не помнил, сколько раз его рвали, сколько раз он не мог стоять и домой передвигался тайком, тихо ненавидя Хигучи за то, что девушка видит его таким и помогает. Помогает каждый раз, когда Акутагаве хотелось просто умереть.

      Черный дуэт в своих действиях в постели был похож на две стороны монеты. Или даже стороны каких-то абсолютно разных монет.

      Дазай и для Чуи, и для Рюноске был грубым любовником, внимательным к мелочам, на которые можно надавить, которые можно использовать против самих Накахары с младшим мафиози. Он был достаточно умелым и, если находила такая блажь — мог легко довести до оргазма, зная слабости их тел как свои пять пальцев. Однако желание быть доминирующим, давить превосходством, подавлять в постели на молекулярном уровне было для него всем.

      Чуя в этом отношении был словно из другой Вселенной, хотя на поле боя не отличался мирным нравом. Но в постели он был мягким и всегда знал, как сделать приятно. Он не брезговал целовать, лизать, сосать — словом, любил и умел работать ртом. Прелюдия и ласка в процессе акта были его сильной стороной, компенсируя ограниченный выбор поз. А еще Чуя всегда смотрел в лицо любовника, позволяя видеть грани эмоций, не скрывая возбуждение, удовольствие и хищную заинтересованность. В свою очередь, Акутагава не скрывал смущения, закатывающихся глаз и стонал в голос. Это была его плата, его благодарность.

      Это не было гонкой или дуэлью между двумя представителями дуэта — по крайней мере, так считали Накахара и Акутагава. А вот Дазай так не считал совсем.

      Ворвавшись незадолго до прихода Рюноске в маленькую комнату над баром, Осаму дождался, пока Акутагава закроет дверь, и велел смотреть. А потом оттрахал Чую у него на глазах так, как никогда не делал этого с парнем. Словно говоря — смотри, его я целую, смотри, на его руках те же синяки, он видит мое лицо, но убедись — его я беру насухую и без растяжки.

      — Ты легко отделывался, Акутагава. Вернешься ко мне — и дальше будет легко, нет...

      Бедра Чуи в синяках и крови, на шее сомкнулись тонкие пальцы, своим давлением доводя до асфиксии. Небрежное похлопывание по щекам после — словно одолжение. Однако Накахаре этого хватило, чтобы он поднялся, потом сел и, откашлявшись в ладонь, поднял сумрачный взгляд на шатена. А потом схватил напарника за шею со стороны загривка, давя на позвонки. И помог самодовольной роже поближе познакомиться с деревянным изголовьем.

      Сказать, что Акутагава был в тихом ужасе от своих наблюдений — как ничего не сказать. Он уже радовался, что никогда не спрашивал, как Дазай обращался с Чуей в постели. Теперь он был рад и по другой причине — секс Двойного Черного один на один всегда был как драка.

      Но при наличии даже одного зрителя хрупкое «как» разрушилось. Парочка уже завелась, и остановить ее было невозможно.

      Они дрались, целовались, рвали друг другу вещи, спеша ударить один другого. Дазай все пытался по старой привычке вжать Чую лицом в постель, как он обычно поступал с Акутагавой, лицо мужчины при этом заливала кровь из сломанного носа. Однако в постели планы Дазая отнюдь не всегда находили свое исполнение — от диковинного захвата руки и раздавшегося хруста в глазах у Рюноске потемнело, и он против воли ухватился за какую-то занавеску. А уж увидев, как Осаму стонет от боли и счастья, когда рыжий гордо оседлал его бедра, парень успел захотеть упасть в обморок.

      Чуя двигался достаточно долго, чтобы успеть получить разрядку. Почти обнаженный Дазай млел, прикрыв глаза, стискивал его ягодицу здоровой рукой — вторая лежала на постели и закономерно опухала. А потом Накахара поднялся, снимаясь с так и не опавшего члена, обернулся к сжавшемуся в уголке Рюноске и... поманил его пальцем.

      — Поцелуй этого мерзавца, как я тебя научил, Акутагава-кун, — почти промурлыкал рыжий, а младший мафиози совсем посерел от ужаса.

      Однако эта сцена многое расставила по местам.

      В постели Двойной Тьмы — два доминанта. Не важно, что один из них трахает другого без всякой жалости, изредка переходя все границы, ведь этот другой всегда легко может подмять под себя первого и напомнить, что нельзя заигрываться и портить то, что изначально никому не принадлежит.

      Постель Двойного Черного расширяется до Черного Трио, когда Чуя отстаивает свое желание методом физического воздействия на живот Дазая, и Осаму неохотно сдается, едва сумев спасти красоту своей улыбки — рыжий ну очень хотел познакомить его лицо со стеной. Не впервые, разумеется. Именно тогда, оказавшись в постели с ними обоими, Рюноске и узнал, что эта парочка не только морды бьет синхронно, но и умудряется правильно разделить постельные обязанности между собой.

      Чуе грубый секс в определенных рамках нравится, а Акутагаву они используют вместо ограничителя — брать рыжего сразу одновременно с кем-то третьим ново для каждого участника, в том числе для самого Накахары. Он учит Акутагаву быть сверху и правильно доставлять удовольствие, они целуются с Осаму, пока Чуя ловко опускается на член Рюноске и стонет в голос, чувствуя, как плотно притирается к его стояку стояк Дазая.

      Не единожды все заканчивалось в тот момент, когда Осаму выдавал очередную глупую мысль или скатывался в грубость. Ломать ему кости для Чуи уже давно не ново — один только Акутагава вздрагивал тогда в ужасе и спешил вмешаться. Умно ли, глупо ли, но Рюноске все равно любил их обоих, даже семпая, причинившего ему столько боли.

      Дазай не хуже напарника понимал — Акутагава нужен им обоим и не только в постели. Засыпать, не ощущая их смешавшихся после секса запахов, стало казаться чем-то невыносимым. Они не единожды спускались в бар, чтобы перекусить, и это уже стало нормой — таскать из тарелки юноши крабов и бобы, возмещая чаем и сладким-сладким свежим инжиром, который перезревал так быстро, что доставать его приходилось любыми, в том числе и чудесными способами.

      Чуя, поглядывая на них, молчаливо потягивал вино и ел своих креветок в кляре. Ему нравилось смотреть на то, что получилось из их отношений. Они стали уравновешивать друг друга — Дазаю больше не требовалось быть самым главным, Чуя может не только давать, но и брать. А Акутагава больше никогда не проснется после секса в постели, заполненной одиночеством — для Дазая было нормальным в любое время дня и ночи бежать на поклон к боссу, но Чуя мог оставаться спать дальше столько, сколько душе угодно будет.

      Позднее Рюноске открыл для себя, что Дазаю очень нравятся укусы, особенно — ставить и носить их. Что грубые обломы его поползновений только распаляют мужчину. Что Чуя в состоянии заставить их обоих ублажать себя. О, сколько раз Осаму приходилось изводить его, кусая и оттягивая соски, держа его руки, пока макушка Акутагавы ритмично поднималась и опускалась у рыжего между ног, а ледяные ладони парня сжимали упругую задницу, не давая дергаться.

      Одному Чуя мог отдать всю нежность, второму — желанную боль, и между ними это разделение работало идеально.

      Дазай пару месяцев привыкал целовать Рюноске вместо приветствий без страха уронить свое лицо при подчиненных. Чуя, как главный ценитель романтики в дуэте, не стеснялся передавать через шатена свои маленькие подарки от них обоих и второй поцелуй — уже за себя.

      Рюноске стал все чаще ловить себя на глупой улыбке, растекающейся по лицу, и нередко краснел вместе с Расемоном. Его жизнь с переменой числа участвующих в отношениях лиц определенно стала лучше.

      У них с Чуей одна боль на двоих, и зовут эту боль Дазаем Осаму. У них отношения на три персоны, и хрупкое равновесие, отсутствие которого ломало жизнь, теперь найдено. Засыпая между двумя половинками Черного дуэта, Акутагава довольно вздыхает, ощущая перекинутые через него руки, и нередко ощущает, как о его тело лениво отираются, испытывая чистое наслаждение от контакта голой кожи.

      У них одна боль на троих. Но это очень, очень сладкая боль.