Их было четверо. Они прибыли на поезде с парой чемоданов и гитарой, и уже через час, после недолгих беспокойных поисков, сняли второй этаж старого приморского дома, со скрипучими деревянными дверьми, газовой батареей и смешным ветвистым канделябром, будто выдернутым из викторианского романа. На вешалках повисли влажные куртки, шарфы и синяя шапка. Зажегся электрический свет. Запыхтел чайник. Чемоданы встали по углам стражами нестабильности.
В гостиной было четыре просевших стула, норовивших вот-вот развалиться, и круглый стол со скатертью в крупные цветы. Камин, казалось, сбежал: одна из стен зияла темным провалом, предназначенным для очага, пустым, покрытым внутри теми же бежевыми обоями, что и вся комната. Зато была собака — угольно черный спаниель, который спал под батареей, или сидел выжидательно у холодильника, или сбегал на море охотиться на ветер и глядеть на закат.
Собака оказалась как нельзя кстати: кто-то из четверых непременно хотя бы час в день лежал с ней в обнимку на цветастом ковре, зарывшись лицом в черную шерсть, и делился мнением о новостях.
Утром они принимали душ и пили кофе, днем работали — каждый в своих наушниках и своем мире. А вечерами надевали на собаку ошейник и выходили погулять впятером. Была ранняя весна, прозрачная и ветреная. У моря полировалась в волнах зеленая, серая и голубая галька. И старые звезды, те же, что и дома, висели над волнами: пара черпаков, занесенных над большой водой, и перевернутый силуэт гор, их едва различимое отражение в космическом колодце.
Собака охотилась на волны, волны охотились на собаку. Собака в этой схватке делалась мокрой, волны откатывались, собираясь с духом для новой атаки.
Шторм не сумел купить билет на поезд и добирался своим ходом, поэтому опоздал. Прибыв в приморский городок, он с тяжелым вздохом покатился по уключинам улиц, воя, ломая деревья и обрывая провода.
Работа есть работа.
Провода рвались, и в доме у моря погас свет. Четверо зажгли в канделябре свечи, сели вокруг стола и принялись читать вслух старые истории про волны, про бури, про корабли. Собака, покрутясь, улеглась у отсутствующего камина мохнатым комком дремотной, уютной тьмы. Было тепло, было страшно. А море ревело и грохотало под окнами, под низкими тучами, и городок вздрагивал, вжимая крыши в фундаменты.
— Где мы? — спросил кто-то, когда чтение сменилось ненадолго приготовлением чая.
— Это старый дом где-то между морем и космосом. Сюда ходят поезда.
— По морю или по космосу, ты не помнишь?
— Кажется, по шву между ними.
Они читали чужие истории, пока сплеталась и протягивалась — где-то по шву между морем и космосом — их собственная. Море пело, точно огромный инопланетный зверь. Угольно-черная собака спала, подергивая лапами. Во сне она неслась по уключинам улиц, выла и рвала провода.
В окнах напротив появлялись и исчезали маленькие несмелые огоньки — свечи.
К утру шторм улегся, на деревьях повисли майки и носки, сорванные с веревок. Собака, трепеща чуткими ушами, поводя влажным носом, уселась на крыльце и уставилась в прозрачную даль, чистую и тихую, как дом после предпасхальной уборки.
Когда улицы заполонило солнце, цветы и туристы, четверо из старого дома собрали чемоданы, упаковали гитару и вызвали такси.
— А где собака? — спросил кто-то.
— Не знаю. Только что под батареей клубочилась.
Они обшарили весь дом, надеясь взять собаку с собой, но та так и не появилась: тихо стояли, прислушиваясь к переменам, старые стулья, норовившие вот-вот развалиться, круглый стол со скатертью в цветы, ветвистый канделябр и молчаливый, уснувший камин.
Когда четверо заперли дверь и оставили ключ под ковриком, камин превратился в собаку, потянулся и зевнул. Потом прошел под батарею и, свернувшись кренделем, улегся в ожидании новых путешественников, ищущих прибежища в бурю.
Опустев, дом спал, и его душа подергивала во сне лапами.