Поминки всегда были таким мероприятием, что они скорее походили на оправдание застолья, чем на повод для него. На наличие покойника обычно указывала только кутья и пара тостов, а в остальном это было такое же семейное сборище, как и, например, свадьба, пьяная, шумная, где все уже давно и забыли, в честь кого, собственно, собирались, даже если родственник был близкий. А если далёкий и никому не нравящийся, то и подавно.
Алёна не была уверена, что вино на поминках было разрешено, если водка — нет, но после пары бокалов это уже не то чтобы её волновало.
Поминали её троюродную сестру. Они никогда не были особо близки — Алёна ото всех своих родственников со временем как-то чересчур отделилась. От кого-то она больно уж далеко жила, с кем-то просто не задалось, и, признаться честно, последний раз она виделась с покойной сестрой, когда её дочери не было и четырёх лет. Сейчас девочке было десять, а сыну умершей от рака сестры — шесть.
Алёне не нравилось думать о раке и о том, какого это — расти без матери. Без матери она росла и сама и прекрасно знала, что это из себя представляет, однако она свою мать, сколько себя помнила, ненавидела, так что, возможно, знала она это в несколько ином ключе. О раке она знала лишь то, что в конце концов он приходил за всеми, и она, как сестра, тоже будет долго и страшно умирать на койке у себя дома или в хосписе. Она надеялась, что умрёт раньше, чем в её груди образуется опухоль. Смерть от рака почему-то казалась ей страшнее всех других смертей. Страшнее забитого на пьянке несколько лет назад дяди и зарезанной в подъезде дома племянницы. Никакое убийство не было таким продолжительным, как убийство раковой опухолью.
Алёна накрывает пятно на скатерти ажурной салфеткой, смотрит через ломящийся от пресных блинов и пересоленных салатов стол на дочь, играющую с новоиспеченным сиротой и думает, что, наверное, они даже не понимают, зачем их сюда привели. Алёна не понимала тоже, сидя на углу, ей просто хотелось поскорее отсюда убраться или хотя бы напиться до забытия. Это до ужаса напоминало навещания сестры, когда та ещё была жива. Бессмысленный и бесполезный обряд, как насмешка над покойником. Почему-то её рука тянется к висящему на шее крестику, серебряному, потемневшему от старости и с почти подчистую сгладившимся силуэтом Христа. Алёна не верила в Бога, и ничего, кроме хтонического ужаса, он у неё не вызывал, но крестик она не снимала даже на ночь.
Может, если она помолится об упокоении души сестры, ей станет чуть-чуть легче, и окружающие её серванты из ДСП, чашки из особого комплекта, специально для гостей, и бисерные иконы перестанут быть такими удушающими.
Бог ни разу не помог ей, и, пожалуй, поэтому она и перестала в какой-то момент на него опираться. Алёна не могла вспомнить ни одной молитвы, но, скорее всего, она их просто изначально не заучивала. Если бы её мать была жива, она непременно накричала бы на неё за это.
Её сидящая на соседнем стуле двоюродная тётка щедро кладёт ей в пустую тарелку печёной картошки из общей плошки, говорит что-то о том, как дочке-то пора бы уже за стол, как взрослой, и Алёна бубнит что-то в ответ, то и дело смотря на свой бокал с каёмкой из поддельной позолоты и толком не разбирая, что именно тётка ей с таким упорством пытается донести, а потом тётка замолкает, и Алёна снова неосознанно тянется к крестику, когда замечает, что все гости уставились куда-то ей за спину. Алёна оборачивается резко, и древняя цепочка лопается на её шее и мягко падает на пыльный узорчатый ковёр, выскользнув из крепления на крестике, который она крепко зажала в руке.
За ней, как и ожидалось, стояла девочка с нечитаемым выражением лица, чуть склонившая голову вбок, и Алёна с трудом узнаёт в ней свою дочь, всего пару минут назад абсолютного ребёнка. Лицо её дочери было лицом мудреца, прожившего гораздо дольше, чем ему было положено. Сын сестры стоял рядом с ней, и выглядел он так, словно в эту секунду он осознал не только смерть своей матери-раковой больной, но и смерть всех матерей и всех раковых больных в мире.
— Время пришло. — говорит дочь Алёны, обращаясь ко всем присутствующим высоким детским голосом. Её невозможно было воспринимать всерьёз, но Алёна воспринимала. — Мы больше не дети. — жестом оратора девочка указывает на шестилетнего мальчика. — Нам больше не нужно ими быть. Наш мир начал умирать. Но, к счастью, в запасе есть несколько дней. Так что, празднуй, матерь, пока мы все ещё существуем! Пока мы всё ещё можем существовать!
Одна из сотен тысяч малолетних пророков судного дня заканчивает свою короткую и страшную речь, обращаясь исключительно к Алёне, и, схватив со стола первый попавшийся бокал вина, залпом его осушает.
Миру было пора погибнуть и исчезнуть. Процесс отмирания уже начался, как у продукта с вышедшим сроком годности, как у пролежавшего три дня без гроба мертвеца.
Как хлеб покрывался плесенью, как мясо сходило с костей трупа, дети повсеместно сходили с ума и рассказывали о том, что вот-вот всё закончится, пока посевы погибали от контакта с водой, а дробь ружья в сердце дикого оленя заставляла его снова биться.
— Это бред. Пошли вон отсюда. — жёстко говорит Савл, когда на её пороге появляются несколько детей. Местных, она всех их знала по именам, но на прежних себя они похожи не были, словно от них остались одни только оболочки, которыми управляли, как марионетками в кукольном театре. И Савл очень хотелось надеяться, что разыгрывается комедия, но час от часу в это верилось всё меньше и меньше.
— Ты обязана. Мы не предлагаем, а сообщаем твой долг. — отвечает ей девочка с двумя косичками, до этого жившая в соседнем доме.
Савл ненавидела слово «долг», потому что оно никогда не значило ничего хорошего. Оно значило «делай», «подчиняйся», «не думай». Савл, конечно, взрослой была недолго, меньше двух лет, и она всё ещё не могла назвать себя полностью независимой, полностью умеющей принимать правильные решения собственными усилиями, но она предпочитала наступать на свои грабли без чьей-либо указки.
И на грабли, ей сейчас предложенные, она лучше бы умерла, чем наступила. Уничтожить мир, как добить раненого зверя. И, естественно, из миллиардов людей это нужно сделать именно мне, думает Савл, и ей становится практически смешно. Вечно все неприятности сваливаются ей на голову, и никому, кроме неё.
— Бред. — без особого энтузиазма повторяет она и захлопывает дверь.
Что бы ни произошло, зайти оно решило с козыря — с проклятия, лишившего детей детства.
Но, в принципе, если, как утверждается, Савл способна уничтожить, то, наверное, она способна и спасти.
Но вот незадача — она понятия не имела ни о том, как сделать первое, ни о том, как сделать второе.
— Извини, я тебя всё время от дел отрываю. — неловко чешет затылок Савл на следующий день. — Я правда не знаю, зачем позвала, я думала, что ты и не приедешь.
— Ну, ты же знаешь. Я бы тебя никогда в беде не оставила. — мягко улыбается ей Анания, только с дороги, принёсшаяся в ночь из порта, едва не прямо с палубы. — Повезло, что мы с ребятами отчалить не успели.
— Как тебя отпустили вообще? — спрашивает Савл, разливая по гжельским чашкам передержанный чай.
Анания снимает с головы бордовую бандану и по привычке повязывает её себе на запястье.
— Нехотя. Рук много нужно, но бригадир пощадил, сказал, заменит, но чтоб в последний раз.
Анания вешает свою стилизованную под камзол куртку на спинку стула, на которой давно уже переломилась одна из перекладин. Ничего похожее на камзол ей было ни к чему, учитывая, что она не была не то что капитаншей, а её работа в целом мало чем отличалась от работы грузчицы, но она всё равно носила куртку по-статусному, как знаменитая пиратка из приключенческих книг.
— Ну, рассказывай. — говорит она, когда Савл тоже садится за стол, случайно проливая пару капель чая на скатерть. — Чего там всем от тебя надо?
— Это ужасный бред. — почему-то слова более подходящего Савл подобрать не могла. — Дети здешние сказали мне, что я должна устроить конец света. А когда я прогнала их, они пошли трезвонить об этом всем соседям. Мне из дома выходить теперь страшно.
Лицо Анании мгновенно становится серьёзным и напряжённым. Про то, что все дети без исключения вдруг в одночасье стали одержимыми чёрт знает чем, не знал только дурак. По дороге к Савл она наткнулась на несколько, и из детского в них и в самом деле оставались лишь лица и голоса. Смотря на них, Анания видела не людей, а что-то, что когда-то ими было, и эта мысль была настолько подсознательной и очевидной, что она не задумывалась о том, откуда она появилась.
— Звучит дерьмово. — честно признаётся она. — Самое дерьмовое: я думаю, они не врут. Ну, учитывая обстоятельства.
— А то я не догадалась! — закатывает глаза Савл. — Мне нужно что-то с этим сделать. Я не хочу никакой судный день, устраивать его тем более. Мы даже пожениться ещё не успели, а тут на тебе — гори всё синем пламенем!
Савл знала, что пожениться они никак не смогли бы и без конца света, но ей всё равно было немного обидно.
— А ты, ну... знаешь, как это всё произойдёт? Как они хотят, чтобы... ты это сотворила?
Анания теребит пальцами крупную серьгу из ненастоящего золота в ухе и смотрит на Савл так виновато, будто это с неё конец света начался.
— Нет. Абсолютно ничего не знаю. Спрашивать не хотелось. Наверное, мне по умолчанию должно быть известно, как, ну там, богу, или кто там ещё ответственный за судные дни.
— Значит, всем буду теперь рассказывать, что обручилась с богом нашим Иисусом Христом. — слабо улыбается Анания, на самом деле с Савл обручённая неофициально и в тайне. — А если серьёзно, то забудь об этом. Никаких концов света, судных дней этих всяких... Попозже выйдем, обговорим это всё и с детьми, и с соседями. Ты только не нервничай так, хорошо? Всё разрулим.
Но обговорить не то чтобы прямо-таки получается. Точнее, не так, как хотелось бы Савл. Дети стоят на своём: долг, долг, долг. Уничтожь этот мир, ты обязана. Не оставь от него и следа. Савл стоит на своём тоже, а вместе с ней и Анания: никакого долга, никакого конца света. Компромисс не находится, да и он, наверное, в такой ситуации найтись и не мог. Отмирание разных составляющих мироздания продолжалось с немыслимой скоростью, нарушения фундаментальных законов природы распространялись раковыми клетками по телу Земли, и кое-где корни деревьев вылезали из-под дёрна и несли свои покрытые корой тела по лесам. Предсмертная агония, прекращение которой будет актом милосердия, а не жестокости.
Соседи же настаивают на том, чтобы Савл (при всём уважении) убиралась отсюда подальше, и она их, по большому счёту, понимает. От вида одержимых детей становилось тошно, и пока Савл про себя надеялась, что если она уйдёт, они останутся, соседи надеялись, что дети последуют за ней.
По крайней мере, так посчитала Анания. Сама она людям не нравилась часто, и потому толк в неприязнях знала.
— Зуб даю, что они решили, что это ты как-то виновата. Хотят, чтобы ты своё проклятие с собой забрала.
И Савл не может спорить — на их месте она бы тоже этого хотела.
— Бред. — заключает Анания.
Савл кивает и думает: хорошее слово. Бред.
Происходящее напоминало сны, которые бывают, когда у тебя лихорадка. Родители безуспешно пытались заставить своих детей вернуться к своему детскому образу жизни, даже тех, кого не то чтобы и любили. Мир умирал.
Но в квартире Савл всё было по-прежнему. Тесно от обилия ненужных вещей, немного неопрятно и вычурно от количества висящих на стенах картин и тарелок.
Анания предлагает вернуться к этой тревожной теме на свежую голову завтра, и Савл соглашается только потому, что ей хотелось хоть немного поделать вид, будто её ничего не касается.
На этом заканчиваются вторые сутки с начала гибели мироздания. Звёзд на ночном небе стало в разы меньше, все до единого клёны научились ползать, а каждый больной ботулизмом внезапно излечился.
— Водопады кое-где стали вверх падать.
— Чего? — ничего спросонья не понимающая, спрашивает Анания со следом от подушки на левой щеке.
— Водопады. По радио передавали. И киты умирают. Массово. Всплывают и взрываются.
Часы показывали половину девятого. Анания снимает со спинки кухонного стула рубашку и стоя её надевает, засучивая до локтей рукава.
— Как... как давно ты не спишь? — спрашивает она Савл.
Та сидит на столе, позади неё — приёмник, пустая кружка с запятнанным чаем дном и порезанный батон хлеба из круглосуточного продуктового.
— Не так уж и долго. Час или полтора.
Вообще, Анания рассчитывала отложить любой разговор о конце света снова на завтра, а потом на послезавтра, а потом на ещё сколько угодно дней, пока это не забудется, и, может, если о конце света забудет и Савл, то он не произойдёт и вовсе, и хотя это и был чистейший самообман, иногда самообман был необходим, чтобы не сойти с ума.
Но слова всё равно срываются с языка:
— Что с нами всеми теперь будет?..
Висящий на шкафчике на уровне головы Анании стеклянный назар сверкает отражением у Савл в глазах. Она встаёт на ноги, и Анания понимает — не к добру.
— Я собираюсь согласиться, узнать, как мир уничтожают, и сделать всё в точности да наоборот. — объявляет Савл слишком для себя твёрдо.
— Ты что, с ума сошла? Ты правда думаешь, что это так работает?
— А как? Предложи мне что-то получше, давай, я послушаю! — неосознанно повышает голос Савл и вскидывает руки.
Анания тяжело вздыхает и думает: один мой довод против, и ты от этой затеи откажешься. Однако ничего дельного ей в голову не приходит. Она хмурится, смотрит в пол, на стёртый линолеум, и не может не признать, что никаких лучших вариантов просто, наверное, нет.
— Ну, не злись. Просто я сомневаюсь, что, если тебе до сих пор ничего не объяснили, то внезапно объяснят что-то сейчас.
Савл ничего не отвечает и вместо этого обнимает её.
— Я просто не хочу, чтобы это было правдой, Анания. Пускай наплетут мне чуши, чтобы я точно знала, что это один большой розыгрыш.
Анания обнимает её в ответ с ещё треплящейся надеждей на то, что это действительно розыгрыш. Или плохой сон. Что угодно.
А потом Савл уходит вслед за девочкой-пророком за черту города, и Анания полностью удостоверивается, что, реально это всё или нет, ничего хорошего ожидать в любом случае не приходится. Если это сон, она наверняка проснётся с мигренью.
***
— Как... как это произойдёт? Что я сделаю?
На самом деле Савл не хотелось знать. Ей хотелось закрыть глаза, и чтобы когда она их откроет, она была далеко-далеко отсюда, где киты погибли ещё не все, и чтобы Анания тоже там была. Чтобы всё прекратилось или в крайней случае — было не на её совести. Она плотнее запахивает зелёный кардиган поверх домашней футболки, вжимает голову в плечи. Холодно не было. Было страшно.
— У тебя во лбу загорится звезда, и ты ослепнешь от её всеведующего света. — буднично отвечает стоящая в паре шагов от неё девочка в пышной юбке и кофте с ярким рисунком. Совсем недавно она жила на первом этаже дома Савл и ездила в художественную школу. — Звезда даст тебе новое зрение, и она даст тебе огонь, а потом ты тоже сгоришь, и звезда вместе с тобой.
Савл зачем-то касается своего лба — вдруг за это время эта самая звезда, не дай боже, появилась? Но пальцами она нащупывает только шрам, который получила, упав в детстве с дерева и ударившись головой о дорожку из брусчатки.
Она чувствовала себя слабой и глупой, но в первую очередь глупой. В конце концов, а чего она ожидала? Что дало ей это предсказание? Бред, в который раз мелькает у неё в голове, бред, бред.
— Пора, Савл.
Пора закончить начатое. Но лично с точки зрения Савл ей пора было только домой. Она бросает последний взгляд с обрыва — местной достопримечательности — перед тем, как развернуться и уйти.
Небо на горизонте начинало желтеть, и Савл думает, разве есть что-то более циничное, чем конец света, наступивший на закате? Наверное, только то, что конец света должна завершить та, кто не успела прожить и половины собственной жизни.
— Но здесь так красиво. Неужели я действительно та, кто всё это уничтожит? — бессильно спрашивает она.
В ответ на это девочка смеётся, и у Савл внутри всё холодеет — дурной знак.
— Прекрати задавать глупые вопросы, Савл! Время на исходе. Если ты не сделаешь этого, мир всё равно исчезнет. Сожрёт сам себя. Просто медленнее. Нечего препираться! Никому от этого легче не станет! Даже наоборот! — в интонации девочки впервые за последнее время стала прослеживаться нотка детской истеричности, и Савл от этого даже как-то радостно.
— Ну и пусть. — улыбается она сама себе.
Ну и пусть, ну и пусть, какое мне дело, я не за этим родилась, чтобы всегда делать то, что мне скажут, я не хочу, и я не стану.
Савл сжимает кулаки, чувствуя, что решение она приняла явно не самое мудрое. Но на свои грабли, как обычно, сама. Медленная смерть мучительнее, но, пока она идёт, можно попробовать успеть ещё немножко пожить.
Девочка странно затихает, а потом снова хихикает:
— Савл. Савл, ты такая глупая.
Она всем весом ударяется Савл в спину с невозможной для ребёнка силой, и прежде, чем та успевает опомниться, обеими руками сталкивает её с края обрыва, к которому та вынужденно подступила.
Усиленный эхом крик разносится по округе, а следом за ним — вспышка, оглушительным громом, так, что дрожит земля, хотя землетрясений здесь сильных никогда не бывало. Маленькая квартира Савл с незаконченным ремонтом и лоскутной шторой вместо двери в спальню ходит ходуном, с кухонных полок сыплются гранёные стаканы и фарфоровые статуэтки. Анания неуклюже ловит одну из них — в виде древней стражницы с саблей, — и осколки посуды режут её обутые во вьетнамки ноги. Она слышит, как что-то падает и бьётся и в спальне, смутно думая, что это, наверное, ваза, видит, как открывается дверь антресоли над прихожей, и оттуда глухо вываливается коробка с новогодними украшениями и искусственной ёлкой, старой и всё больше с каждым праздником лысеющий. Анания беспомощно цепляется за столешницу, сжав статуэтку в другой руке так крепко, что та едва не трещала, и зажмуривается. Со стен падают купленные ею у уличных художников в разных городах картины, замыленное табло на холодильнике, показывающее температуру, мигает от сбоящего электричества, из антресоли выпадает ещё пара мелких коробок, а потом в коридоре с грохотом слетает полка, и Анания думает: Савл, ну кто же так конец света начинает?
И она не знает, что чувствовать, кроме такой же беспомощности.
Когда толчок землетрясения прекращается, её ноги уже по колено покрылись мелкими царапинами, а локоть она ободрала о нелакированную поверхность столешницы. Анания в чём была выбегает на лестничную клетку трёхэтажного дома, не выпуская статуэтки.
Большая часть жителей тоже стремится поскорее выбраться на улицу, чтобы не оказаться под завалами в случае обрушения. Некоторые успели захватить с собой какие-то вещи, некоторые, как Анания, выходили со случайными предметами в руках, с тем, что оказалось под рукой: пустой кружкой, клубком пряжи или расчёской. Все ждали того, что дальше будет только хуже.
Но новых толчков не последовало. Сваи домов крепко впились в болотистый грунт. Ни одна из трещин на желтоватых стенах более чем сорокалетних зданий не разошлась. Земля не раскололась, из-под неё не вылезти черти, а ангелы не спустились с небес. Где-то далеко некая женщина в приступе отчаяния выбросила свой крестик в окно.
Дети-пророки по очереди ложились на траву — их работа была выполнена. Одержимость не покинула их, но им больше не было нужды её демонстрировать. Теперь можно было немного отдохнуть, пока оставалось время.
Предвестники конца света завершились. Последний кит взорвался в океане. Все до единого водопады поднимались далеко к облакам и разлетались на ледяные кристаллы.
Наконец, после долгой прелюдии сам конец света начался. Он начался не с ужаса и не с разрушений, а с тихих перешёптываний, холодеющего к вечеру ветра и пульсирующего ощущения, словно сердце оторвалось от аорты и упало в желудок, который тут же принялся его переваривать.
Анания чувствует, как к её горлу подступает тошнота. Она поднимает глаза, но никто из людей не смотрит на неё. Им было не до неё.
В кои-то веки им было не до неё.
Она достаёт из-под футболки кольцо, висевшее на шнурке у неё на шее. Кому теперь какое дело до грузчицы, практически подпольно обручившейся с, видимо, Господом, так вышло, что в женском обличие? Анании от этой мысли так иррационально весело, что у неё вырывается смешок. Шутить о том, что людям, чтобы перестать их с Савл ненавидеть, понадобится конец света, Анания любила, но как правда это выглядело не смешно, а уродливо. Ей до последнего не хотелось верить, что это произойдёт так, но отрицать было бессмысленно. Конец света. Зато на неё не смотрят с презрением. Резко размахнувшись, она со всей силы запускает статуэткой в небольшую толпу жителей дома и быстрым шагом идёт в том направлении, куда уходила Савл.
Под обрывом образовалась широкая воронка из переломанных деревьев и взрытой земли. В её центре на спине лежала Савл, и во лбу у неё до боли ярко сияла звезда. В её коротко стриженных волосах запутались кусочки веток и ошмётки почвы. Все её кости были целы, а на коже не оставалось ни царапины. Анания неуклюже сползает в воронку, заляпывая рукав рубашки и правую штанину подвёрнутых брюк в грязи, подступает к ней неуверенно и осторожно.
— Савл? Ты жива?
Анания опускается на землю, касается звезды в её лбу и тут же одёргивает обожжённую руку. Савл дышит тяжело, как будто что-то неподъёмным весом давило ей на грудь, и её бегающие глаза смотрят то на небо, то куда-то сквозь беспокойную Ананию.
Маленький и скорее походящий на ручей водопад в нескольких километрах отсюда медленно отвернулся от неба и снова полился вниз.
Савл обеими руками обхватывает ошпаренную ладонь Анании и поворачивает к ней голову.
— Я ничего не вижу. — дрожащим шёпотом говорит она. — Анания, я ничего не вижу.